Неоконченная исповедь Богу. Непридуманные истории

Алексей Ушаков

Истории из жизни автора, мысли и жизненный опыт автора и его друзей. Завещание Деда внукам и размышления о том, какими они, внуки, должны быть. Книга содержит нецензурную брань.

Я ликвидатор — Чернобыльские этюды — рассказ экипажу яхты

На яхте бывают такие минуты или во время шторма, когда все измотаны, или за вечерним чаем, когда Капитан рассказывает команде что-то, чтобы успокоить или развлечь. Вот и в тот раз мне пришлось рассказывать историю из своей жизни, а команда задавала вопросы:

Узнали мы об аварии на ЧАЭС со своим научным руководителем и начальником нашей лаборатории Панкратьевым — я уже рассказывал о нем, он еще заядлый шахматист был и всем диссертации писал — в поезде из Риги в Таллин, куда мы ехали навестить его брата. Стоим в вагоне у окна, рассматриваем мелькающие пейзажи, а через громкую связь идут новости, вот мы и услышали, а через три дня были на работе.

В НИИ суматоха началась, но толком никто и ничего не знал, пока со станции не привезли первых очевидцев-командировочных. Одежду с них снимали — и в «могильник» в отделе, где реактор стоял. Дозиметристы и мы у себя на спектрометрах проводили измерения. Мы определяли точный качественный и количественный состав излучателей на загрязненной одежде и сразу стало ясно, что произошла разгерметизация активной зоны реактора.

Потом, через неделю, когда наши радиохимики скрытно отобрали пробы воздуха в городе, а мы провели измерения и сопоставили их с результатами измерения проб с ЧАЭС и одежды командировочных, стало ясно, что произошел выброс радиоактивности, причем после цепной реакции…

— Там что, был ядерный взрыв?

Мы путались в догадках, что же там могло быть, не хотелось верить, что «реактор рванул», но, когда в Институт привезли кадры аварии, снятые с вертолета, и описание очевидцев, стало понятно, что «зона выкипела, как молоко из кастрюльки», но об этом позже скажу.

Наш отдел перешел на вахтовый метод работы в Чернобыле, потому что в Институте мы занимались радиационной безопасностью и радиационной экологией и имели в своём распоряжении уникальные сертифицированные приборы, спектрометры и методики — мы были лучшими на тот момент, и не только в стране. В лаборатории не хватало рук. Я летал и в Чернобыль, и сам ездил по областям средней полосы России и отбирал пробы грунта, так как наша лаборатория участвовала в составлении карт загрязнения территории продуктами Чернобыльской аварии совместно с МИФИ и РОСГИДРОМЕТ.

Профессионалы, которые ездили в Чернобыль, называли случившееся там не аварией, а катастрофой. Когда я в июле 86-го впервые после аварии попал на станцию или, как тогда говорили, в Зону, мне казалось, что это «зона боевых действий». По дорогам, туда и обратно, двигались люди и техника в каком—то неестественном ритме. Телеграфные столбы вдоль дорог застыли в разных позах, согнувшись под тяжестью оборванных проводов. Большая часть идущей техники — это танки и БТР, все в камуфляже, низколетящие вертолеты—штурмовики и люди в масках и униформе белого и зеленого цветов. Посты дозиметрического контроля и пропуска техники и личного состава, где работали люди в зеленых костюмах химзащиты с дозиметрами и шлангами с дезактивирующим раствором — все машины, шедшие из Зоны, мыли. Сам поселок Чернобыль, где первоначально оказывались все приезжающие, чтобы оформиться и встать на довольствие, и где находился Штаб ликвидации аварии, производил гнетущее впечатление. Представьте себе большой населенный пункт, в котором кипит жизнь, гуляют дети и идут по делам люди, развешено после стирки белье, жара — открыты окна, стоит бочка с пивом, плачет малыш, упавший с велосипеда, и вот из этой картины мы вмиг удаляем все живое, оставляя только ветер, солнце и голубое небо. Пустынные улицы с покосившимися телеграфными столбами, брошенная детская коляска, велосипед. Ветер колышет шторами в открытых окнах, качает развешенное сохнуть бельё, гонит по улицам поселка какие-то казенные бумаги. Впоследствии оказалось, что это местный партийный архив, брошенный во дворе при спешной эвакуации. В основном эти бумаги содержали доносы членов партии друг на друга, в минуты отдыха ликвидаторы любили почитать эту ерунду. Вскоре ветер окончательно разметал по зоне эти листки, оставив пустыми огромные сейфы. На обочинах пыльных улиц там и тут разбросаны детские игрушки, даже кажется, что в воздухе повис детский плач — нет, всех вывезли.

— Не понимаю, а именно вы почему поехали туда и вахтой там работали?

Институт, где я работал, был проектировщиком всех АЭС с реактором этого типа, а мой отдел и лаборатория занимались радиационной безопасностью и экологией, и нам сам Бог велел там быть. Ездили вахтовым методом по четыре или шесть человек. Две недели в Зоне, две дома, но чаще двадцать дней там и десять дома. Первый год было очень интересно и в плане науки, и в плане экзотики. Первоначально приезжали туда одни профи, так что было с кем пообщаться и чему поучиться. Как профи, нас туда влекло это уникальное событие, мы же ученые. И потом, наш НИИ входил в Госкомиссию, и мы там были сменные представители. У нас даже была своя машина «Рафик», и на лобовом стекле крепилась табличка «Госкомиссия» и пропуск «Проезд ВСЮДУ».

— В день аварии я с детьми должна была вылетать из Хабаровска в Киев, но билетов не было. Три дня мы просидели в аэропорту, а у меня на руках две девочки, 2,5 года и 7 лет, намучались и взяли билет на Москву — к родителям мужа. Потом я из Москвы полетела в Киев и провела там 20 дней мая. Город был пуст, все разъехались. Мы ходили с папой и мамой по пустым улицам и наслаждались красотой «немого» города, по вечерам пили красное вино. Я слышала, тогда началась мобилизация в армию?

Партизаны, как называли мобилизованных через военкоматы, ходили повзводно во главе с офицером в солдатской форме, а использовали их на грязных работах по дезактивации Станции и территории и на строительных работах. Эти части сильно облучались. Дозиметры индивидуальные были только у офицеров. Как только дозиметр набирал 25—50 рентген, часть расформировывали. Представители науки и работники станции ходили во всем белом, от носок до чепчиков и перчаток, а большие начальники и совсем большие ученые в афганской камуфляжной форме. Война в Афганистане, кроме всего прочего, принесла новую военную полевую форму, которую называли афганской. Она была удобна, практична и добротна, и за ней шла охота.

Кроме всего прочего, эта афганская форма давала некоторые преимущества в обычной жизни. Вдумайтесь! И представьте себе, какова была общая психология, если человека, идущего по улице в этой форме, воспринимали как афганца и героя. Да, было правильное время, пока не началась гребаная перестройка, и воины были героями. Я сам был свидетелем того, как гаишник, остановивший машину моего приятеля, только при виде этой формы на водителе козырнул и отошел. Люди все воспринимали за чистую монету. Если что-то написано в газете или сказано с экрана телевизора, значит, это истинная правда. Это сейчас эпоха тотальной лжи и фальсификации всего. А еще существовал такой феномен как столичный гость. Людей из Москвы везде встречали как особых гостей и людей значимых, по определению! А на нашем «Рафике» были московские номера.

— И сколько же можно было носить одежду, кто ее стирал?

Всех Ликвидаторов, так называли работающих в Зоне, объединяли лепестки—фильтры на лицах и солдатское нижнее белье, что делало их до неузнаваемости похожими друг на друга. У большинства Ликвидаторов на груди болтался пропуск с фотографией, цвет которого соответствовал твоему статусу. Самым крутым был пропуск с надписью «ВСЮДУ», дававший допуск в любое место Зоны и станции. В нагрудных карманах комбинезонов торчали индивидуальные дозиметры. Многие ходили в белых перчатках. В 86 году одежда менялась раз в день. Я не знаю, стирали её или нет, нам выдавали новые комплекты.

Практически весь 86-й год всю одежду приходилось часто менять, и по нескольку раз, а самому по много раз в день мыться в душе. Пили воду только из бутылок, минеральную или просто газированную, Колу или Пепси, Нарзан, Боржоми. По утрам надо было идти и забирать отведенную тебе квоту — несколько ящиков. Лето и осень выдались очень жаркими, а работа очень тяжелой, так что без воды было не обойтись, да и спирт надо было чем-то разводить. Да, пили, и немало. Кто хорошо кушал и достаточно пил, тот и вытягивал все тяготы облучения.

— Как можно было жить в горячей Зоне безвылазно, зачем, отработал и…?

Работа занимала часов двенадцать, дорога до станции два, три обеда по часу, остальное время — переодевания, душ и сон. И так каждый день. В 86—м обеды были праздником. Из Киева в Зону были командированы повара ресторанов, которые работали на совесть, да и финансирование питания было хорошим. Первые три—пять дней после приезда никто не мог съесть и половину, потом привыкали и ели в удовольствие, а дня за три-четыре до отъезда становились голодными уже через час-два после еды. Помнится, что даже подносы в столовой были не стандартные, а в два раза больше обычных. Их тогда называли обкомовскими. Столовые работали круглосуточно, в них предлагали только усиленные обеды, но без ограничений по выбору и количеству. Все было, начиная от овощей и фруктов до шоколада и меда. Даже икра была. В 86-м на Ликвидаторов ничего не жалели. Официально в зоне был объявлен сухой закон. Однако, многие имели доступ к спирту и употребляли. А те, кто не имел, могли, начиная с 1987 года, обращаться к местным служителям правопорядка, которые наладили бизнес по поставке в Зону спиртного и женщин, меняя этот товар первоначально на талоны питания, а затем на деньги. Многие считают, что спиртное выступает профилактическим средством при облучении, но это не совсем так. На вредных производствах, связанных с радиацией, рекомендовалось принимать 50—70 грамм спирта за 10—15 минут до предполагаемого сильного облучения, а не после облучения и не больше, все равно большего эффекта, в смысле профилактики, не достичь. Еще имеет большое значение тип облучения и его воздействие — внешнее или внутреннее. В Чернобыле, в смысле облучения, присутствовало все и во всех видах. Конечно, хорошо было бы принимать красное сухое вино ежедневно после работы и немного спирта до выхода на работу. Если бы это было в меру, то польза была бы. Но в меру у нас не умеют, да и красного сухого не было. До работы, конечно, никто не пил, а после… И потом, жили—то мы постоянно в Зоне облучения.

Как известно, после протирки оптических осей и золоченых контактов тонким слоем, что характерно для физиков—экспериментаторов, спирт всегда остается и в дальнейшем используется по прямому назначению. Большой популярностью у продвинутых Ликвидаторов пользовался напиток, приготовленный следующим образом: в сифон заливали пополам спирт и нарзан или колу, закрывали, газировали и разливали. Называли его «срочное погружение». Это и есть быстрое и полное погружение. Ощущение, наступающее при этом, передать невозможно в силу мгновенной и полной потери самого ощущения. Если влитая в себя доза была меньше 150 грамм, то Ликвидатор успевал начать закусывать. Особым шиком считалось закусывать плодами фруктовых деревьев, росших здесь же, особым образом очищенных и проверенных на спектрометре или дозиметре. После такого многократного профилактического снятия стресса отмечались случаи индивидуального преждевременного наступления Нового года. Надо сказать, что многие Ликвидаторы были настоящими бойцами и к концу командировки доводили принимаемый на грудь вес любимого напитка до одного литра за день. Конечно, все это сказывалось на пост-командировочном синдроме, ведь сифонов дома у многих не было, и это приходилось компенсировать увеличением дозы, добавлением других отравляющих веществ и употреблением пива, особенно по утрам.

Надо сказать, что постоянное снятие стрессовых состояний не останавливало работу и не ухудшало ее качество. Работы было много, тяжелой и грязной, в том числе. Все от начала и до конца приходилось делать своими руками. Проводить измерения, а потом готовить отчетные документы, подписывать их и отвечать за это. Много приходилось таскать тяжелого измерительного оборудования, устанавливать его в различных условиях, часами налаживать и калибровать, проводить измерения, многократно повторяя. Поля излучений постоянно изменялись, а в Штабе постоянно требовались точная картина по загрязнению и рекомендации по мероприятиям, дозовый прогноз. Приходилось залезать во все щели. Когда прорубили стенку в одном из помещений четвертого блока в реакторный зал, пришлось заглянуть и туда. Реакторная шахта была пуста…. Многие на этой работе потеряли здоровье, а многие умерли. Цена, которая была заплачена за полученный результат, была неоправданно высока.

А мне особенно нравилось проводить измерения на крышах. Дело в том, что измерения были не очень длительными и многократными, так что не было смысла бегать в укрытие, а можно было любоваться прекрасными видами, открывающимися сверху. В те жаркие и солнечные дни взгляд привлекал большой пруд—охладитель и огромное водохранилище, часть которого тоже была видна. Вода на солнце серебрилась и манила к себе. В эти минуты я вспоминал водоемы, на которых катался на серфинге, и те дни, что с коллегами по выходным ходил купаться и загорать на местное водохранилище, еще до аварии. Крыши были черные, и под палящими лучами солнца разогревались как сковородка на газу. Было очень жарко. Очень быстро вся одежда становилась мокрой от пота. Мы тогда ходили во всем белом с ног до головы, а на лице был прицеплен белый «Лепесток 200» — специальный фильтр. Когда он намокал и становился противным, его приходилось срывать и менять на другой, если он был в запасе. Индивидуальный дозиметр на работы в грязных зонах мы не брали, поскольку за одну смену можно было выбрать всю норму облучения для человека и вылететь из числа сотрудников, допущенных до работ. А партизаны, например, вообще не имели индивидуальных дозиметров.

Мало кто знает, что Чернобыльская авария, приведшая к катастрофическим последствиям, произошла из-за банального желания получать премии за экономию электроэнергии при выводе реактора с мощности на остаточном тепловыделении. Когда энергоблок останавливали, то он мгновенно из вырабатывающего электроэнергию превращался в потребителя. И вот, в одной из голов «национальных украинских кадров» возникла идея продолжать крутить турбину на остаточном тепловыделении реактора. Но для того, чтобы это попробовать, пришлось заблокировать все уровни защиты. Что из этого получилось, все знают.

— А почему все-таки закрыли АЭС, ведь там вроде собирались еще блоки пускать?

На Чернобыльской промплощадке было заложено четыре станции по четыре энергоблока — всего 16 блоков. После аварии были приведены в порядок три блока первой очереди АЭС, и можно было начать загружать топливо в еще два реактора второй очереди на площадке рядом.

Жаль, но руководство «независимой» Украины приняло решение закрыть станцию. За это, как говорят злые языки, Кучма получил нехилую сумму, а 22 миллиарда евро, обещанных за закрытие, Евросоюз так и не перечислил Украине. Зона она и есть Зона, работает станция или нет. Авария произошла, и на все последствия нужны деньги. Надо было достраивать новые блоки и не останавливать старые. Экспорт энергии позволил бы решить не только проблемы Зоны, но и Украины, и газа от России не нужно было бы. Дураки! Да и у нас, в России, руководство Минатома думало не о деле, а о своих креслах. Конечно, проблема получилась сложной. В рамках одного государства она решалась, а в рамках двух — нет. Специалистов и ресурсов на Украине нет, а псевдонациональных интересов много. Слишком много Россия оставила там, в Зоне, чтобы потом туда просто возили за деньги на экскурсии, как в «Сталкере».

— Как я понимаю, от Ликвидаторов отвернулись так же, как и от афганцев?

Первоначально, пока шла ликвидация аварии, Ликвидаторов старались поддерживать, как бойцов на фронте. Специальное Постановление вышло ЦК и СОВМИНА.

Иногда в Зону приезжали знаменитые артисты. Мне всегда вспоминался приезд Леонтьева. В Чернобыле он дал два концерта и работал с такой отдачей, что, казалось, упадет после последней песни. Его вызывали и вызывали на бис, и он пел. Из зала его вынесла на руках ликующая толпа, как гладиатора, который всех победил. В другой раз приезжала очень известная певица — П. В Чернобыль она не поехала, а дала один концерт в поселке Зеленый Мыс, состоящим из пассажирских кораблей, пришвартованных к берегу. Для этого на холме рядом с берегом построили большую эстраду. Начало концерта надолго задержалось, и народ, сидящий на склонах холмов вокруг большой сцены, начал свистеть и кричать. Тут вышла московская дива и, сказав какую-то ерунду, начала петь под фонограмму. Ликвидаторы, отвыкшие ото лжи и обмана, освистали ее. Некоторые кричали: «Братва, нас предали!».

Никакие расслабухи не помогали, стресс накапливался. Многие возвращались из Зоны как с войны.

— Какие страшные вещи ты рассказываешь, и так спокойно…

Были, конечно и приколы. В очередной раз мы командой, возвращаясь, ехали в поезде Киев—Москва. После того, как все было выпито и сказано, народ отрубился на своих полках. Свет в купе был выключен. Все проснулись от криков: «Замуровали, гады!». Было темно, и откуда-то с пола доносились ругательства и возня. Включили свет. На полу лежал один из наших. Он упирался локтями в стенки нижних полок и пытался оторвать вентиляционную решетку в двери, через которую он, очевидно, видел ноги проходивших по вагону пассажиров. Открылась дверь. Проводница в очень короткой юбке молча осмотрела купе:

— Чернобыльский синдром, — заключила она и ушла.

А лежащий на полу боец спросил:

— Что это было?

Первоначально в Зону ехали посмотреть и делать науку, ликвидировать последствия. Приезжали специалисты и предлагали толковые решения. Работа по ликвидации довольно быстро продвигалась, хотя многие вещи делались бестолково. Позже, когда дезактивация, в основном, была завершена, саркофаг построен и дозовые нагрузки упали, а первые три блока начали работать, народ начал ломиться в зону, чтобы заработать, стать Чернобыльцем и получить льготы. Спустя полгода после аварии система оплаты была выстроена, и многие стали планировать свои заработки. Специалисты, разобравшись в ситуации и поняв, что их телами затыкают дыры, ездить стали реже. А многие ушли со своей работы и устроились на постоянную работу во вновь созданную организацию — Комбинат. И тогда Зона стала официальной «халтурой», но это после 90-го года. В те годы многим людям официальной зарплаты не хватало, и они подрабатывали на стороне, зарабатывая существенно большие деньги. Это и называлось халтурой или шабашкой.

Тогда многим удалось заработать хорошие деньги, но никто не предполагал, что большая часть из них пропадет в результате реформ. Я тоже неплохо заработал, и моих денег вполне могло бы хватить на две кооперативные квартиры, две машины и шикарную дачу, да еще осталось бы на хорошо обмыть. Беда в том, что реализовать эти деньги было в то время практически невозможно. На все были очереди по записи, да и на очередь встать было не просто. Люди десятилетиями ждали своей машины или квартиры. Дирекция, партком и профсоюз решали, достоин человек что—либо иметь или нет. Все сидели на крючке и не рыпались. И если ты партийный, идеологически лояльный, профсоюзный активист со стажем работы не менее двадцати лет, независимо от качества своей работы и своей квалификации, ты мог рассчитывать на поощрение в виде выделения машины или участка, реже квартиры. Конечно, близкие к руководству получали все это чаще. По всем параметрам мне еще ничего не светило и ничего не оставалось, как положить заработанные деньги на счет в сберкассу. Постановление правительства, касающееся льгот Чернобыльцам, во многом осталось на бумаге, и в последствии большую часть льгот отменили.

— Вот черт, и что дала тебе эта ликвидация…

Работа над полученными в Чернобыле результатами, развитие экспериментальной базы, участие в работах по составлению карт загрязнения областей России и написание диссертации занимали всё моё время. Но ничего из этого не случилось. Диссертацию защитить не дали, хоть и были положительные отзывы, тематику Института и отдела сократили, сменился начальник отдела, а часть сотрудников ушла. Через пять лет, фактически, лаборатория без финансирования развалилась. Слава Богу, что я не видел, как умирают наши уникальные установки, потому что не было жидкого азота. Я ушел. Надо было решать проблему жилья.

А потом Павлов ввел ограничения для населения на получение денег в сбербанке со счетов, а потом в конце 91-го года Гайдар объявил о либерализации цен. Деньги обесценились. Мой вклад в Сбербанке превратился в памятник реформ на пути в светлое капиталистическое будущее. Народ разорили, просто обокрав. Никакие льготы больше не действовали. Начались разброд и шатания.

Хорошо, что брат подсказал, и я, работая еще в НИИ, закончил Советско-американскую бизнес-школу — местный филиал Американской Академии маркетинга и рекламы. Ушел в бизнес, где мы с Любимой встретились во время моего противостояния налоговой инспекции.