Вверх и вниз. Хроника смены в альплагере

Алексей Николаевич Уманский, 1963

Перед героем повести, от лица которого идет повествование, стоит задача – за время смены получить спортивный разряд по альпинизму. К поставленной цели ему придется идти, преодолевая физическую слабость, тренируя силу воли, внимание и способность к сотрудничеству. Суровая красота гор, не терпящая фальши, и максимальное напряжение сил побуждают героя по-новому взглянуть на взаимоотношения с женой, которая вместе с ним занимается альпинизмом, но, по-видимому, все больше отдаляется от него.ISBN 978-5-00077-728-2

IV

Спуск на ледник мы начали последними. Дьяков, видимо, решил понаблюдать сразу за всем отрядом, и не ошибся. Тут было, на что посмотреть. Большинство еле держалось на ногах. Снег вдобавок раскис, и к подошвам липли подушки наподобие пресс-папье. На них было бы здорово кривляться в цирке, но здесь, на протяженном и довольно крутом склоне, это воспринималось иначе. Поминутно кто‑нибудь падал и скользил вниз, вынуждая товарищей бросаться на снег и зарубаться.

Аля падала очень часто, но как бы это ни изнуряло всех нас, винить ее было не в чем. Каждый следующий шаг мог кончиться точно так же у нас самих.

На дне долины не полегчало. В безветрии поверх льда держался издевательски плотный зной. Из-за него здесь шатало не меньше, чем на более крутом склоне. Одежда, промокнув, липла к телу. По лицу непрерывно тек пот.

Вскоре трещины заставили нас подняться. Траверс снежного борта долины оказался труднее, чем спуск. Инструктора вдобавок побаивались камнепада и командовали: «Быстрее! Быстрее! Смотреть вверх!» – но при всем желании отряд не мог двигаться быстро, и снова многие падали, особенно девушки. На них было жалко смотреть.

Я очень старался не падать и не ослаблять наблюдения за склоном, но не выходил из себя, даже если по чьей‑то вине застревал посреди кулуара. Мне тоже хотелось передохнуть.

Мы перебрались на осыпь. С первых шагов стало ясно, что камни нас доконают, если по ним придется долго идти. Неожиданно осыпь прервалась. С площадки, к которой она привела, открылся вид на озеро с бирюзовой водой. Оно лежало внизу между боковыми моренами двух сливающихся ледников и еще одной, более древней. Все три морены были отсыпаны, как по линейке. По воде пробегала легкая рябь. Несколько крупных льдин прибило к берегу. Здесь предстояло заночевать.

И все же инструктора попытались заставить нас сделать больше условленного и снова указали наверх, да еще прочь от озера. Однако никто не пошел. Ругань и уговоры не действовали. Они бы и не заставили нас подняться, если бы не Галина Качалова.

— Ненормальные! – закричала она. – Где вы палатки поставите? Чем расчищать место, лучше подняться! Видали – озеро им понадобилось! А ночевать на чем будете? На камнях?

Голос у нее был звонкий. А кричать она могла так же долго, как и смеяться, то есть без конца, хоть всю дорогу. На то она и была мастер спорта, а уж женщина – буквально с Рубенсовских картин. И сейчас она выставилась перед нами, наверняка рассчитывая на это. Я взял рюкзак и пошел вверх.

Пятьюдесятью метрами выше оказалась благоустроенная площадка, а вид на озеро – лучше прежнего.

— Идиоты проклятые! – выругался я, переполненный всем, что выпало на этих пятидесяти метрах. – Что бы им сразу об этом сказать!

Я снял рюкзак и сел рядом с ним, лицом к озеру, чувствуя, что прожил необыкновенно долгую жизнь и теперь не в силах обладать тем, чего достиг.

Минут через десять я встал и начал разравнивать площадку. Подошел Дьяков. Некоторое время он молча следил за мной, а я нарочно не оборачивался.

— Что, устал, Михаил? – спросил он, наконец.

— Да.

— Я тоже. Как-никак, почти всю дорогу ступени выбивал. Ноги побаливают.

— Ну, еще бы! – на мгновение я снова ощутил себя в глубоком снегу на гребне.

— Завтра будет полегче, пообещал Дьяков, – а пока отдохни, Михаил.

Он почему‑то все время называл меня полным именем. В первый момент из‑за этого постоянно казалось, что зовут кого‑то другого, не меня. Я не ответил, продолжая разравнивать землю. Лучше было отделаться сразу, чем волынить до темноты. Я забыл, что еще рано, до смешного рано. Но все сместилось в сознании благодаря тому, что мы поднялись до зари.

Дьяков смотрел и не отходил, а я думал, сколько это будет продолжаться. Однако он тоже взял ледоруб. Вдвоем у нас пошло веселей.

— А ты куда предпочел бы лететь с гребешка? – неожиданно спросил он.

— С какого гребешка?

— Ну, под перевалом.

Я задумался. По правде говоря, с него никуда не хотелось лететь.

— Налево, по‑моему, чуть менее круто.

— Правильно. Но зато слева такой бергшрунд! По мне лучше в него не заглядывать

— А что, справа трещин нет в леднике?

— Да есть‑то они там есть, только не такие страшные.

Я засмеялся. Он тоже.

— Надо предупреждать заранее. – сказал я. – В тумане никакого бергшрунда не было видно. Вдруг бы не туда полетели, что тогда?

— Да боялся я напугать вас!

— Это бергшрундом‑то? А остальным не пронять?

Мы совсем развеселились. Я понял, к чему он затеял этот разговор. К нам приблизились девушки.

— Что тут у вас? – спросила Аля

— Ничего, ответил Дьяков.

Однако Аля заметила, как он подмигнул мне.

— Так‑таки ничего?

— Ничего. А ты что подумала?

Мы расхохотались.

— Сами смеются, а другим не дают. Ну и не надо.

Она устало махнула рукой.

— Подожди, Аля. Достань палатку.

— Палатка у Саши.

— Тем лучше. Стели́те вдвоем.

До сих пор с моим примусом не бывало хлопот, но сейчас он упорно не разгорался. Каналы оказались забиты грязью. В лагере мы процедили бензин через вату, но, видно, этого было недостаточно. Зато прочищенный примус разгорелся вовсю и мы поставили его вместе с другим во вторую палатку, чтоб на ветру не расходовать лишний бензин. Палатка наполнилась уютным гудением. Борис остался смотреть.

Прежде всего мне надо было сменить носки. Отсыревшие я разложил на прогретых камнях, придавив другими камнями, поменьше. Решить, что надо сделать еще, было не просто. Мысли разбредались – теперь ничто не сдерживало их, – и вещи, которые минуту назад находились в руках, пропадали, и я подолгу искал пропажу, если не забывал по пути, что ищу. Время шло. Голод то и дело напоминал о себе, но обеда все не было. Захватив аппарат, я полез вверх.

Со скалы было видно все разом. Движение в лагере казалось небыстрым, но все же заметным; кое‑кто загорал, спрятавшись за камнями от ветра. В глубине лежало бирюзовое озеро, и ледники, обтекавшие его, сверкали на солнце. Справа от лагеря был маленький снежник, а много дальше, за ледовым потоком, поднимались вершины, к которым я не успел привыкнуть, как в первое время, придя в Адыр-Су, не мог освоиться с Уллу-Тау.

Местия обрывалась стеной, над которой мы утром двигались к туру. Туман тогда скрывал высоту отвеса, а в нем было метров пятьсот. Но стены, на которых не держался снег, и скальные гребни, даже такой огромный, как у Тихтенгена, не подавляли льда, – столько было его в карах и языках. Зато трава выглядела более чем скромно, и теперь я уже не понимал, что меня поразило в ней на перевале Грановского.

Ветер отогнал льдины от берега. В лагере он тоже трепал все, что мог, но особенно сильно – палатки. Тенты дрожали, морщились, хлопали и вдруг, поймав ветер, напрягались, как паруса. Только одну палатку не морщило даже под шквалом. Кто‑то здорово поставил ее, точно специально наперекор стихии, и это тоже было красиво и тоже удачно входило в фильм.

Завод в киноаппарате кончился. Я опустил его, накручивая пружину. Взгляд случайно скользнул вбок вдоль камней. Под одним из них укрылись двое. Девушка лежала на спальном мешке, а парень сидел сбоку, привалившись к ее согнутым в коленях ногам. Я понимал, что они отошли не затем, чтоб на них смотрели, и все‑таки смотрел, пригвожденный к месту мыслью о том, какого мне черта понадобилось два дня назад добровольно уйти без жены.

Обед еще не был готов. Я забрался в палатку, но едва только вытянулся на своем спальном мешке, как явился Борис. Я понял, что зря заглянул в другую палатку.

— Теперь твоя очередь, – сказал он, давая понять, что не отстанет.

Я не мог отбиваться – рядом спали. Борис это тотчас смекнул.

— Слушай, – громко зашипел он, – в конце концов кто‑то должен следить за примусами. А я тоже устал. И так раньше всех на ногах…

Дальше не было смысла слушать. Он действительно встал раньше всех разогревать какао перед Местией, а, главное, он уже не давал мне покоя, будь он проклят, и с ним – все те, кто не может примус разжечь.

— Черт с тобой, отвяжись, – зло сказал я, выбираясь из палатки.

Борис не обиделся. Впрочем, я и не думал, что он огрызнется. Он с наслаждением вытянулся на моем месте – точь‑в‑точь, как я перед тем.

Я открыл вход в другую палатку как раз вовремя. Один из примусов полыхал открытым огнем. Еще немного и палатка, наверное, вспыхнула бы. Я бросился к рукавице, снял кастрюлю и выставил примус вон. Теперь нужен был ключ, чтоб заткнуть самый факел. На вентиле его не оказалось. Я метнулся в палатку и выхватил ключ из другого примуса. Слава богу, он сразу наделся на вентиль. Рыжий факел потух.

— Ну, Борис, – крикнул я, – еще бы немного – и палатка сгорела бы!

Борис еще не заснул.

— Вот видишь, надо было сразу соглашаться.

Он и впрямь так подумал. Не сгорела палатка – и ладно. Не его дело, что могла и взорваться – не то, что сгореть. Будто не ему полагалось следить за этим примусом. Я подошел к палатке, заставил Бориса взглянуть на меня и сказал:

— А ну, вылезай!

Обед доваривали на одном примусе. С испортившимся ничего не удавалось поделать. Впопыхах я так плотно завинтил раскаленный вентиль, что теперь его невозможно было открыть. До конца похода оставалась надежда лишь на один примус – на мой.

Мы рано легли спать. Ущелье Башиль уже было затянуто облаками. Однако в палатке не чувствовалось сырости, и потому не хотелось просто так засыпать. Я подумал о Лене, каково ей одной, но представил не ее, а Сашу и подъем на ледник Адыр-Су, Сашины глаза и рот, судорожно хватавший воздух, и, наконец, самое худшее – что ей уже нечем помочь. Лена была не сильнее Саши. Значит, такое могло случиться и с ней. Я постарался вспомнить, что Лене сказали на медосмотре. Ее приняла доктор, та самая, которая шла с нами до ледника. Я тоже в свое время попал на осмотр к ней, и потому легко мог представить, как она выглядела за работой. Она выслушала Лену, измерила давление до и после двадцати приседаний и, не сказав ни слова, отложила карточку в сторону, как и в тот раз, когда принимала меня. Пожалуй, она была слишком привлекательной женщиной, чтобы могла казаться хорошим врачом, но работала все же серьезно. Лена решила, что ее отводят, и спросила об этом; врач сказала, что допускает ее к восхождениям, и удивилась, почему Лена подумала иное. В это время вошел другой врач – мужчина. Позже выяснилось, что оба врача – муж и жена, но когда Лена рассказывала о них, это не было нам известно. Да если бы и было, это не изменило бы моего к нему отношения. Его лицо с первого взгляда вызвало антипатию, особенно глаза, выцветшие и вкрадчивые.

Лена ответила, что вот, мол, она, тридцатидвухлетняя дура, решила заняться альпинизмом. Врач возразила:

— Ну и что же? Вы здоровы. Пожалуй, плохо тренированы, только и всего.

Она ответила, как считала нужным по сути дела. Зато мужчина сразу повернул наоборот.

— Что вы, неужели вам тридцать два года? Я бы никогда не подумал.

Я знал, что он не мог так подумать, и знал также, что он подумал на самом деле, особенно если у Лены еще была открыта грудь. Безусловно, этот тип, не стесняясь жены, разглядывал Лену, в точности зная, что жена не осадит его сейчас. Не устроит скандал даже после приема, потому что любит его и при этом, вопреки очевидности, боится признать мужа прохвостом и хамом. Ей еще только предстояло узнать, что осаживать его надо пощечиной, поскольку другое не сможет охладить слишком острый «профессиональный» интерес.

Понемногу я начал успокаиваться. Должно быть, на поддержку уже приходил сон. Я подумал, что Лена, скорее всего, спит, – ей всегда хорошо спалось; она ворчала, если я ей мешал, и безропотно поднималась только к Танюшке; я‑то редко слыхал ее плач. Лене было труднее, чем мне, бороться со сном. Я злился, что он крадет жизнь и сознание, а Лена погружалась в него, словно в родную стихию, и позволяла ему овладевать собой так полно, как я еще ни разу не овладевал ей. Но на этот раз я не ревновал ко сну. Выспаться было слишком важно. Чтобы мы оба отдохнули, – она и я.

Я заснул и спал крепко, без видений, пока меня не потрясли за плечо. Снаружи были холод и темнота. Как всегда. Когда‑то, давным-давно, жизнь шла иначе, но трудно было вспомнить, когда.