История обольщения. Россия

Алексей Митрофанов

Давайте проследим, как развивался и менялся русский обольститель со времен Петра Великого до наших дней. Тем более, многие технологии прошлого актуальны и полезны в наше время. У старого русского обольстителя есть чему поучиться!

Наступает время технологий

Можно сказать, что в середине позапрошлого столетия мужское население нашей страны наконец-то принялось осваивать различные приемы обольщения. Все чаще и чаще художественная литература напоминает своего рода самоучители «Как понравиться барышне за неделю». Вот, например, один довольно действенный пример — продемонстрировать свой интерес к родственнице или подруге объекта. Откроем же пьесу Ивана Тургенева «Вечер в Сорренто»:

«Аваков (в раздумьи). С другой стороны… точно… он так за вами ухаживает.

Надежда Павловна. Вот то-то и есть, мой милый Сергей Платоныч, вы хотя и беспрестанно за нами подсматриваете — а ничего не видите… Он и не думает за мной ухаживать.

Аваков. Как?

Надежда Павловна. Поглядели бы вы на него во время нашей прогулки!

Аваков. А что?

Надежда Павловна. Ах, боже мой! — да неужель же вы давно не заметили, что он волочится за Машей?

Аваков. Бельский?

Надежда Павловна. Ну да.

Аваков (внезапно). Это хитрость!

Надежда Павловна. Как?

Аваков. Хитрость, Надежда Павловна, хитрость — и больше ничего. Помилуйте, Надежда Павловна, да ведь это ясно, как дважды два четыре… Хитрость, поверьте мне, старая штука. Он хочет в вас возбудить ревность. — Помилуйте, да это очевидно…

Надежда Павловна. Что вы говорите, Сергей Платоныч?

Аваков. Очевидно, Надежда Павловна, помилуйте. Верьте мне, ведь я ваш старинный друг, ведь уж, кажется, нам с вами не знакомиться стать, ведь я преданный вам человек — хитрость, Надежда Павловна, хитрость. Ну, возможно ли предпочесть вам кого-нибудь на свете? Ну, поверю я этому — полноте.

Надежда Павловна молчит и потупляет глаза».

* * *

Больше того, в воздухе, словно серой, запахло женскими правами и эмансипацией. Медленно, но верно в соблазнители записывались сами барышни.

И снова классика. Тургенев, «Ася», 1857 год: «В небольшой комнатке, куда я вошел, было довольно темно, и я не тотчас увидел Асю. Закутанная в длинную шаль, она сидела на стуле возле окна, отвернув и почти спрятав голову, как испуганная птичка. Она дышала быстро и вся дрожала. Мне стало несказанно жалко ее. Я подошел к ней. Она еще больше отвернула голову…

— Анна Николаевна, — сказал я.

Она вдруг вся выпрямилась, хотела взглянуть на меня — и не могла. Я схватил ее руку, она была холодна и лежала как мертвая на моей ладони.

— Я желала… — начала Ася, стараясь улыбнуться, но ее бледные губы не слушались ее, — я хотела… Нет, не могу, — проговорила она и умолкла. Действительно, голос ее прерывался на каждом слове.

Я сел подле нее.

— Анна Николаевна, — повторил я и тоже не мог ничего прибавить.

Настало молчание. Я продолжал держать ее руку и глядел на нее. Она по-прежнему вся сжималась, дышала с трудом и тихонько покусывала нижнюю губу, чтобы не заплакать, чтобы удержать накипавшие слезы… Я глядел на нее: было что-то трогательно-беспомощное в ее робкой неподвижности: точно она от усталости едва добралась до стула и так и упала на него. Сердце во мне растаяло…

— Ася, — сказал я едва слышно…

Она медленно подняла на меня свои глаза… О, взгляд женщины, которая полюбила, — кто тебя опишет? Они молили, эти глаза, они доверялись, вопрошали, отдавались… Я не мог противиться их обаянию. Тонкий огонь пробежал по мне жгучими иглами; я нагнулся и приник к ее руке…

Послышался трепетный звук, похожий на прерывистый вздох, и я почувствовал на моих волосах прикосновение слабой, как лист дрожавшей руки. Я поднял голову и увидал ее лицо. Как оно вдруг преобразилось! Выражение страха исчезло с него, взор ушел куда-то далеко и увлекал меня за собою, губы слегка раскрылись, лоб побледнел как мрамор, и кудри отодвинулись назад, как будто ветер их откинул. Я забыл все, я потянул ее к себе — покорно повиновалась ее рука, все ее тело повлеклось вслед за рукою, шаль покатилась с плеч, и голова ее тихо легла на мою грудь, легла под мои загоревшиеся губы…

— Ваша… — прошептала она едва слышно.

Уже руки мои скользили вокруг ее стана…»

* * *

В воздухе напряженно пахло любовным озоном, барышни объяснялись в любви, записывались в нигилистки, бросали родительский кров. А вместе с этим существует параллельный мир, словно бы задержившийся в допушкинской эпохе. Литературный проект «Козьма Прутков» «сочиняет» так называемую басню «Червяк и попадья»:

Однажды к попадье заполз червяк на шею;

И вот его достать велит она лакею.

Слуга стал шарить попадью…

«Но что ты делаешь?!» — «Я червяка давлю».

Ах, если уж заполз к тебе червяк на шею,

Сама его дави и не давай лакею.

Кажется, что авторы этого опуса годятся Ивану Тургеневу в дедушки. Но нет, шалишь! Иван Сергеевич родился в 1818 году, а самый знаменитый из участников «Пруткова», Алексей Константинович Толстой — в 1817. Разница — год. А самый плодовитый из участников «Пруткова», Владимир Михайлович Жемчужников — и вовсе в 1830 году. Моложе Тургенева на 12 лет. Разница почти что в поколение, учитывая нравы той эпохи.

Да, здесь, разумеется, нужно делать поправку на то, что Тургенев описывал нравы новой России, а «Козьма Прутков» пародировал Россию уходящую, но эти мотивации мало влияют на читательский интерес, а успех у «Пруткова» был на самом деле феерический.

Нигилизм зарождался на фоне пошлого, явно морально устаревшего «ухаживания» лакея за такой же пошлой попадьей, и этот фон принципиально не хотел сдавать позиции. Да что там говорить — он актуален и сегодня.

* * *

Безусловный плюс для соблазнителя — легкость характера. Это редкое качество было сильнее и поэтического, и музыкального дара, и денег, и связей, и даже гусарского мундира в обтяжку. Тургенев писал в повести «Андрей Колосов» (1844 год): «Колосов представил меня Варе, то есть Варваре Ивановне, дочери Ивана Семеныча. Варя сконфузилась; и я сконфузился. Но Колосов, по своему обыкновению, в несколько мгновений привел все и всех в порядок: усадил Варю за фортепьяно, попросил ее сыграть плясовую и пустился отхватывать казачка взапуски с Иваном Семенычем. Поручик вскрикивал, топал и выкидывал ногами такие непостижимые штуки, что сама Матрена Семеновна расхохоталась, раскашлялась и ушла к себе наверх. Горбатая старушонка накрыла стол; мы сели ужинать. За ужином Колосов рассказывал разные вздоры; поручик смеялся оглушительно; я исподлобья поглядывал на Варю. Она глаз не сводила с Колосова… Губы ее были слегка раскрыты, голова немножко нагнулась вперед, по всему лицу играла легкая краска; она изредка глубоко вздыхала, вдруг опускала глаза и тихонько смеялась… Я радовался за Колосова… А между тем мне было, черт возьми, завидно».

Именно эти два чувства — восхищение и зависть — вызывали у мужской части общества подобные весельчаки. А у женской — безудержное обожание и готовность жизнь свою отдать за этого, в общем, довольно таки пошлого субъекта.

* * *

Вот рецепт от Валерия Брюсова. Повесть «Обручение Даши» была впервые опубликована в 1913 году, действие происходит в 1860-е годы, а рецепт жив всегда, потому что в основе его — та же легкость характера. Но определенным образом гарнированная: «С завистью вспоминал Кузьма статную фигуру Аркадия Липецкого, не то поэта, не то художника, не то актера, а впрочем, служившего пока в купеческом банке. Высокий, красивый, с нафабренными и завитыми усами, одетый по моде, Аркадий казался Кузьме образцом изящества. Как умел Аркадий занимать дам! Говорил комплименты и парадоксы, рассказывал чуть-чуть неприличные анекдоты, декламировал стихи своего сочинения, был находчив, остроумен и вместе с тем всегда немного грустен и загадочен. Аркадий намекал, что в его жизни была какая-то тайна: не то несчастная любовь, не то важное политическое дело, только он должен был отказаться от открывавшейся перед ним блестящей карьеры и замуровать себя в должности мелкого служащего в банке. „Да, это — натура талантливая, — в сотый раз повторял про себя Кузьма свое мнение об Аркадии“».

Не удивительно, что многочисленные Даши слетались на Аркадия как мухи на варенье. Ставя, между прочим, самого Аркадия в довольно тягостные ситуации: «Даша прекратила свои всхлипывания и вдруг спросила:

— А вы и взаправду меня любите?

— Если я произнес это слово «люблю», значит, это — правда. Запомни, Даша, что лгать — это унижать самого себя. Мы не должны лгать из чувства собственного достоинства.

С инстинктивным кокетством женщины Даша привлекла к себе Аркадия, усадила его рядом с собой и заговорила быстро-быстро, словно птица защебетала:

— Аркаша, милочка! Ежели ты меня взаправду любишь, так я к тебе приду. Только мы сейчас обвенчаемся, где-нибудь в деревне, в лесу. Я в одном романе читала: так делают. И я тебя буду любить! У тебя такие глаза хорошие, и усы твои мне ужас как нравятся! А потом — к дяденьке, и прямо в ноги. Ведь не зверь же он лютый! Посердится да и переложит гнев на милость. Скажем: «Влас Терентьич! Повинную голову топор не сечет. Дашенька в омут головой была готова, — а это правда сущая, — на вашей душе был бы грех. Лучше благословите нас, потому что любовь соединила нас по гроб жизни!» Ну, я не умею, а ты разговорчивый. Право слово, — благословит!».

Прозорливый читатель, конечно, подумает, что Аркадий сейчас пришел в ужас, что думает лишь об одном — как бы покинуть дом этой прилипчивой дурочки, дальше сказаться больным, потом можно записку послать, что уехал на воды, восстанавливать легкие. Да, эти мысли присутствовали. Но не только они. Аркадий не был бы Аркадием, он не был бы достоин ни своей изящной внешности, ни модного костюма, ни романтического имени, когда бы ограничивался только одной мыслью. Нет, он видил жизнь во всем ее многообразии, а ситуацию, соответственно, во всей полноте тех возможностей, которые она может ему, Аркадию, преподнести: «Аркадий уже чувствовал, что зашел слишком далеко в своих призывах.

Сразу утихнув, он слушал болтовню Даши не без смущения. «Однако, чем черт не шутит, — успокаивал он себя, — может статься, девчонка права. Все-таки родная племянница. Титу Титычу своих же близких стыдно станет. Двадцать тысяч — куш не жирный, но надобно все это обмозговать как следует».

— Хорошо, Даша, — сказал он вслух, — мы об этом поговорим после. Пока объяви только своему дяденьке, что насильно замуж не пойдешь. А теперь садись поближе.

Аркадию было жалко, что они столько времени потратили на разговоры.

Можно было недолгие минуты свидания провести веселее. Привлекши к себе девушку, он снова начал целовать ее в губы, в щеки, в глаза, обнимая все более и более вольно. Даша не на шутку смутилась от такой ласки, отбивалась решительно, твердила с укоризной:

— И вовсе вы меня не любите. Вы меня погубить хочете. Для вас это игрушки одни.

«А ведь красивая девочка!.. — повторял сам себе Аркадий. — И вдобавок ко всему обещано за ней двадцать тысяч рублей!»

В эту минуту Аркадий почти искренно любил Дашу».

* * *

И, разумеется, всегда нужно следить за тем, чтобы не переперчить этот супчик. Чаще всего подводит алкоголь. В умеренных количествах он даже нужен — придает лихости, безалаберности и бесстрашия. Но слегка переусердствуешь — и все пойдет не так.

Об этом — рассказ Чехова «Свидание хотя и состоялось, но…«Он, сам того не замечая, дошел до места, о котором упоминалось в письме.

Она поднялась со скамьи и пошла к нему навстречу.

— Жорж! — сказала она, чуть дыша. — Я здесь.

Гвоздиков остановился, прислушался и начал смотреть вверх, на верхушки деревьев. Ему показалось, что его имя произнесли где-то вверху.

— Жорж, это я! — повторила она, ближе подойдя к нему.

— А?

— Это я.

— Что? Кто тут? Кого?

— Это я, Жорж… Идите… Сядемте.

Жорж протер глаза и уставился на нее…

— Чего надо?

— Смешной! Не узнаете, что ли? Неужели вы ничего не видите?

— А-а-а-а… Позвольте… Вы какое же имеете пра… пра… ввво в ночное время ходить по чужому саду? Милостивый государь! Отвечайте, милостивый государь, в противном же случае я вввам дам… в мор… мор…

Жорж протянул вперед руку и схватил ее за плечо. Она захохотала.

— Какой вы смешной! Ха-ха-ха… Как вы хорошо представлять умеете! Ну, пойдемте… Давайте болтать…

— Кого болтать? Что? Вы почему? А я почему? Смеетесь?

Она громче захохотала, взяла его под руку и потянулась вперед. Он попятился назад. Он изображал из себя упрямого коренника, а она бьющуюся вперед пристяжную.

— Мне… мне спать хочется… Пустите… — забормотал он. — Я не желаю заниматься пустяками…

— Ну, будет, будет… Отчего вы опоздали на полчаса? Занимались?

— Занимался… Я всегда занимаюсь… При… чи… ной вывиха нижней челюсти может быть падение, удар при открытом рте. Челюсти вышибают все больше в трактирах, в кабаках… Я хочу пива… Трехгорного.

Он и она дотащились до скамьи и сели. Он подпер лицо кулаками, уперся локтями в колена и зафыркал. Шляпа сползла с его головы и упала на ее руки. Она нагнулась и посмотрела ему в лицо.

— Что с вами? — тихо спросила она.

— И не ваше, не ваше дело… Никто не имеет права вмешиваться в мои дела… Все они дураки и вы… дураки.

Немного помолчав, Гвоздиков прибавил:

— И я дурак…

— Вы получили письмо? — спросила она.

— Получил… От Сонь… ки… От Сони… Вы — Соня? Ну и что ж? Глупо… Слово «нетерпение» в слоге «не» пишется не чрез «ять», а чрез «е». Грамотеи! Черт бы вас взял совсем!..

— Вы пьяны, что ли?

— Нннет… Но я справедлив! Какое вы имеете пра… пр… пр… От пива нельзя быть пьяным… А? Который?

— А зачем же вы, бессовестный, чепуху мелете, если вы не пьяный?

— Ннет… Именительный — меня, родительный — тебя, дательный, именительный… Processus condyloideus et musculus sterno-cleido-mastoideus.

Гвоздиков захохотал, свесил голову к коленям…

— Вы спите? — спросила она.

Ответа не последовало. Она заплакала и начала ломать руки.

— Вы спите, Егор Андреевич? — повторила она.

В ответ на это послышался громкий сиплый храп. Соня поднялась.

— Мер-р-зкий!! — проворчала она. — Негодный! Так вот ты какой?»

В первую очередь здесь, безусловно, поражает наивность барышни, явившейся на романтическое рандеву. Столько времени общаться с абсолютно выключенным персонажем и не понимать в чем дело! Даже запах пива не помог прекраснодушной девушке придать своим мыслям правильное направление.

Но ничего, где-нибудь к средине книге они обязательно научатся.

* * *

Интересно, что работали и ровно противоположные приемы. Застенчивый и неуклюжий медвежонок, трогательный в своей нелепости, не знающий, куда деть руки, шляпу и глаза, пользовался не меньшей, а, может быть, и большей популярностью. Он выглядел более искренним, его хотелось опекать, пресловутые материнские инстинкты зашкаливали. Сыграть подобное было довольно сложно и, как правило, застенчивые кавалеры не только казались такими, но и были такими в действительности. Из них получались прекраснейшие семьянины — один раз объяснившись в любви, подобный увалень даже под страхом смертной казни не мог себя заставить повторить подобный подвиг.

Обратимся к Ивану Тургеневу, «Дворянское гнездо»: «Вдруг свет появился в одном из окон нижнего этажа, перешел в другое, в третье… Кто-то шел со свечкой по комнатам. «Неужели Лиза? Не может быть!..» Лаврецкий приподнялся… Мелькнул знакомый облик, и в гостиной появилась Лиза. В белом платье, с нерасплетенными косами по плечам, она тихонько подошла к столу, нагнулась над ним, поставила свечку и чего-то поискала; потом, обернувшись лицом к саду, она приблизилась к раскрытой двери и, вся белая, легкая, стройная, остановилась на пороге. Трепет пробежал по членам Лаврецкого.

— Лиза! — сорвалось едва внятно с его губ.

Она вздрогнула и начала всматриваться в темноту.

— Лиза! — повторил Лаврецкий громче и вышел из тени аллеи.

Лиза с испугом вытянула голову и пошатнулась назад: она узнала его. Он назвал ее в третий раз и протянул к ней руки. Она отделилась от двери и вступила в сад.

— Вы? — проговорила она. — Вы здесь?

— Я… я… выслушайте меня, — прошептал Лаврецкий и, схватив ее руку, повел ее к скамейке.

Она шла за ним без сопротивления; ее бледное лицо, неподвижные глаза, все ее движения выражали несказанное изумление. Лаврецкий посадил ее на скамейку и сам стал перед ней.

— Я не думал прийти сюда, — начал он, — меня привело… Я… я… я люблю вас, — произнес он с невольным ужасом.

Лиза медленно взглянула на него; казалось, она только в это мгновение поняла, где она и что с нею. Она хотела подняться, не могла и закрыла лицо руками.

— Лиза, — произнес Лаврецкий, — Лиза, — повторил он и склонился к ее ногам…

Ее плечи начали слегка вздрагивать, пальцы бледных рук крепче прижались к лицу.

— Что с вами? — промолвил Лаврецкий и услышал тихо рыдание. Сердце его захолонуло… Он понял, что значили эти слезы. — Неужели вы меня любите? — прошептал он и коснулся ее коленей.

— Встаньте, — послышался ее голос, — встаньте, Федор Иваныч. Что мы это делаем с вами?

Он встал и сел подле нее на скамейку. Она уже не плакала и внимательно глядела на него своими влажными глазами.

— Мне страшно; что это мы делаем? — повторила она.

— Я вас люблю, — проговорил он снова, — я готов отдать вам всю жизнь мою.

Она опять вздрогнула, как будто ее что-то ужалило, и подняла взоры к небу.

— Это все в божьей власти, — промолвила она.

— Но вы меня любите, Лиза? Мы будем счастливы?

Она опустила глаза; он тихо привлек ее к себе, и голова ее упала к нему на плечо… Он отклонил немного свою голову и коснулся ее бледных губ».

С точки зрения нынешней морали и сегодняшних поведенческих стереотипов — два чудика нашли друг друга. А в тургеневские времена — вполне романтичная, красивая и, главное, жизненная истори.

* * *

Очаровательнейшим медвежонком был Павел Третьяков, известный коллекционер, создатель величайшей галереи русской живописи. Он был безкомпросиссен и находчив в том, что касалось дел. И полной противоположностью себе же — в общении с дамами. Особенно с одной, в которую влюбился.

Он два года скрывал свои чувства от Веры Николаевны Мамонтовой. Чуть ли ни каждый вечер наносил Мамонтовым визиты — и сидел в уголочке, краснел и молчал. К нему привыкли. И к его рассеянности тоже — отодвигали посуду от края стола, а хрупкие вазы выносили из комнаты. Конечно же, догадывались, что все дело в Вере Николаевне, знали, что у себя в галерее он совершенно другой. Но первый шаг за него сделать не смогли.

В конце концов, Павел Михайлович собрался с силами и произнес, глядя на Верочку: «Сударыня, я задам вопрос, на который вы должны ответить откровенно», — произнес Павел Михайлович и покраснел.

Покраснела и Вера.

«Желаете ли вы жить с моею маменькой или вам было бы приятнее, чтоб мы жили с вами одни?» — закончил Третьяков.

К счастью, все давно ждали этого момента, быстро вынесли иконы и благословили молодых.

И, разумеется, Павел Михайлович всю жизнь был верен своей жене, как и она — ему. Вера Николаевна безропотно приняла увлечение своего мужа живописью, его преданность галерее, его нелюбовь к светскому времяпровождению. У Третьяковых родилось шестеро детей. Будучи вдали от дома, Павел Михайлович писал своей жене послания, наполненные до краев глубокой нежностью: «Голубка моя Вера, можешь ли ты понять, как глубоко я благодарен Богу за то счастье, каким я пользуюсь четырнадцать лет, за то чудесное благополучие, каким я окружен, благополучие, заключающее в себе тебя и детей наших! Ты не можешь понять, потому что я мало говорю о том; я кажусь холодным и совсем не умею благодарить Бога, как следовало бы за такую великую милость!».

А Вера Николаевна писала в дневнике: «К нам приехал Павел Михайлович-папа… С ним наша жизнь оживилась, он был душой нашей семьи; читала я с ним „Братьев Карамазовых“ Достоевского… Эти сочинения послужили мотивом для долгих бесед его со мной и сблизили нас еще на столько ступеней, что почувствовали еще большую любовь друг к другу».

В старости Веру Николаевну парализовало. И тогда Павел Михайлович сказал о супруге: Я всю жизнь не мог решить, что мне дороже — галерея или она. Теперь вижу, что она мне дороже».

А спустя несколько месяцев он умер.

* * *

Схожее объяснение в любви было у другого московского купца, также прославившегося благодаря изящным искусствам — у режиссера Константина Станиславского. В 1889 году он влюбился в актрису из собственного театра Машу Перевощикову, известной зрителю под псевдонимом Лилина. Произошло это совершенно неожиданно, когда им довелось играть в одном спектакле — «Коварство и любовь». Станиславский вспоминал: «Оказывается, мы были влюблены друг в друга и не знали этого. Но нам сказали об этом из публики. Мы слишком естественно целовались и наш секрет открылся со сцены… Нетрудно догадаться, кто вдохновлял нас: Аполлон или Гименей».

И опять же, препятствием послужила крайняя застенчивость Константина Сергеевича. Но актерская среда все же была более раскрепощенная. Друзья практически насильно привели Станиславского домой к Маше.

Станиславский писал: «Все это не ускользнуло от разрумянившейся Маруси, которая, безмолвно сидя у раскрытого окна, конечно, чувствовала, что на ее удочке — клюет. Не прошло и часа, как поплавок пошел ко дну».

И снова — фиаско. Режиссер в этот день так и не смог объясниться. Зато на следующий он собрался с духом и произнес: «Сегодня я не тот и говорю вам определенно, ясно и без всякой застенчивости… Знайте, если вы не захотите быть моей женой, я вас увезу насильно. Пеняйте на себя. Вы сами развязали мою застенчивость и потому услышали сейчас мое последнее и решительное слово».

До насильного увоза дело, к счастью, не дошло. Свадьба была сыграна незамедлительно. Спустя два года в молодой семье рождается дочь Кира, а еще спустя три — сын Игорь. Все счастливы.

* * *

Правда, случалось, что медведь так и не мог себя заставить подойти к решающему объяснению. И тогда робкая барышня брала рули и рычаги в собственные изящные ручонки. А что делать — не упускать же свое счастье из-за какой-то ерунды.

Будущий создатель Музея изящных искусств на Волхонке и отец поэтессы Марины Цветаевой, а в то время просто молодой ученый и искусствовед Иван Цветаев влюбился в милую девушку из хорошей семьи, Вареньку Иловайскую. Поначалу взаимности не было, но потом появилась. И в результате именно Варвара Дмитриевна отправила ему письмо, практически, с признанием в любви: «Иван Владимирович!.. Издали как-то лучше умеешь чувствовать людей. Так и я, живя в Москве, мало чем Вас приличала из толпы знакомых, с переездом за границу я даже думала, судя по нашему последнему свиданию, что между нами все кончено. Но услыхав потом, что Вы все еще меня не забыли, я стала припоминать Ваши отношения ко мне, и нашла в них столько благородства и доказательства такой чистой души, что невольно меня взяло раскаяние, как могла я не оценить прежде такого человека».

Свадьба была сыграна в июне 1880 года. Священными узами брака были соединены легкомысленная красавица и занудноватый ученый.

* * *

У Ивана Тургенева есть повесть, которая так и называется — «Бретер». Иван Сергеевич, благодаря школьной программе по литературе, ассоциируется в первую очередь с повестью «Муму», романом «Отцы и дети» и многочисленными описаниями природы. А в действительности это был великолепный мастер любовной прозы — в том виде, каком ее можно было тогда допустить.

Повесть написана в сороковые годы, но время действия — 1829 год. Само слово «бретер» давно забыто, тем не менее, это явление существует, и бретеров вокруг нас полно. Это задиристый, скандальный человек, чуть что, сразу готовый вызвать на дуэль любого, кто поподется под руку. Читатель, разумеется, встречал таких людей неоднократно. Разве что сегодня вся гораздо проще, и вместо вызова на поединок как правило следует обыкновенный удар по физиономии. Более того, читатель вдумчивый неоднократно задавался вопросом: почему эти во всех отношениях гнусные люди пользуются таким сногсшибательным успехом у противоположного пола?

Что ж, загадка не нова, и феномен симпатий барышень к бретерам занимал и самого Тургенева. Там бретер Авдей Лучков привлекал барышень своей таинственной отстраненностью, замкнутостью, постоянным желанием кого-нибудь унизить. Разумеется, за всем за этим барышни видели неординарность натуры. Хотя банальнее бретера вряд ли можно кого-нибудь себе представить.

«Загремела мазурка. Офицеры пустились подпрыгивать, топать каблуками и подбрасывать плечами эполеты; статские тоже топали каблуками. Лучков все не двигался с своего места и медленно следил глазами за мелькающими парами. Кто-то тронул его рукав… он оглянулся; его сосед указывал ему на Машу. Она стояла перед ним, не поднимая глаз, и протягивала ему руку. Лучков сперва посмотрел на нее с недоумением, потом равнодушно снял палаш, бросил шляпу на пол, неловко пробрался между кресел, взял Машу за руку — и пошел вдоль круга, без припрыжек и топаний, как бы нехотя исполняя неприятный долг… У Маши сильно билось сердце.

— Отчего вы не танцуете? — спросила она его наконец.

— Я не охотник, — отвечал Лучков. — Где ваше место?

— Вон там-с.

Лучков довел Машу до ее стула, спокойно поклонился ей, спокойно вернулся в свой угол».

После этого странного танца состоялся разговор между Машей и приятелем Лучкова, добряком и простаком Федором Кистером. Практически у каждого бретера обязательно должен быть подобный приятель — чтобы оттенять демонический образ:

« — Какой ваш приятель странный!

— А он вас очень занимает… — сказал Федор Федорович, плутовски прищурив свои голубые и добрые глаза.

— Да… он, должно быть, очень несчастлив.

— Он несчастлив? С чего вы это взяли? — И Федор Федорович засмеялся.

— Вы не знаете… Вы не знаете… — Маша важно покачала головой.

— Да как же мне не знать?».

Далее следовало обольщение по полной бретерской программе:

«Они подошли к речке. В сажени от берега росла водяная лилия и словно покоилась на гладкой поверхности воды, устланной широкими и круглыми листьями. — Какой красивый цветок! — заметила Маша. Не успела она выговорить этих слов, как уже Лучков вынул палаш, ухватился одной рукой за тонкие ветки ракиты и, нагнувшись всем телом над водой, сшиб головку цветка. „Здесь глубоко, берегитесь!“ — с испугом вскрикнула Маша. Лучков концом палаша пригнал цветок к берегу, к самым ее ногам. Она наклонилась, подняла цветок и с нежным, радостным удивлением поглядела на Авдея».

«Маша заиграла блестящие вариации на россиниевскую тему. Лучков слушал, слушал… и когда наконец она обратилась к нему, лицо его выражало такую нелицемерную скуку, что Маша тотчас же вскочила и захлопнула фортепьяно».

Чередуя жар и холод, Лучков все же добивается свидания:

« — Я бы желал поговорить с вами… наедине…

— Мы и теперь одни.

— Да… но… здесь в доме.

Маша смутилась… «Если я откажу ему, — подумала она, — все кончено…» Любопытство погубило Еву…

— Я согласна, — сказала она наконец.

— Когда же? Где?

Маша дышала быстро и неровно.

— Завтра… вечером. Вы знаете рощицу над Долгим Лугом?..

— За мельницей? Маша кивнула головой.

— В котором часу?

— Ждите…»

А потом в повести что-то пошло не так:

«Авдей схватил ее за руку.

— Итак, вы меня любите! — воскликнул он. Маша вся похолодела от испуга. Она не думала признаваться Авдею в любви; она сама еще наверное не знала, любит ли она его… Она вдруг почувствовала у себя на щеке жесткие усы Авдея…

— Будемте счастливы, — шептал он, — ведь только есть одно счастье на земле!..

Маша вздрогнула, с ужасом отбежала в сторону и, вся бледная, остановилась, опираясь рукой о березу. Авдей смешался страшно.

— Извините меня, — бормотал он, подвигаясь к ней, — я, право, не думал…

Маша молча, во все глаза, глядела на него… Неприятная улыбка кривила его губы… красные пятна выступили на его лице…

— Чего же вы боитесь? — продолжал он, — велика важность? Ведь между нами уже все… того…»

После этой сцены Маша полюбила Кистера, а Лучков, узнав, об этом, бедного Федю застрелил. К счастью, сейчас подобные истории ежели и случаются, то ограничиваются выбитыми зубами. Но чаще до таких развязок все же не доходит. События развиваются не по тургеневскому, а по довлатовскому сценарию: «Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. Однако быть мерзавцем не каждому дано. У меня был знакомый валютчик Акула. Избивал жену черенком лопаты. Подарил ее шампунь своей возлюбленной. Убил кота. Один раз в жизни приготовил ей бутерброд с сыром. Жена всю ночь рыдала от умиления и нежности. Консервы девять лет в Мордовию посылала. Ждала…

А хороший человек, кому он нужен, спрашивается?..»

* * *

Очень четко выразил позицию подобных ухажеров купец Николай Варенцов — на примере одного своего знакомого: «Н. И. Решетникову было приятно бывать у Майтова, его заметно интересовала Софья Владимировна, жена Майтова, притом же он был большой любитель флирта, он мне часто говаривал: „Бей ворону, бей сороку, руку набьешь — сокола убьешь!“ На свои ухаживания смотрел как на упражнение в получении большего опыта о занятию места в дамских сердцах, что ему в большинстве случаев удавалось, и он умел как-то подходить к женщинам, возбуждая чувство доверия к себе и надежду найти в нем мелодию, не хватавшую им в их жизни».

Конец ознакомительного фрагмента.