История обольщения. Россия

Алексей Митрофанов

Давайте проследим, как развивался и менялся русский обольститель со времен Петра Великого до наших дней. Тем более, многие технологии прошлого актуальны и полезны в наше время. У старого русского обольстителя есть чему поучиться!

Не только Пушкин

Впрочем, Пушкин оказался в фокусе нашего развлекательного исследования исключительно благодаря собственной известности. Его слава ходока по женской части всего-навсего является частью его славы вообще, а поскольку вся она фантастически велика, то, соответственно, преувеличиваются, гипертрофируются и ее части. Тот же пушкинский приятель А. Н. Вульф, пусть и считался учеником Александра Сергеевича (в том числе по части обольщения), мог дать учителю солидную фору. Вульф, к примеру, вел одновременно несколько интриг. Пушкин пробовал, но у него довольно плохо получалось. Он должен был полностью раствориться в очередном предмете своей страсти, это была одна из составляющих его инструментария обольстителя. Пушкин брал чувством, Вульф — умом. Учитывал характеры, просчитывал ходы. Сегодня он бы мог стать коучером по нлп. Тогда был просто ловеласом.

Оба, впрочем, зачитывались романом французского политического деятеля Пьера Шодерло де Лакло «Опасные связи» и считали именно этого автора своим настоящим учителем.

Да и сам Александр Сергеевич был, разумеется, не единственным стихотворцем, который использовал свои способности не только ради публикации в журнале, но и для позитивного воздействия на интересный пол. Просто, что называется, труба пониже — дым пожиже. Вот, например, стихотворение поэта и краеведа Дмитрия Ознобишина, написанное в 1851 году:

Была пора! Мне муза молодая

Беспечною сопутницей была

И, кудрями у юноши играя,

По имени так ласково звала.

Доверчиво глядел я в очи милой,

Я лепет уст смеющихся ловил;

Надеждами, восторгом сердце жило…

Была пора! — я плакал и любил…

Все унесло в полете быстром время,

Сроднился я с бессонливым трудом,

Чело браздит забот тяжелых бремя,

И кудрей шелк оделся серебром.

Подчас в груди встает невольный ропот,

О прошлых днях ревнивая тоска!..

Убил мечты неумолимый Опыт…

Готов рыдать… Нет слез у старика!

Сорокавосьмилетний «старик» посвятил эти строки одной из родственниц инспектора смоленской врачебной управы Франца Забелло. А мы, пользуясь случаем, отметим, что прием этот — прикидываться стариком — работал еще в позапрошлом столетии. Механизм его, в общем, понятен: нужно сделать так, чтобы восторженная барышня принялась бы тебя переубеждать — нет, дескать, какой ты старик! Самый сок!

* * *

Антон Павлович Чехов не гнушался идти этим проверенным путем. Ухаживая, за гимназической приятельницей свой младшей сестры, некой Юношевой, монотонно бубнил:

Как дым мечтательной сигары,

Носилась ты в моих мечтах,

Неся с собой судьбы удары,

С улыбкой пламенной в устах…

Вообще же, каждый пользовался тем, чем его одарила судьба и природа. Пушкин был поэт — он, соответственно, читал стихи. Богач завлекал роскошью. Подтянутый гусар хорош был в танцах. Живописец, разумеется, писал портрет.

Чеховский «Дом с мезонином», написанный в 1896 году, раскрывает нам глубины чувств истинного художника, а заодно намекает на то, как эта творческая профессия способствует обольщению: «Я любил Женю. Должно быть, я любил ее за то, что она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на меня нежно и с восхищением. Как трогательно прекрасны были ее бледное лицо, тонкая шея, тонкие руки, ее слабость, праздность, ее книги. А ум? Я подозревал у нее недюжинный ум, меня восхищала широта ее воззрений, быть может, потому что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня. Я нравился Жене как художник, я победил ее сердце своим талантом, и мне страстно хотелось писать только для нее, и я мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе со мною будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и ненужным.

— Останьтесь еще минуту, — попросил я. — Умоляю вас.

Я снял с себя пальто и прикрыл ее озябшие плечи; она, боясь показаться в мужском пальто смешной и некрасивой, засмеялась и сбросила его, и в это время я обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, плечи, руки.

— До завтра! — прошептала она и осторожно, точно боясь нарушить ночную тишину, обняла меня. — Мы не имеем тайн друг от друга, я должна сейчас рассказать все маме и сестре… Это так страшно! Мама ничего, мама любит вас, но Лида!

Она побежала к воротам.

— Прощайте! — крикнула она.

И потом минуты две я слышал, как она бежала».

Увы, в этом конкретном случае означенная Лида все испортила — не дала согласия на брак, молодые люди расстались. Но, как правило, все эти Лиды бессильны перед обаянием человека, стоящего перед мольбертом в свободной черной блузе, с длинными вьющимися волосами и, прищурившись, глядящего в дальние дали.

* * *

А в Ярославской губернии одно время была популярна романтическая песня, которая так и называлась — «Портрет»:

Любим город невелик,

Виноградом обнесен.

В этом саде-винограде

Тут девочка гуляла,.

Неописана краса…

— Позволь, кралечка милая,

Вам словучешко сказать,

С вас патретик срисовать.

Я срисую с вас патрет,

В Петенбурх город пошлю,

В Петенбурх город пошлю,

И отправлю в гармитаж.

Вся столица обратилась

В гармитаж — патрет смотреть…

«Уж как что-то за патрет —

Неужели человек?

Что за прелесть, за краса!

Неужели девица?»

Молодцу красна девица

Показалася весьма.

Эта песенка была двойного действия — художник мог действительно писать портрет, а его сладкоголосый коллега по соблазну — петь про этот портрет песню под семиструнную цыганскую гитару. Простодушные провинциалки под такое пение, ясное дело, млели.

Когда осенью 1834 года Михаил Глинка увлекся Марией Петровной Ивановой, он особо не раздумывал. Конечно, музыка — вот его путь к женским сердцам. Он стал учить ее петь, и через некоторое время она уже довольно хорошо исполняла его романсы, а спустя полгода молодые обвенчались.

В том же 1834 году Герцен ухаживал за своей будущей супругой, двоюродной сестрой Натальей Захарьиной. Брал, разумеется, оригинальностью, демонстративным попранием мещанских устоев. Герцен писал: «Мы встретились на кладбище. Она стояла, опершись на надгробный памятник, и говорила об Огареве, и грусть моя улеглась.

— До завтра, — сказала она и подала мне руку, улыбаясь сквозь слезы.

— До завтра, — ответил я.., и долго смотрел вслед за исчезавшим образом ее.

Это было девятнадцатого июля 1834».

В 1834 году Лев Толстой прогуливался с братьями и их общей подружкой, молоденькой девушкой Юзенькой, и случайно оказался в саду у господина Осташевского. Сад произвел впечатление. Биограф писателя П. Бирюков утверждал: «Сад показался им невероятной красоты. Там были пруд с лодками, флагами, цветы, мостики, дорожки, беседки и т. д.; они шли, как очарованные».

Хозяин же лично их катал на лодке.

А когда те же братья явились сюда через несколько дней, но без Юзеньки, их в сад не пустили. Биограф писал: «Они удалились с грустью и зародившихся в их душах недоумением, почему хорошенькое личико их подруги может иметь такое сильное влияние на отношение к ним посторонних людей».

Здесь мы видим не только активное использование ресурса (лодка, сад), но и решительные воздействие таких современных понятий, как сексизм, лукизм и эйджизм.

* * *

Большими ловеласами считались так называемые «архивные юноши» — так с легкой руки друга Пушкина Сергея Соболевского в обществе называли молодых бездельников-мажоров, служивших в архиве Министерства иностранных дел. Кличка прижилась, даже вошла в литературу. Тот же Пушкин вставил их в «Евгения Онегина»:

Архивны юноши толпою

На Таню чопорно глядят

И про нее между собою

Неблагосклонно говорят.

А поэт В. Филимонов примечал:

Вот из архива плясуны,

Из Экспедиции кремлевской.

«Архивный юноша» сделался символом праздной богатой молодежи, все свое время проводящей на балах, лишь изредка наведываясь на свое рабочее место. У них было все — деньги, свободное время, родовитость, полезные связи. Очень даже удачная пара — этот архивный плясун.

* * *

Способы привлечения к себе внимания были самые разнообразные и часто неожиданные. Можно было познакомиться с порядочной девицей прямо на бульваре, к примеру, натравив на нее своего карликового пуделя. Это воспринималось как остроумная шутка, которую, невзирая на внешнюю суровость, одобряли и сама девица, и ее мамки-няньки (выйди в одиночестве было, естественно, немыслимо). А если юноша одет особо щегольски — к примеру, в короткий фрак лимонного или фиолетового цвета, то это еще больше усиливало вероятность успеха.

В «Дамском журнале» начала позапрошлого столетия то и дело попадались беспредельные восторги:

«Прекрасный, благоухающий резедою и освежаемый фонтанами Тверской бульвар! Он привлекает многочисленную публику, которую все лето увеселяла музыка, а под осень — иллюминация одного частного человека, а потом и другого. Обширная галерея наполнялась дамами, приезжавшими туда с работою. Искательные мужчины занимали их живым шутливым разговором, смех почти не прерывался, бульвар был местом приятнейшего соединения каждый вечер.»

Поясним: «с работою» — значит, с вязанием или вышиванием.

* * *

При этом этикет общения молодых людей в провинции здорово отличался от столичного. Фаддей Булгарин посвятил этому цикл заметок «Письма провинциалки из столицы», опубликованных в 1930 году в «Северной пчеле». Их героиня приезжает в Петербург и с изумлением постигает эту разницу, о чем регулярно пишет домой своей подруге. В частности, в столице дворянин, имеющий полторы тысячи крепостных душ, вовсе не считается богатым человеком. Соответственно, семейству пришлось на балах занимать не привычные первейшие, а средние места. Маман горько плакала.

Танцуют тоже по! другому. «Посоветуй своему кузену Пьеру, чтоб он не прыгал и не делал антраша: это mauvais ton! Да намекни моему кузену Жаку, чтобы он обрил усы и не топал так ужасно ногами в мазурке, как он говорит, по-варшавски: это также supreme mauvais ton. Здесь ни один штатский не носит усов, а в танцах не прыгают и не топают ногами. Главное в том, чтобы знать фигуры. Модный танец французский кадриль, а под конец бала — котильон. Вальс и мазурка изредка, а наших экосезов, таметов, матрадуров я здесь вовсе не видала, да многие про них и не слыхали. Это древность, antiquite! Французская кадриль у нас еще редкость в провинциях, а здесь, я думаю, и служанки танцуют его».

В разговоре нельзя смешивать русский язык и французский — это провинциализм. Если с барышней заговорит мужчина, она не должна потуплять взор и отвечать тихим голосом, а, напротив, смотреть нужно прямо в глаза и болтать без удержу.

«Здесь молодые люди, взявшись под руки, не ходят посреди залы, не шепчутся, не посмеиваются, посматривая на ряд девиц, сидящих кругом стен, как это бывает на наших губернских балах. Напротив того, здесь кавалер почитает обязанностью занимать разговорами девицу даже после танцев, и если он остановится при ее стуле и говорит с ней, то из этого не заключают, что он в нее влюблен и женится, как бывает у нас. В провинции если девица бросит три раза платок одному мужчине в котильоне и если мужчина три раза сряду возьмет одну девицу в танец, то на другой день в целом городе провозглашают свадьбу. А здесь об этом и не думают! Вольность в обхождении удивительная, и оттого в собрании чрезвычайно весело. Здешние девицы чрезвычайно ласковы, но не так скоро дружатся, как у нас».

Розовые щеки — плохо, «деревенский цвет». Щеки должны быть бледными, а сами барышни «тоненькими». В моде томность. «Новая подруга моя учила меня поднимать глаза кверху и после, прищурясь несколько, смотреть на всех, повертывая медленно головою и преклоня ее на одну сторону. Это, говорят, придает физиономии значительность, особенно когда девица сидит одна и ни с кем не разговаривает. Я пробовала это перед зеркалом, но опыт не удался, и моя новая горничная, которая служила у нескольких щеголих, говорит, что я делаю гримасы».

И так далее.

Но это — города. А в русских деревнях тем временем самозабвенно отплясывали старого доброго «бычка», воспетого Гавриилом Державиным в стихотворении «Русские девушки»:

Зрел ли ты, певец Тиисский!

Как в лугу весной бычка

Пляшут девушки российски

Под свирелью пастушка?

Как, склонясь главами, ходят,

Башмаками в лад стучат,

Тихо руки, взор поводят

И плечами говорят?

Как их лентами златыми

Челы белые блестят,

Под жемчугами драгими

Груди нежные дыша́т?

Как сквозь жилки голубые

Льется розовая кровь,

На ланитах огневые

Ямки врезала любовь?

Как их брови соболины,

Полный искр соколий взгляд,

Их усмешка — души львины

И орлов сердца разят?

Коль бы видел дев сих красных,

Ты б гречанок позабыл

И на крыльях сладострастных

Твой Эрот прикован был.

В «бычке» танцоры как бы подражали бодающимся бычкам и, по большому счету, этот танец сводился к топотанию друг напротив друга. Кстати, при императрице Елизавете Петровне придворными танцами и вовсе считались «русская» и «казачок» — естественно, подвергнутые некоторой хореографической переработке.

В любом случае, танцевать было необходимо. Михаил Юрьевич Лермонтов писал в романе «Княгиня Лиговская»: «На балах Печорин с своею невыгодной наружностью терялся в толпе зрителей, был или печален — или слишком зол, потому что самолюбие его страдало. — Танцуя редко, он мог разговаривать только с теми дамами, которые сидели весь вечер у стенки — а с этими-то именно он никогда не знакомился… у него прежде было занятие — сатира, — стоя вне круга мазурки, он разбирал танцующих, — и его колкие замечания очень скоро расходились по зале и потом по городу; — но раз как-то он подслушал в мазурке разговор одного длинного дипломата с какою-то княжною… Дипломат под своим именем так и печатал все его остроты, а княжна из одного приличия не хохотала во все горло; — Печорин вспомнил, что когда он говорил то же самое и гораздо лучше одной из бальных нимф дня три тому назад — она только пожала плечами и не взяла на себя даже труд понять его; — с этой минуты он стал больше танцевать и реже говорить умно; — и даже ему показалось, что его начали принимать с большим удовольствием. — Одним словом, он начал постигать, что по коренным законам общества в танцующем кавалере ума не полагается!».

Танцы, фактически, были главным занятием в жизни светского человека. На это четко намекал писатель Андрей Белый в романе «Петербург»: «Николай Петрович Цукатов протанцевал свою жизнь; теперь уже Николай Петрович эту жизнь дотанцовывал; дотанцовывал легко, безобидно, не пошло; ни одно облачко не омрачало души; душа его была чиста и невинна, как вот эта солнцем горевшая лысина или как этот вот гладко выбритый подбородок меж бак, будто глянувший промеж облака месяц.

Все ему вытанцовывалось.

Затанцевал он маленьким мальчиком; танцевал лучше всех; и его приглашали в дома, как опытного танцора; к окончанию курса гимназии натанцевались знакомства; к окончанию юридического факультета из громадного круга знакомств вытанцевался сам собою круг влиятельных покровителей; и Николай Петрович Цукатов пустился отплясывать службу. К тому времени протанцевал он имение; протанцевавши имение, с легкомысленной простотой он пустился в балы; а с балов привел к себе в дом с замечательной легкостью свою спутницу жизни Любовь Алексеевну; совершенно случайно спутница эта оказалась с громадным приданым; и Николай Петрович с той самой поры танцевал у себя; вытанцовывались дети; танцевалось, далее, детское воспитание, — танцевалось все это легко, незатейливо, радостно».