Лже-Пётр

Алексей Забугорный, 2023

Не выходи из дома, когда желтый закат за окном и в воздухе предчувствие беды. Не выбирай неторную дорогу. Запри дверь, спрячься, затаись. Уж лучше отсидеться, переждать, притвориться, что ты не при чем, чем случайно заглянуть туда, куда не следует, увидеть то, что нельзя, узнать лишнее. Предыстория рассказа «Авиаторы», в которой открываются причины событий и тайное становится явным (но это не точно).

Глава 1

Из подъезда одной из многоэтажек, тесно обступивших запущенный двор, вышел человек в плаще и зашагал по тротуару. Фонарей еще не зажигали, но дню приходил конец, это было очевидно.

Куда ему идти человек не знал; знал лишь, что дома ему оставаться никак нельзя; ведь стоит включить свет в тесной кухоньке, — и появятся тараканы, и начнут шуршать за отставшими от стен обоями, а хуже этого звука ничего небывает на свете.

Еще — крысы. Они всегда приходят ночью. Хотя на самом деле никаких крыс нет, как нет и тараканов, всякий раз, когда босая нога свешивается с кровати, невольно ждешь; вот сейчас вопьются в палец тонкие, желтые зубы.

Однако, страшнее всего — летучая мышь. Она влетает в открытую форточку и бесшумно мечется под потолком серой тряпкой. От того-то и страшно, что бесшумно…

Впрочем, и мышей не водится в густо заселенном микрорайоне, а все же нет-нет да и вздрогнешь: а ну как она здесь?

Отсюда-то и тревога, и мучение; ведь всё спокойно, не к чему придраться. А как бороться с тем, чего нет? И — как победить?

Оттого и не усидеть дома; оттого и идет человек, не разбирая дороги: будь что будет, и пусть случится хоть самое невероятное, а только не остается, как есть.

***

Оказавшись на окраине города человек в плаще с удивлением заметил, что стемнело окончательно. Перед ним был забитый сухим бурьяном пустырь, за которым светились огни угольного карьера, и доносился звук работающей техники.

Через пустырь вела заросшая колея, и человек зашагал по ней, минуя кучи строительного мусора и брошенные хозяйственные постройки, пока город не скрылся из виду.

Здесь колея заканчивалась. В темноте угадывалась пересеченная местность, где бродил ветер и сеял мелкий не то дождь, не то снег. Идти приходилось наугад, по раскисшей глине, обходя заросли густого кустарника.

Ветер усиливался. Сначала из темноты летели обломки веток, листья и мелкий сор, а затем обрушился снежный шквал такой силы, что человеку пришлось пригнуться, чтобы устоять на ногах.

Полы плаща трепетали. Человек поворотил было назад, но ветер все налетал и трепал его, сносил то в одну сторону, то в другую, так что вскоре он потерял направление и брел сквозь метель наугад, стараясь не угодить в глубокие рытвины и ямы, которые все чаще попадались на пути, вглядываясь в темноту в надежде отыскать хоть какой-нибудь признак жилья, но кругом был только мрак и вой вьюги.

Так прошел час, а может и несколько часов.

Снег валил все гуще, опускаясь на землю волна за волной. Человек шел в снегу сначала по щиколотку, потом по колено, а затем и по пояс. Полы плаща намокли и отяжелели. Уже с трудом переставляя ноги и чувствуя, как безразличие одолевает его, человек разлепил смерзшиеся ресницы и за снежной круговерти различил смутную тень. Она то росла, то уменьшалась, становясь похожей то на фрегат, плывущий по степи, то на великана. Тень издавала мерный гул, похожий на звук работающих механизмов.

— Наверное, это экскаватор у карьера, — подумал человек в плаще, и радость зажглась в груди его. Забыв об усталости, он устремился к тени через глубокий снег. — Провалиться сквозь землю, если я снова ввяжусь в подобную авантюру, — бормотал человек, укрывая раскрасневшееся от холодного ветра лицо свое воротником плаща. — Только бы добраться до дома, а там… Закроюсь шторкой, поставлю на плиту чайничек — и пусть хоть светопреставление; пусть шуршат тараканы и пищат крысы, — от этого я, по крайней мере, не замерзну. — И радостно потирал озябшие ладони.

Тень оказалась высокой сосной, одиноко стоящей посреди поля. За ней сквозь сетку летящего снега виднелась темная стена леса.

Человек в плаще остановился в недоумении. Сосна была вековая, с мощными ветвями и раскидистой кроной. Ветер гудел в ней словно орган, и сосна мерно, с достоинством кивала в ответ. Ликование и предвкушение скорого избавления осыпались осколками. Вновь тревога, а с ней и усталость, после пережитой радости гораздо более глубокая, разлилась, придавила гнетом.

— Где я? Как попал сюда? — подумал человек, но уже без волнения, а как-то отстраненно. — А впрочем… не все ли равно…

Он попытался поднять воротник выше, но замерзшие пальцы не слушались.

Не имея более сил двигаться, человек тихо опустился в сугроб под сосной. Снег оказался мягким и очень теплым.

— Замечательно, — слабо улыбнулся человек. — И чего это я раньше не догадался сделать привал? Вот сейчас посижу минутку-другую, и пойду снова.

Он придвинулся к стволу, свернулся калачиком, и укрылся плащом с головой.

— Почти как дома, — прошептал человек, чувствуя, как веки его помимо воли смежаются. — Только нет ни тараканов, ни крыс… лишь лес и снег. Ах, если бы теперь был Новый Год…

Вьюга бушевала, расходилась все шире; здесь же, под сосной, было тихо, как на морском дне, куда и в самый свирепый в шторм не доходит даже малейшего волнения, и только снег шел и шел, укрывая плащ, ровняя его с неторной целиной.

***

— Ровняя плащ с неторной целиной, шла вьюга, — скрипел пером человек в плаще. Пламя свечи шевелилось, словно дышало, и тени плавно покачивались в такт, превращаясь то в зимний сад, то в модный салон, то в силуэт незнакомки.

«Ровняя плащ с неторной целиной шла вьюга.

Ей порой…

… с неторной целиной… шла вьюга.

Ей порой… там-тарам-там-тарам-там-там…

…и в кружеве снегов летело небо….»

— Пся крев…

Человек в плаще бросил перо, заложил руки за голову и откинулся на спинку венского стула.

— Где ты, муза? Приди, приди! — шептал он, вглядываясь в узоры летящего за окном снега, будто бы в нем крылась разгадка. Кружевные манжеты его сорочки отбрасывали на стенки плаща тень, похожую на молодую изящную даму, обращенную в профиль.

Вдруг тень повернулась, и оказалась вовсе не тенью, а действительно графиней. Была она тонка лицом и бледна; густые, темные волосы собраны просто, по-домашнему, и ничего торжественного не было в ее скромном платье, но внимательный взгляд больших, темных глаз, которые при свете свечей казались еще более глубокими и даже страстными, проникал в самую душу.

Человек в плаще застыл в восхищении:

Человек в плаще. Как вы хороши сегодня, графиня!

Графиня. Спасибо за комплимент, князь. Тем более лестно, что он исходит именно от вас.

Человек в плаще. О, Вы выше любых комплиментов! К тому же, рядом с Вами я уж и не князь вовсе, а…

Графиня (перебивая его).…конечно, Вы не князь, Вы — великий скромник! В свете только и твердят о Вашей скромности, как об одной из величайших Ваших добродетелей.

Человек в плаще (рисует себе пером усы и бородку). Ваша светлость, я — рыцарь, рыцарь печального образа, и я сражен, погиб безвозвратно, и виноваты в этом Вы. Как несправедлива Ваша красота к тем, кто ценит более нее Вашу душу!

— Sharman, князь, — проворковала графиня и протянула ручку в атласной перчатке с кокетливо отведенным мизинцем. — Вы так великодушны к тем, кто ниже Вас.

— О, не говорите так! — страстно зашептал князь, опускаясь на одно колено и покрывая ручку поцелуями. — Я — раб, раб Ваш! Позвольте мне быть снежинкой, коснувшейся Ваших губ. Целовать следы Ваших туфелек, графиня…

Графиня, словно дразня, наклонилась к нему, взяла тонкими пальчиками полу плаща и вдруг резким движением откинула в сторону.

Дохнуло холодом. Ветер задул свечу и настал мрак. Графиня приблизила к человеку угловатую, заросшую косматой шерстью башку свою, вгляделась в его глаза маленькими, внимательными глазками и сказала низким баритоном: «Кажись, живой».

И тут же чьи-то сильные руки подхватили его и потащили сквозь ночь, вьюгу и лес, и вьюга ярилась над миром, и снег шел и шел, и не было ему конца.

Глава 2

Человек в плаще очнулся в жарко натопленном помещении, освещенном тусклым неверным светом. Совсем близко над ним был бревенчатый потолок, по которому ходили неясные тени, а рядом и, казалось, чуть ниже, раздавались приглушенные голоса.

— Так где ты нашел его? — спрашивал один, принадлежавший женщине, плавный и певучий.

— Я и говорю, — низким баритоном и, видимо, не в первый раз отвечал другой. — Шел из города, да сбился с дороги. Пришлось напрямки выбираться, через лес. Иду, значит. Глядь — что-то там под сосной: не то кочка, не то камень. Хотел уже пройти мимо, да будто толкнуло что: «Иди, проверь». Разгреб я снег — а там он. Ну, я его на плечо — и сюда. Так и нашел.

— Да-а уж, — ответил третий голос, степенный и неспешный. — Не сидится людям дома. Никакого порядка ни в природе, не в обществе.

— Как знать, — возразила женщина. — Может, нужда у него какая, или горе. Ведь кто-ж по своей воле пойдет в лес в такую метель? Только полоумный. А все же спас ты его, Миша, чудесным образом.

— Предлагаю тост за избавление, и избавителя! — вступил четвертый голос, высокий и дребезжащий.

— Сиди ужо, — возразила женщина. — Одно на уме. А ну, как не очнется он?

— Очнется, — успокоил баритон.

— Одно из двух, — рассуждал степенный голос. — Но, если разовьется пневмония, дело можно будет считать проигранным; лекаря в округе нет, а в город я в такую погоду не полечу. У меня ограничения.

— Хватит тоску нагонять, — отозвалась женщина. — И так тошно. Али спеть…

— Ровняя плащ с неторной целиной, — завела она вдруг чарующим малороссийским напевом, — шла вьюга. Ей порой… там-тарам-там-тарам-там-там……и в кружеве снегов летело небо….…О-ой…

Человек осторожно приподнял голову и огляделся. Он помещался на покрытой стеганным одеялом печи в небольшой бревенчатой избе. В маленькое промерзшее окошко билась вьюга. Под окошком у длинного дощатого стола сидела пышнотелая баба в домотканой рубахе до пят, с длинными распущенными волосами. Напротив, спиной к человеку, помещался матерый, косматый медведь в вышиванке и лаптях. Слева от медведя — черный как смоль ворон с длинным загнутым клювом, а справа — высокий, тощий козел с длинной шеей и длинными же, тонкими, изогнутыми как серп месяца рогами.

На коленях женщины был его, человека, плащ, который она зашивала, далеко отводя руку с толстой иглой.

— Ровняя плащ с неторной целиной, — снова запела она, но тут человек громко и неожиданно для себя чихнул.

— Ай очнулся?! — воскликнула женщина, и хозяева столпились у печи.

Смущенный их вниманием, человек попытался сесть, но ударился головой о потолок.

— Я, видите ли, — начал он, потирая макушку, — шел по лесу и, кажется, заблудился….

— Уж заблудился так заблудился, — сказала женщина, разглядывая его. — Миша насилу откопал тебя.

— Еще немного — и не добудились бы, — подтвердил медведь.

Женщина склонила голову набок и вздохнула, глядя на человека с жалостью: «Бедный. Натерпелся поди, в лесу-то».

Человеку в плаще захотелось рассказать, как тревожен желтый свет в его одинокой комнате, как неприятен звук за обоями, и крысы, особенно когда на самом деле их нет, и как он ушел от них, — но побоялся, что его, чего доброго, действительно примут за умалишенного, поэтому сказал так: «Вы правы. Ночной лес — действительно не лучшее место… особенно зимой… Но скажите, что это вы пели сейчас?»

— Да это не я, — вздохнула женщина. — Это ты все выкрикивал, пока без памяти был, а мне запало; теперь вот не знаю, как и отделаться. — И спросила. — Али ты поэт?

— Что вы, — смутился человек, — я и не пробовал никогда сочинять. Так, — привиделось, наверное. — И снова чихнул.

— Ну, что-ж, что не поэт, — проворковала женщина, в голосе которой была неизъяснимая сладость. — Если и не поэт, то уж, наверное, точно барин. Смотри, какие ручки; белые, что твой сахар.

Она взяла руку человека в свои теплые, мягкие ладони и склонив голову принялась разглядывать ее, словно то была не рука, а заморская диковина.

— Ишь, холеные, — приговаривала женщина, касаясь его пальцев, — только перстни носить. Ты, наверное, и сохи сроду не держал… — И посмотрев долгим взглядом, спросила. — Кто же ты будешь, добрый человек?

— Погоди ты, — перебил ее медведь. — Они и опомниться не успели, а уж ты лезешь со своими расспросами. Им бы сейчас чайку горячего, — ишь, чихают.

— Что вы! Не стоит беспокоиться, — отвечал человек. — Я и так доставил вам немало хлопот…

— Доставил или не доставил, — рассудил ворон, — а только организму этикет — что лишняя нога; схватите горячку — и поминай, как звали. Лекаря, сами понимаете, у нас нет. А в город в такую погоду я не полечу. У меня ограничения.

— Да погоди ты со своими ограничениями, — перебила женщина и добавила, — уж ты, барин, прости бабское любопытство. Милости просим на огонек. Сейчас чайку липового, да с медком — враз всю хворь из тебя выгонит, чаек-то.

— В подобных случаях, — проблеял козел, — рекомендуют более радикальные средства. Посему, ежели изволите хворать-с, — обратился он к человеку, — то у нас для таких кондиций завсегда есть… — и извлек из-под полы своей длинной холщовой рубахи внушительных размеров бутыль, наполненную мутной жидкостью. — Наши вашим! Премного рады знакомству.

***

–…А зовут меня МарьИванна, — говорила женщина, изящно двигая широкой талией. — Я еще когда Миша только занес вас сразу догадалась, что вы не обычный, а какой-то особенный.

— Ну уж, особенный, — зарделся человек, скользя со своей дамой по избе под звуки танго. — Я, знаете ли, МарьИванна, обычный человек. Самый обычный. Единственное что, так сказать, отличает меня от других обычных людей, — это то, что я познакомился с необычной женщиной!

Свет горел ярче. Самовар пускал пары. В центре стола с угощением стояла бутыль, и пел в углу патефон.

Человек в плаще изначально краснел и отводил глаза, чувствуя себя не в своей тарелке в незнакомой компании, но самогон убывал, и вот уже мужчины перешли на «ты», и на щеках МарьИванны расцвели розы.

— Какая она… — думал человек, украдкой поглядывая на хозяйку. — Кровь с молоком. И как это я сразу не разглядел такую… такую…

–…Аппетитную! — восклицал козел. — Аппетитнейшую кулебяку вы приготовили нынче, любезнейшая МарьИванна. Тает, тает во рту! Ручки ваши золотые.

— Полноте, — отводила глаза МарьИванна. — И ничего особенного; кулебяка и кулебяка.

— Ну же, не скромничайте, ангел наш МарьИванна! — дребезжал козел. — Признавайтесь, для кого расстарались так? — И, вытянувшись, как на параде, восклицал: «Здоровье дражайшей хозяйки! Ура!»

— Ура..! — подхватывал человек и осекался, смущенный собственной смелостью.

Но вечер продолжался, рюмки наполнялись вновь и вновь, громче играл патефон, и вот уже человек в плаще сам вставал, и в самых изысканных выражениях благодарил хозяев за приют, и помощь, и приятный вечер, находил слово для каждого, не забывая особо отметить красоту и радушие несравненной МарьИванны, громче всех кричал «Ура», и наконец, расхрабрившись окончательно, пригласил ее на танец.

Козел отлучился в дальний угол избы, где на стене висел телефонный аппарат, навертел изогнутую ручку, приставил один раструб к уху и сладострастно зашептал в другой, кося красным сырым глазком на пирующих: «Звезда моя… у нас сегодня решительно весело… о, приди, приди сквозь ночь… метель стихает… и — подругу… подругу…! Что? Да. Непременно. Лечу на крыльях! Мчусь!»

Повесив раструбы, он накинул на тощие плечи вытертый полушубок и скользнул за дверь.

— Далеко ли путь держишь, барин? — спрашивала МарьИванна, так и струясь в танце. Опущенные ресницы дрожали, она алела, как маков цвет, пышная грудь вздымалась. — На долго-ль к нам..?

— Я полагал, МарьИванна, что путь мой тернист и безрадостен, — отвечал человек в плаще, разгораясь в ответ, — но теперь… О, как далека от меня моя одинокая дорога. С тех пор, драгоценная МарьИванна, как я увидел Вас, сердце мое, — мое уставшее от тревог и жизненных скорбей сердце навеки принадлежит этому краю, этому лесу, этому жилищу… потому что в нем есть Вы, несравненная МарьИванна.

— Полноте, барин, — румянилась наливным яблоком МарьИванна, рдела в сладкой истоме МарьИванна, — полноте, все вы так, — наговорите ученых слов бедной девушке, а сами оглобли на сторону — и поминай, как звали.

— О нет, мой ангел, нет! — распалялся человек в плаще. — В Вас и только в Вас вижу я свое утешение. Только теперь понимаю, для чего… для кого проделал я многотрудный путь сей. — Человек вздохнул и зажмурился в неизбывной тоске. — Понимаете ли Вы, МарьИванна, как одинок тот, кто ни в ком, ни в ком не находит сочувствия? Знаете ли, как тревожен желтый свет в одинокой комнате? Как страшен звук за обоями, и — крысы, крысы… особенно когда их нет? Но я ушел от них. Ушел к Вам, бесценный ангел мой МарьИванна.

— Милый, милый барин, — льнула к нему хозяйка, — так то-ж в городе, а у нас… Ну какие-ж у нас крысы? Тех, что были, давно потравили ядом. А если, где и остались, так их Миша порубил лопатой. И тараканов нет. И летучих мышей. Только волки, да змеи лесные. А плащ ваш я залатала, — прибавила она с трогательной заботой. — И не заметите, что был порватый. Сто лет проносите — а не сносите.

— О, МарьИванна! — воздыхал человек в плаще. — Ручки ваши, ручки золотые, бриллиантовые. Дайте лишь посмотреть… лишь поцеловать их… МарьИванна… я раб, раб Ваш..!

— Ох, барин, — млела МарьИванна. — Ох и слова ваши. Что мед по сердцу. Я таких и не слыхивала. Уж наверное вы точно поэт.

— Какая у нее грудь, — думал человек в плаще, украдкой скользя взором по округлым возвышенностям своей дамы. — Никогда не видал я такой груди. Пышная, исполненная таинственного колыхания, белоснежная и зыбкая… лишь тонкая грань отделяет ее от меня. О, воображение! Воистину, и оставшись совсем без покровов была бы она менее обнажена, чем теперь…»

— Кхм! — раздалось поблизости.

МарьИванна его вдруг оказалась сидящей за столом; в одной руке блюдце с чаем, в другой — сахарная голова; полные красные губы причмокивают, большие прозрачные глаза безразлично скользят кругом.

Перед человеком в плаще стоял медведь: «Идем уже курить, добрый человек».

***

Над головой стыли звезды. Полная луна, окруженная бледным нимбом, безо всякого интереса глядела на темнеющий лес, алмазно-искрящийся снег, на домик среди сугробов, что отбрасывал короткую острую тень.

— Гляди-ка, — удивился медведь. — Разъяснилось, как ничего и не было.

— Да-а-а, — протянул человек, кутаясь в плащ, — А тишина-то, тишина…

Медведь достал из кармана шкалик с самогоном, и они поочереди отпили из горлышка.

— Что тишина, — пробубнил медведь, закуривая. — Одна видимость. Оно вроде и тихо, а все как будто на взводе. Одно слово — стабильности в мире нет.

— А где-ж ее взять-то, стабильность? — философски заметил человек в плаще, тоже закуривая, — если каждый там (он ткнул пальцем вверх) делает, что ему вздумается, а отдуваться за все — простому человеку.

— Все потому, что Царя нет, — отвечал медведь

— Как нет? — удивился человек. — А кто-ж тогда на троне сидит?

— Так то-ж разве Царь? — усмехнулся медведь. — Настоящий Царь — он сильный. А потому — добрый. У доброго же Царя забота прежде всего о государстве, о подданных. А ежели он только о собственном брюхе печется, и все царство под себя одного подгоняет, словно башмак, — так такого надобно гнать в шею! Ибо не Царь то, а проходимец.

Медведь отпил еще из шкалика и добавил, глядя на луну:

— Эх, кабы получилось у нас в свое время, что задумали, — глядишь, и жили бы, как люди.

— А что такое вы задумали? — спросил человек в плаще.

— А вот что, — отвечал медведь. — Давно не вспоминал я об этом, и уж забыл за давностью лет, да напомнил ты мне дела минувшие. Так и быть: расскажу без утайки все, как было.

Рассказ медведя.

В те годы я на флоте служил. Носил бескозырку с лентами, тельняшку и брюки клёш.

Исправно служил. От работы не бежал, приказы исполнял неукоснительно, вахты стоял и за себя, а где надо — и за товарищей, если сильная качка. Я, надо сказать, к качке нечувствительный. Другой матросик, бывало, чуть заштормит — уж весь зеленый; через борт перегнется, рыб прикармливает. Я же — все ничего. Словом, и сослуживцы, и командование меня ценили. Так и тянулась моя служба. Не быстрее, чем у всех, и не медленнее, и совсем уже немного оставалось до приказа, если бы не прибыл к нам однажды адмирал. Он как раз был в тех краях на учениях, и по старой памяти заглянул к нашему капитану на корабль; а был он капитану однокашник.

Встретились капитан с адмиралом, обнялись. Капитан так даже прослезился. Стали вспоминать разные случаи из своей курсантской молодости, да так и зашли в каюту.

Долго ли, коротко ли, прибегает матросик, из наших, и говорит:"Иди, Миша; товарищ капитан тебя зовет".

Пришел. Стучу. Открывает сам капитан.

В каюте стол накрыт; коньяк, морепродукты импортные — видно, адмирала подарок. За столом сидит сам адмирал в расстегнутом кителе и с красным носом.

Я, как положено, встал во фронт, докладываю: «Такой-то — такой-то прибыл по вашему распоряжению!». Адмирал говорит: «Не робей Миша. У нас запросто. Проходи и садись на диван».

Я сначала не поверил: как, мол, так? Адмирал простого матроса за стол приглашает! А капитан стоит рядом, подмигивает: «Выполняй, Миша, приказ».

Сел я. Адмирал мне рюмочку наливает, а сам хитро так смотрит: «Давай, — говорит, — Миша, выпьем за знакомство».

— Так точно! — отвечаю, — товарищ Адмирал!

А Адмирал мне: «Отставить Адмирала! Для тебя я просто — Назар Филиппович. Потому как много хорошего мне рассказывал о тебе твой капитан».

— Так точно! — говорю. А сам еще не решаюсь целого Адмирала по имени-отчеству называть.

Адмирал тогда вторую рюмочку наливает: «Давай, Миша, снова выпьем с тобой. За то, чтоб во всем мире наступили мир и спокойствие».

Я, как приказано, выпил, но уж больно хорош оказался адмиральский коньячок, потому как спрашиваю: «А как же это так мы, товарищ Назар Филиппович, выпили за мир, коли если он настанет, то в нас с вами, — в военных, то есть, — всякая нужда отпадет?»

Посмотрел на меня Адмирал строго так, а потом как хлопнет себя по коленке, да как засмеется: «Ай да боец! Вижу теперь и сам, что не дурак. Логическое мышление в тебе, — говорит, — есть». — Наливает третью рюмочку, и говорит торжественно: «А теперь, Миша, выпьем за нашу Родину». — И встал. Я, конечно, тоже встал, а капитан с рюмочкой уже стоит, и за стол держится: «За Родину! — говорит. — Нашу Мать!» — И прослезился.

Выпили мы. Адмирал наклонился ко мне, вот как я к тебе теперь, и говорит: «Вижу я, Миша, что ты действительно хороший матрос. И дело наше, особо секретное и государственной важности, для которого мы тебя позвали, можно тебе доверить».

Я оробел, — на адмирала гляжу, а он опять улыбается, хитро так: «Не робеть, боец! На то они и дела, чтобы их делали». — И наливает четвертую рюмочку.

Я выпил, отдаю честь: «Так точно, Назар Филипович! Надо — сделаем!»

Адмирал обрадовался, а капитан даже в ладоши захлопал от удовольствия.

— Ну, — говорит адмирал, — тогда слушай. Но прежде, чтобы не открыл кому ненароком гос. тайны, вот тебе документ о неразглашении. Подпиши здесь и здесь.

— Есть подписать! — отвечаю. И подписываю.

Адмирал все проверил, документ к себе в портфель убрал и стал рассказывать.

— Давным-давно, — говорит — был, Миша, один очень интересный Царь. Жил он неизвестно где, и звали его неизвестно как. Да только есть сведения, что обладал тот царь весьма важными для науки качествами; то есть, по-тогдашнему, был он великий волшебник. И был у царя предмет, который он сумел так намагнитить своим волшебством, что всякий, кто им завладеет, непременно станет самым могущественным Царем. Что за предмет — никто не знает; тайну эту царь унес с собой на тот свет, как великую загадку для потомков. Вот нам и предстоит ее разгадать.

Я сижу, слушаю, на ус мотаю. А адмирал дальше речь ведет.

— С этой целью снаряжаем мы поисковую экспедицию, а тебя временно командируем на сушу и назначаем руководителем. Но запомни — о том, что это на самом деле за экспедиция, и какая ее настоящая цель, не будет знать никто, кроме тебя одного. Работать будешь под прикрытием. Дадим тебе студентиков с филфака, а ты над ними — вроде научного руководителя. Поедете по деревням да по селам изучать народный фольклор. Студентики будут старичков опрашивать, частушки записывать, артефакты народные искать, а ты ходи, смотри, да на ус мотай. Каждую добытую вещь сам осматривай, и чуть что — мигом ее секретной бандеролью — нам. А уж мы ее передадим Царю, и станет наш Царь самым сильным. А если он станет самым сильным, то кто же осмелится на нас напасть? Вот и наступит мир во всем мире. Понимаешь, — говорит, — Миша, теперь мой тост?

— Понял, — докладываю. А сам думаю. — Ну умные все-таки люди эти адмиралы!

Адмирал же от себя добавляет: «Выполнишь задание — будет тебе орден лично из царских рук, и досрочная контр-адмиральская пенсия. Все понял?»

— Так точно, — отвечаю, — товарищ адмирал! Все. Только как же я буду руководителем по фольклору, если я и слова-то такого не знаю?

Адмирал на меня смотрит этак заковыристо: «А и не надо. Ты, Миша, сам народ, и сам фольклор. Никакой профессор так его не знает и разъяснить не сможет, как ты безо всякой науки ведаешь. Для тебя и лес — родной дом, и народ — раскрытая книга. Вот и студентикам польза будет. Наберутся ума-разума. Теперь понятно?»

— Понятно-то понятно, — отвечаю, — да только дюже неуловимый предмет получается. Ни имени у него, ни виду. Как бы не проглядеть.

— Твоя правда, — вздыхает адмирал. — Сведений мало, но кое-что нам все же известно. По некоторым данным предмет с виду неказистый, размеров небольших, и особых примет не имеет. Так что — повнимательнее. А как найдешь — сам поймешь, врожденным народным чутьем. На это твое чутье, да на смекалку мы и рассчитываем. Ну, как? Готов потрудиться для своего царя и всех нас?

— Готов! — отвечаю. А сам не знаю, зачем и согласился; уж очень все гуттаперчево.

Ну, выпили мы еще по одной, за успех предприятия. Потом закрепили. Капитан не выдержал — упал под стол. А мы с адмиралом выпили на брудершафт, и стали песни петь. Только вот что пели — я и не помню.

— Наутро, — вздохнул медведь, — не дав и опохмелиться, одели меня во все штатское, снабдили сухим пайком, вручили студентиков зеленых, и отправили.

— И что же? — спросил человек. — Нашли?

— Какой там, — медведь махнул лапой. — Тридцать лет и три года по деревням колесили, через поля да болота хаживали, за дремучие леса, быстрые реки забредали… Я через то всех бабок наперечет знаю; частушки их да прибаутки до сих пор по ночам снятся. Коня не глядя одной лапой запрягу, другой подкую и оседлаю. А того, что искали, нет как нет.

— Наверное, потому и мира во всем мире нет, — тихо улыбнулся человек, кутаясь в плащ.

— Потому и нет, — согласился медведь. — А может, и не было ничего, и не будет. Может, и вся наша экспедиция была одна видимость; денег отмыть, или еще чего. Сам понимаешь — большая политика… Да только нам-то что? Студенточки бедные, пока по лесам колесили, совсем одичали; за деревенских мужиков замуж повыскакивали. Студентики тоже — кто женился, кто к другим экспедициям пристал, где барыш побольше, а кто и спился. Так и рассеялась наша группа. Поглотила ее народная стихия, как песок воду. — Медведь горестно усмехнулся. — Изучали фольклор, да сами стали фольклором.

— А ты как же, Миша? — спросил человек в плаще.

— А что я? — медведь пожал плечами. — Когда все разбежались, я еще долго бродил. Сам. То ли искал чего, то ли себя убеждал, что ищу; все долг перед Родиной покоя не давал. А потом как-то утром проснулся, и понял. — Медведь посмотрел на человека. — Никому мы на хер не нужны. А раз так, то и мне — никто. Плюнул я тогда на все, построил избушку, вот эту самую, и — живу. Жильцов, вишь, взял — все веселее.

— И то хорошо, Миш, — откликнулся человек.

— Да, — согласился медведь, — хорошо. Вот хоть ворона взять. Он птица серьезная, рассудительная, и хозяйство на него оставить можно. К тому же, ранней юности моей товарищ. Козел — другое дело: у того каждый день праздник. Вьется, вьется, что твой фитиль — все молодым себя считает. Сколько раз парубки мяли ему бока за девок — а не наука. Знай себе, окучивает. Зато веселый. Ну, и Марь Иванна. Работящая, покладистая, поет хорошо… Видная баба, вот только одинокая. Кстати, — медведь подмигнул человеку в плаще, — глянешься ты ей.

Человек покраснел.

— Да ну что ты, Миша… мы просто приятели…

— Ну-ну, — медведь вскинул бровь. — Ты только смотри, приятель, — не разбуди лихо. А то она тихая-тихая, что твой омут, но если раздразнить — то уж держись.

— Ну уж ты и скажешь… — окончательно смутился человек в плаще.

— Ладно, ладно, — хохотнул медведь. — Молчу. — И в знак того, что неловкая тема закрыта, протянул шкалик.

Луна стояла над домиком, оборотив к нему свои большие безразличные глаза.

— Ишь, рот раскрыла, — сказал про луну медведь, — все смотрит, смотрит… а чего смотрит — непонятно.

Какое-то время приятели молчали. Только видно было, как вновь засветились огоньки сигарет.

— Одного не пойму, Миша, — сказал наконец человек в плаще задув спичку и положив ее наискось на перильца. Он уже подрагивал от холода. — Почему ты мне все рассказал? Про задание-то? Ты ведь бумагу подписывал.

— А что мне бумага? — вздохнул медведь. — Служба моя по всем статьям давно вышла. Прежний царь сменился, а нонешнему я не ответчик. Да и какой ответ, если не было ничего, да и быть не могло? Так, одна голая выдумка.

Медведь поглядел на человека в плаще и вдруг спохватился: «Однако, что же это получается? Сам тебя от холода спас, да сам же чуть холодом и не уморил, рассказывая! А ну — живо в тепло! Сейчас еще по маленькой, и…»

— О-о-о-о, какие люди! — раздался дребезжащий тенорок, и на крыльце появился козел.

Глазки его, сведенные к носу, были красны, борода всклочена, на левой щеке алел след от губной помады.

— Вот так встреча! — проблеял он. — Доброй ночи, господа! А я смотрю — никак, папироска светится? И вот, пожалуйста, это вы и есть. Однако, позвольте представить вам моих, а теперь уже и наших очаровательных спутниц! — И, театрально отступив в сторону, сказал — Дамы! Пр-рошу!

Из темноты на крыльцо поднялись три женщины.

— Давеча, в разгар нашего с вами веселья, — начал рассказывать козел, прохаживаясь рядом с ними, — решил я по своему обыкновению совершить променад до соседней деревни. Привести, знаете ли, в порядок мысли и чувства. Так, совершенно случайно набрел я на один знакомый дом. А в нем — что бы вы думали? — Козел удивленно округлил глаза и развел копытца. — Сидят рядком, в совершенном порядке три… грации! нимфы! И какие только сокровища не скрываются в глубинах нашей милой провинции..?! — Он прикрыл глаза и сам ответил — неисчислимые! К тому же — о счастье! Все трое согласились сопровождать меня до дома, чтобы принять участие в нашем дружеском, так сказать, застолье! Однако-ж, позвольте представить, — и козел подбежал к высокой, статной женщине с разбитным лицом. — Во-первых, хозяйка приютившего меня дома и моя давнишняя приятельница — любезнейшая Фекла Ильинична. Прошу любить и жаловать.

— Доброго вам здоровьица, — улыбнулась первая женщина.

— Далее, — продолжал козел, — случайно, как и я, заглянувшая на огонек — ее подруга, милейшая Анисья.

Анисья молча кивнула и отвернулась.

— И наконец, — заключил козел, переходя к третьей женщине, — дальняя родственница милейшей нашей Феклуш… Феклы Ильиничны, приехавшая на днях погостить… — Козел замялся, в смущении уставив глаза в пол и шевеля губами.

— Елизавета она, — пришла на помощь Фекла. — Родственница моя, из столицы.

Человек в плаще увидел устремленные на него большие темные глаза на чуть бледном, с тонкими чертами лице.

Крыльцо сдвинулось куда-то в сторону и исчезло. Исчезли и снег, и ночь. Остались только эти глаза, которые человек, казалось, знал когда-то, но так давно, что позабыл, хотя и забыв — помнил.

— Здравствуй, — словно бы сказал кто-то, но только без слов.

— Здравствуй, — ответил человек в плаще, но тоже без слов, а как-то иначе; неизвестно как.

И вроде бы еще что сказать, но все уж и так сказано и понятно, — не прибавить и не убавить, а что сказано — неизвестно, да и не важно.

— П-р-р-ошу всех в дом! — задребезжал под ухом козлетон.

Незнакомка, глянув уже издали робко и будто растерянно, скрылась за широкой медвежьей спиной; гостей повели к столу.

***

— Ну что же ты, рыцарь, — шептала МарьИванна, касаясь своими пышными, жарко натопленными, мягкими губами его уха. — Где твой пыл…

— Да что вы, — уклонялся от губ человек в плаще. — Я, право, никогда не отличался пылкостью, всегда был скромен…

— О, полно, меня не проведешь. Я вас, скромников, вдоль и поперек знаю!

— Не знаете, уверяю вас…

С приходом гостей веселье развернулось с новой силой. Стол пришлось раздвинуть. Самовар был заново истоплен. Баранки рдели, грибочки так и просились на вилку, и над всем возвышалась бутыль с мутной жидкостью. За нею, в ярко освещенном углу, горел светом отраженного веселья изогнутый раструб патефона.

Сначала пили за знакомство. Потом за прекрасных дам. Затем снова за знакомство, и — за козла, благодаря которому вечер получил столь приятное продолжение.

Придавленный к лавке горячим, пышным боком МарьИванны, человек в плаще все оглядывался, пытаясь в суматохе праздника разглядеть женщину с темными глазами.

Едва войдя в дом, он попытался приблизиться к ней, но помешала толчея у вешалки. Он успел только заметить, как медведь помогает ей снять пальто. Потом козел стал представлять женщин МарьИванне, а затем и сама МарьИванна завладела человеком в плаще и не отпускала от себя.

Куда бы ни шел человек, она была там. Куда бы не взглянул — встречал ее взгляд. Похожая на знойный июльский полдень, на сухой колодец, жаждущий живительной влаги, она была всепоглощающа, она была неизбежна, она была неумолима, как горный обвал.

Вот и теперь, усадив его рядом с собой за дальним концом стола, МарьИванна шептала, обжигая горячим дыханием: «Я сразу, как Миша занес тебя, поняла, что быть нам вместе. Ты разбудил меня, рыцарь, и я проснулась. Проснулась от тщеты прежних дней, для любви и нежности…»

— МарьИванна, вы меня простите, но вы не так все поняли, — отстранялся человек в плаще, чувствуя, что стремительно пьянеет от жары и самогона, который лился уже рекой. — Я, видите ли, спешу. Мне завтра ехать нужно, понимаете? И потом… тут так душно… вы посидите здесь, хорошо? А я схожу, подышу воздухом, — и тотчас же снова к вам.

— Ну уж не-ет! — грозила пальцем МарьИванна. — Вдруг ты заблудишься там, среди звезд? А я так ревнива…

Губы ее, как пламенный цветок, были у самых губ человека.

— Знаешь ли ты, как одиноко женское сердце без любви? — шептали они. — Как неприютна постель ранним утром, которое не сулит ничего, кроме такого же неприютного, холодного, дня…

— Марь… МарьИванна… Постойте! Да пустите же! Вы мне плащ замусолите.

Курить больше не выходили на крыльцо, курили в помещении. Дымные плоскости слоились под абажуром, наползали друг на друга, сдвигались. Абажур парил над ними тусклым солнцем. Маленькая избушка будто все полнилась людьми, раздавалась вширь. Звуки патефона сливались в одну бесконечную мелодию, к которой примешивался звук работающей дрели.

Человек в плаще, который улизнул наконец от МарьИванны, брел сквозь дым и шум праздника, сквозь хмельные толпы, пытаясь отыскать среди них женщину с темными глазами, но вместо нее попадались ему то ворон, демонстративно-трезвый, то Анисья, равнодушно лузгающая семечки, то выскакивал козел и наливал рюмочку, то Фекла проносилась верхом на каком-то старичке.

В голове мутилось, как на дне бутыли, и плясал перед глазами огненный серп, и казалось, конца не будет пути его, как вдруг, когда сил уже не осталось, мелькнуло в дыму тонкое запястье. Человек остановился, вглядываясь. Волны дыма сходились, расходились, и то проглядывало между ними скромное домашнее платье, то сосна в снегу, то кто-то спящий под абажуром, пока наконец не разошлись совсем, и перед человеком не появились большие темные глаза на бледном, с тонкими чертами лице.

Она стояла одна, в полной тишине среди пирующих и, видимо, ждала его.

Человек приблизился.

— Это вы? — сказал он.

— Да, — ответила женщина и посмотрела на него, — я.

Человек в плаще хотел было сказать еще что-то, но понял вдруг, что не может. Слова словно попрятались в потаенные норы, оставив его один на один с сияющей пустотой того девственного состояния рассудка, когда чувства уже есть, но слов, чтобы выразить их, еще не придумано.

Чтобы придать себе смелости и спасти положение, человек отвернулся, взял со стола шкалик, наполнил бокал и сделал добрый глоток, но поперхнулся, задохнулся и зашелся мучительным кашлем. Когда, отдышавшись, он повернулся снова к женщине, глаза его были красны и мокры, как и у козла, и женщины не было перед ним.

Он увидел, как медведь, глядя с благоговейным страхом, с детским каким-то восхищением, робко и нежно, как хрупкую елочную игрушку приобняв за тонкую талию, водит ее по избе, словно не зная где поставить так, чтобы все, что вокруг, было лишь фоном, оттеняющим неброскую, потаенную красоту ее.

Женщина шла как во сне и, робко, растерянно улыбаясь оглядывалась, ища кого-то глазами.

— Вот ты где… — обожгло щеку знойным дыханием. — А я ищу… ищу… не оставляй меня так надолго, рыцарь! Я ведь могу быть ревнивой.

Широкий бюст и прозрачные глаза заслонили все и жаркое марево необъятного тела застило избу.

— Приди же ко мне… — русалочьим напевом плыл голос.

— Нет-нет, я… не могу… — задыхался человек в плаще. — Воздуху… мне нужно на воздух, простите…

Он помнил, как луна снова засветилось над ним, и снег заиграл холодными алмазами, и вился над трубой дымок, поднимаясь отвесно.

— Приди, — шептала МарьИванна, источая волны жаркого тепла всем своим необъятным, как мать-земля телом, прижимая его бюстом к бревенчатой стене избушки; и снег вокруг таял, и потемневшая земля зеленела всходами, и плодоносные смоквы поднимались в переплетении цветов, и бревна стены прорастали еловыми ветвями, сочились молоком и медом, воскурялись благовониями.

Все летело, и качалось, и шло; вперед и назад, назад и вбок, и человек не то шел, не то плыл через конусы теней и света, между рюмок и самоваров, через раструб патефона и слои табачного дыма, мошкой под абажуром, через дымоход — к звездам, к той, что смотрит так устало и растерянно; но — всюду его настигал жар земли, двое в форме, и с ними — третий, заросший густой шерстью.

— Принять — принял, да подписать-то забыл, — смеялся адмирал и подмигивал хитро.

— Документик-то подписать извольте, Миша! — поддакивал капитан.

— А нету ничего! — смеялся в ответ медведь. — Одна голая выдумка. Вот, — он указывал на человека в плаще. — Пусть теперь он подписывает!

— Подпишет, подпишет, — крался к человеку адмирал и потрясал бумажкой.

— Налейте ему рюмочку, — шептали красные губы, — он и подпишет.

— Еще бы не подпишет! Все подпишет! — раздавался высокий козлетон, точно по склону катились и сталкивались кастрюли.

— Долго ли, коротко ли, — звучал женский голос малороссийским напевом, — налил енерал рюмочку; да только рюмочка-то упала, коньячок разлился и документ залил, а что было в том документе — не помню, и тайны никакой нет.

— Ага! — возник откуда ни возьмись медведь, загоготал и хлопнул человека по спине так, что она загудела.

— А-а-а-х! — застонал человек в плаще, разлепил один глаз и тут же снова зажмурил.

Солнечный луч из оконца бил ему прямо в лицо. В голове гудели колокола, а рот напоминал раскаленную пустыню.

— О-о-х, — выдохнул человек и пошарил вокруг себя.

Он лежал на лавке у печи, в плаще, но без обуви. Где-то за его головой слышались звуки льющейся воды и звон посуды.

***

Мысли путались, и отчаянно хотелось определенности, но ее не было, и все лилась и лилась вода, и гремела посуда лейтмотивом колокольного зона.

Собравшись с духом, человек спустил ноги с лавки и сел.

Он был в избе, где по всей видимости провел предыдущую ночь.

Человек увидел какие-то осколки и горсть земли на полу, вилку и скомканную салфетку со следами помады.

Воспоминания вчерашней ночи всплывали и покачивались разрозненно на краю сознания, как обломки кораблекрушения в морских волнах: крыльцо; танцы; дым под абажуром; патефон; гости; его приставания к Марь Иванне… Вчерашняя ночь собиралась из этих обломков, складываясь в картину, которой для цельности недоставало главного: куда делись все, и… да-да-да, уж очень близко было пышное, дебелое… о-ох…

Человек спрятал лицо в ладонях и сгорбился на лавочке.

Догадки, одна мучительнее и постыднее другой, вставали перед ним, и совсем стало бы худо человеку, если бы из угла, оттуда, где был звук воды, не раздалось сердитое покашливание.

У умывальника, спиной к нему, стоял ворон и мыл посуду. На нем был передник и желтые резиновые перчатки.

— Доброе утро… — прохрипел человек, сам не узнавая своего голоса.

Какое-то время ворон продолжал греметь посудой, будто не расслышав.

Конец ознакомительного фрагмента.