Луч света в тёмном автобусе

Алексей А. Шепелёв

Случайная встреча через пять лет. В ночном автобусе, за окнами которого депрессивный посёлок, где мало что изменилось с девяностых. Но она — уже не семнадцатилетняя красотка Катя Филиппова, героиня незавершённой лав-стори, а известная модель Катрин Пилипас. Эмигрировавшая в Европу, объездившая полмира, побывавшая «в горячих точках». Чем закончится новая встреча?«Ностальгия нулевых — отсчёт с нуля. Россия и Запад пока ментально-чувственно вместе, но не навсегда».

3

Нет, ребята, мне хочется не в промозглый город, а в тепло и свет — да в тот же суши-бар, допустим…

Кстати говоря, через несколько лет я всё же побывал в этом суши-рае. В столице, всем известно (со временем вот и мне), подобные заведения — обычные забегаловки, быстро перекусить, пусть даже поужинать — но тоже быстро. Народу тьма, в конце недели вечером аж на пороге у входа очередь, за соседним столиком сидит, спешно орудуя палочками, то В. Степанцов, то Г. Сукачёв — никто внимания не обращает!.. А тут — заваливаются чинно, как в музей, как будто уже в саму Японию… Роллы эти несчастные — как фишки в казино, как на груди награды. Если уж ты соизволил прийти вкусить сих заморских диковин (самых обычных, а то ещё горячих — что за гадость!), то всё, ты крут настолько, что соус ты не сам себе наливаешь (как будто я сам не могу!), и пакетик на палочках не сам разрываешь, а рядом стоит бледнеющая девчушка, которая, неудобно возле тебя изгибаясь, полчаса со всем этим канифолится! Тут же тебе с поклоном почтительным полушёпотом сообщают, что соус мы сами варим (его и в столице-то не бывает приличного), пиво мы сами варим (делать, что ли, нечего), чаёв предлагают цельный лонг-лист самых закрученных и лонг-листовых, а воду при этом для них не фильтруют (как и в столицах!), и стоит их полстакана хлористого кипятка чуть не дороже самой «Филадельфии»! Меню — как том БСЭ и с золотым тиснением, вилки и ножи — на каждом столике блестят по нескольку наборов (жаль, что не ложки алюминивые!), счёт является в инкрустированной шкатулке с замысловатым ключиком, а сами роллы, в зависимости от бесконечных их вариаций типа «Слёзы Клеопатры» и «Монако дабл фитнес», имеют неуловимый или весьма существенный налёт чернозёмной адаптации вроде оттенков майонеза, картофеля и прочего от нашей родной и всем привычной селёдки под шубой.

Разговор был исчерпан, так что я даже был рад, что приблизилась сердитая тётка, теребя за проезд. Обычно в муниципальной «гармошке» я пытаюсь ретироваться, а тут расплатился демонстративно — как будто показывая, что вот, гроши-то у меня есть. Несколько самых мелких монет — и даже не последних — предпоследних!

Оттеснённый от девушек (они были на первом сиденье от входа), я не стал больше к ним рваться, и не о суши-барах я думал, а неожиданно вдруг нахлынуло недавнее жгучее воспоминание. О том, как я, по сути, из-за горсти этих медяков, вытолкнул из такого же автобуса человека. Родственника своего дядю Колю.

Не мог, конечно, поступить иначе, но всё равно… Во-первых, он никакой не «дядя» — двоюродный брат, лет на пятнадцать меня старше. Заявился к сестре, а моей крёстной, «третий пятак», где я временно кантовался — давно бесквартирный, изгнанный, — а тут неотложные дела в аспирантуре. Выглядит он крайне скромно, даже когда напьётся: тихие улыбки-шутки, сидит даже с книжкой… Веселит детей, а они, вздыхая по-взрослому, называют его ласково обормотом. Но человеческим чутьём чувствуется в нём изъян — как в наркомане или приговорённом смертнике. Выеденная пустота внутри, одна растрескавшаяся скорлупа. Крёстная рассказывала, как с зашедшимся сердцем влетев в сарай, схватила брата Кольку за ноги и так держала, висячего, трясясь и зовя на помощь, целый час. И теперь, если вникнуть, мысли у него лишь одни — вино. На любые готов ухищрения и унижения, и заканчивает только тогда, когда опорожнит в доме последний флакон корвалола — и не может закончить. Теперь он, уж сколько таких историй, будто специально ищет смерти. Вот, после Нового года в деревне — сутки валялся избитый на морозе, привезли его совсем плохим. В 96-м по контракту записался на войну в Чечню, всех убеждал, что «за длинным рублём». Пропал, полгода его «искали»… Вернулся совсем седым и облысевшим, ещё более тихим. Конечно, «на бабки кинули», или, может, даже и сам прогулял.

Во-вторых, я и так уделил ему всё что мог. Мы приобрели две бутылки отвратительнейшей «Смородинки»: одну тут же, по уговору, распить в посадках, пока не вернулась с работы крёстная, а вторую — спрятать в коридоре, дяде Коле «в ночь». Едва только мы, довольные, вышли на порог магаза — дядь Коля даже выхватил свою бутылку, вгрызаясь в неё зубами! — как столкнулись с крёстной, которая, выхватив, вылила с высоких ступеней, а затем, вежливо приняв мою, швырнула вниз. Вестимо, я против такого радикализма (человек ведь всё равно ищет — и найдёт!), но и её понимаю: отец, брат, муж всю жизнь вкалывает «на чесотке» — у печки со стекловатой, вроде литейной, и тоже житья нет, всё «вино проклятое».

Через день, развоняв в сортире духами и корвалолом, он вымаливал у меня на аптечный фуфырик. «Смородинку» я всё же ему купил, и ещё кое-что, и сегодня у меня осталось лишь три заветных медяка на проезд. Какое-то заседание кафедры, очередная предзащита — не поехать нельзя. И это надо в таком состоянии допилить дотуда, там отсидеть, что-то явить, а потом ещё стеребить с кого-то на проезд обратно, а то и взять взаймы!.. Гостеприимство крёстной, с её голодным семейством, и так материально держится на привезённой мной картошке, просить у неё денег — постыдно, в стиле дядь Коли. Он, в свою очередь, клянчил так, что увязался за мной, как нищий, до самой остановки. И ехать-то надо было часам к одиннадцати, поэтому ему ещё пуще не верилось, что «на учёбу». Как я ни божился, он всё лез, буквально хватая за рукав, намереваясь залезть вместе со мной в подошедший автобус. Мне, в принципе, такие сцены привычны. Но платить-то нечем! Короче, измотал душу! И я, вспрыгнув в последний момент в заднюю дверь, в следующий миг сильно толкнул в грудь лезущего д. Колю!

Вышвырнул, как подзаборную мразь — так что двери захлопнулись, автобус газанул, а он остался барахтаться внизу, в дыму и лужах. У подножия равнодушно сияющей, разъятой на два вигвама стальной пирамиды остановки.

Сердце у меня сжимается и сейчас, я всё это так и вижу… И я не устаю благодарить небеса, что грохнулся он хотя бы не в эту лужу — длинную, как ванна, с мутно-черной водой и наколотыми льдинками — не лицом, не головой об асфальт, подставил-таки руки, нехило, наверно, их ободрав о кромку льда.

Этот его взгляд, улыбка жалобная, эти глаза — знакомые с детства глаза бабушки по матери, кроткие, но обидчивые. Невозможно поверить, что этот тщедушный человечек прошёл солдатом кровавую бойню. Тема эта никак не поднимается, и лишь однажды, когда его что-то совсем припёрло, я краем уха услышал на очередное обвинение в мягкотелости его нелепо-тихое: «Люб, я головы отрезанные видел». Одно из первых моих воспоминаний: приехал «дядь-Коля», только что из армии (в первый раз, конечно; мне-то года четыре), и стал, покуривая, поблёскивая бляхой, пуговицами и значками дембельской формы, мастерить из снега детским совком пирамидку. Фигура вышла удивительно ровной — ни родители, ни тем более я сам таких сделать не могли, — а сверху он ещё покрыл её фольгой от тут же развёрнутой шоколадки — и получилось что-то невиданное, сверкающе-идеальное, настоящее чудо!

Катя с Викой, не попрощавшись, не обернувшись, за спинами, вышли; я поехал дальше.