Гримасы свирепой обезьяны и лукавый джинн

Александр Юдин

«Гримасы свирепой обезьяны и лукавый джинн» – произведение остросоциальное. Поклонники романа найдут в нем присущие этому жанру любовь и верность, горечь разочарования в родном человеке, холод отчуждения супругов и новую страстную любовь. А для тех, кому «по силам» думать о будущем страны, «кто жил и мыслил», «кого сомнения тревожат», увидят в нем то, что, как иронично заметил поэт, «часто придает большую прелесть разговору»…

…И сдрейфил витязь-князь

Едва он открыл дверь — в уши ударили тугие звуки музыки. Магнитофон, включенный чуть не на полную мощность, исторгал песню из фильма «Земля Санникова».

Чем дорожу, чем рискую на свете я?

Мигом одним, только мигом одним…

— бодро напевала на кухне жена, скобля ершиком посуду под струей воды. Для нее мыть посуду — едва ль не самое скучное занятие.

Чем дорожу, чем рискую на свете я?

Мигом одним, только мигом одним…

— шепеляво горланил вслед за ней Олег, размахивая стаканом с молоком.

У обоих как будто прекрасное настроение

— Чего рано сегодня? — донеслось из кухни. Дмитрий скорее догадался, чем услышал, о чем говорит Ольга.

— Да в командировку еду.

— Что?

Он приглушил магнитофон.

— В Ветрянск отправляюсь.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— А-а…

В голосе — абсолютная пустота. Ни удивления, ни сожаления — ничего.

— Включи, пожалуйста, опять погромче, — крикнула она.

— Куда еще? И так мозги ежатся.

Она появилась в комнате со сковородкой в руке:

— А мне не хватает шума.

— То есть у тебя потребность в бодрящих звуках?

— Вот именно.

— Ты хочешь сказать, что они заменяют тебе жизнь, что мне удалось загубить твою цветущую молодость?

— Увы, — вздохнула она, — я уже живу воспоминаниями о молодости, а не ожиданием ее.

— И не надеждой на светлое будущее?

— И не надеждой на светлое будущее, — зло поджала она губы.

Олег, почувствовав ситуацию, заговорщически подмигнул ему, свел глаза к переносице, состроил двумя руками длинный нос — хотел развеселить. Дмитрий автоматически сделал то же самое — он рассмеялся.

«Опять нытье, опять упреки… — поморщился Дмитрий. — Сколько можно кусать за одно и то же! Это в конце концов надоедает».

Времени еще было предостаточно, по телевизору транслировали эстрадный концерт, но оставаться дома не хотелось. Привычно побросал в свою походную сумку самое необходимое для командировки, чмокнул в нос Олежку, открыл дверь:

— Все. Меня нет.

— Надолго? — выглянула из кухни Ольга.

— Как получится: может, через пару дней вернусь, а может, через четыре.

Выйдя на улицу, вспомнил, что не удосужился поинтересоваться прогнозом погоды. Она нередко лиха на сюрпризы, и надо бы знать, что одеть. Хотя в итоге все равно, может быть, посинеешь от холода в толстом свитере или взмокнешь от духоты в легкой куртке.

«А-а, ладно. Как-нибудь. Не возвращаться же… А то снова заскрипит про цветущую молодость… И чего взъелась?.. Ну забыл. Могла бы догадаться, что не от равнодушия это — от занятости. Сама ведь видела: вымотался до предела. Наизнанку пришлось вывернуться, чтобы выполнить спецзадание Ивана Грозного по просьбе губернатора. Попробуй-ка играючи изобрази так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты, и в то же время по делу — то, что надо, — хотя бы немного что-то было сказано.

Всю ночь тогда чаи гонял, чтобы не заклевать носом, накурился до тошноты. Только под утро брякнулся на диван, не раздеваясь… После работы подсел к телевизору поглазеть на хоккейный матч — ни на что другое сил уже не было, — да так и заснул в кресле. А на следующий день объяснялся с Ольгой — хмурой и молчаливой. Оказывается, начисто забыл об очередной годовщине свадьбы и совсем не заметил на ней нового платья.

— Я, как дура, вырядилась в новое платье, а ты храпишь перед телевизором. Хороша картина, — зло выговаривала она. — Вижу, как же, — я давно стала для тебя всего лишь домработницей.

— Ну, а кем же, — вспылил, — ты еще будешь для меня, если ни на что другое не тянешь? Любовь ты понимаешь только как любовь к тебе, девичья свежесть уже увяла, а ум… его, выходит, в тебе и не было, по молодости я его когда-то выдумал. Если бы он имелся, то могла бы догадаться, что мне было не до знаменательных дат в нашей совместной жизни.

Увидев, как она побледнела, тотчас сообразил, что ляпнул лишнего. Ведь новое платье было для нее не просто обновкой — оно было неким символом ее неувядающей привлекательности, женственности, и потому обязан был его заметить, и о годовщине свадьбы вспомнить. Даже если бы от усталости приполз домой на карачках. А потом уж можно было забыться мертвецким сном. Тоже, наверно, надулась бы, но, глядишь, быстрее бы поняла, легче простила. А так… Полное невнимание заставило ее испытать всю горечь поражения как женщины.

Поняв это, хотел как-то загладить свою вину, но ничего не получилось. Она ускользнула в ванную. Когда вышла оттуда, о перенесенной обиде говорили только немного покрасневшие глаза. Она выглядела совершенно спокойной, и можно было подумать, что все в порядке. Но потом разглядел за спокойствием холодную отчужденность.

— Ты все еще дуешься на меня, моя жгучая брюнетка? — перебросил мосток к примирению. Заглянул виновато в ее черные глаза, обнял за худенькие плечи.

— Нет, — удивленно округлила глаза. Отстранилась. — А что, разве тебе это действительно интересно?

«И когда она приобрела эту дурацкую манеру таращить глаза?.. Чем-то ты ей не нравишься, Седов… Чем? Тем, что часто сматываешься, оставляешь их одних, забываешь о маленьких семейных событиях?.. „Все, — говорит, — ездишь, ездишь, мельтешишь…“ Ну и что? Один, что ли такой? Многие мотаются по командировкам. Двадцать первый век. Скорости, миграции. Кто куда, кто зачем… А я куда? Вот сейчас куда ты, Седов? Писать о событии, к которому ты лично не имеешь ни малейшего отношения? Кроме чисто профессионального, конечно. Писать о человеке с интересной судьбой? Должно быть, с интересной. Со своей. Он устраивал ее, свою судьбу, как умел, а ты? При чем здесь ты?.. Может, права Ольга? Вся жизнь из осколков чужих судеб, из которых не составишь свою. Сменяют одна другую, как в калейдоскопе, — разные, пестрые, а ты приник к глазку трубки и крутишь, крутишь, крутишь ее — зыркаешь. Исследуешь, описываешь, негодуешь, восхищаешься… Экономика, технологии, рекорды, завалы, люди, судьбы, радости, жалобы — все сплелось в один клубок, перепуталось, перемешалось в одном водовороте. И несется с ревом на тебя масса информации, грозя, как неукротимый горный поток, свалить, смять, исковеркать и, безвольного, помчать по течению, а тебе надо, ты должен идти и против течения, исходить его вдоль и поперек, ловя, как коряги, несущиеся на вспененной поверхности факты, обрывки чьих-то мыслей, и составить из разной галиматьи какое-то свое мнение, сформулировать какие-то собственные выводы. Не просто это… Дай бог, кажется, хотя бы не утонуть, удержаться на плаву. И не сдаться, не перестать сопротивляться течению, подбирая лишь то, что оно подсовывает под руки… Ты не сдаешься. Стараешься не сдаваться. Но вот… Некогда заняться своей судьбой. А надо бы… Расклеилось в ней что-то. Жена вон совсем почужела, посварливела, ворчит все, недовольна чем-то… Нда-а… Ну, а как это — заниматься собой, своей судьбой? Устраивать собственный быт, плодить детей, зарабатывать награды? Или достаточно заниматься своим делом? На совесть… Но я и занимаюсь им, не сачкую. И все бы ладно, да вот поди ж ты — приходится оглядываться на нее — на собственную судьбу. Тащится сзади шавкой, прикладывается носом к штанине, принюхивается и пугливо останавливается или шарахается в сторону, встретившись с твоим пренебрежительным взглядом. А чего она тащится за тобой — куснуть целится да не решится?.. Совсем не страшная вроде — моська жалкая, пни — рассы—плется на истошный визг, а бог ее знает, что у нее на уме. Вот и оглядывайся…»

***

Контора Щеглова, располагавшаяся в нескольких километрах от не отличавшегося экологическим благополучием рудника, утопала в зелени между двух озерков, окаймленных веселым разнотравьем вперемешку с сосновыми и березовыми рощицами. И в унисон с этой тихой благодатью степенно возился населявший ее чиновный люд. С глубоким чувством собственного достоинства, плавно, как фрейлина голубых кровей, спускалась вниз по лестнице, чуть касаясь рукой перил, изящная брюнетка средних лет с пышной замысловатой прической. Сложив на грудь тройной подбородок, чинно прошастал в туалет невозмутимый толстяк в распахнутом пиджаке, с блестящими от бесконечного ерзанья на стуле штанами.

Директора на месте не оказалось. Он должен был появиться через час-другой. Главный инженер смотался в столицу. Чтобы не терять зря времени в ожидании директора, Дмитрий заглянул в планово-экономический отдел за предварительной информацией о положении на руднике. Но получил от ворот поворот. Сухой, морщинистый начальник отдела, не отрываясь от бумаг, вежливо объяснил, что без указания директора он никаких сведений дать не может.

— Почему это вдруг? — не понял Дмитрий.

— Таков порядок.

— Но его же нет. Когда еще он прибудет… Зачем же все замыкать на нем?

— Ничего не знаю. Когда прибудет, тогда и будем разговаривать. Если поступит от него указание.

— Хм… А если бы его совсем не было? Ну заболел бы, например, в больницу надолго слег — тогда как? В палату к нему пришлось бы идти за разрешением? — сыронизировал Дмитрий.

— Тогда бы за него остался главный инженер, — бросил на него хмуроватый взгляд начальник отдела.

— Ну, а если бы главный, как сейчас, в командировке был? — не унимался Дмитрий.

— Ну, не знаю уж… — сдвинул тот брови, — не мое дело.

Стало ясно, что, хоть стреляй его, ничего больше от него не добьешься. Сунулся в пару других отделов — тоже ссылаются на субординацию. Пришлось терпеливо ждать директора.

— Что у вас за порядок странный заведен? — спросил, проходя вслед за ним в кабинет. — Ни к кому не подступишься, все, как на сверхсекретном производстве, без вашего специального указания не желают называть ни одной цифры, ни одной фамилии.

— А вам он не нравится — такой порядок? — внимательно глянул на него Щеглов.

— Да как сказать… В первую очередь вам лично он должен бы не нравиться. По меньшей мере нерационально расходуется директорское время — приходится отвлекаться на мелочи. Ну хорошо, мы, из области, раз в год, а то и в два к вам явимся, а районные газетчики? Они же, наверно, то и дело вас теребят разными вопросами. То, что могли бы сказать другие, они вынуждены узнавать у вас. А вам ведь все равно приходится, наверно, вызывать к себе тех же специалистов, с бумагами или без них. На то ведь они и специалисты, чтобы знать что-то лучше, чем вы.

— Ну, а по большой мере, по большому счету? — рассеянно полез он ковыряться в зубах.

— А по большому счету… — злость ударила в голову, и Дмитрий невольно возвысил голос. — По большому счету это посягательство на свободу слова, свободу совести.

— Ну-у?

— Так ведь… вы же в сущности заставляете нас, журналистов, выслушивать только ваше мнение.

— А оно вас не интересует?

— Не всегда во всяком случае, иногда — вовсе может не интересовать.

— Насильно мил не будешь, конечно. — Бросив ковырять в зубах, он громко цвикнул, втягивая воздух сквозь зубы. — Нравится это вам или нет, а на предприятии должен быть и существует принцип единоначалия.

— Да, но единоначалие и единомыслие — это все-таки не одно и то же.

— М-да… Возможно. Возможно… — чуть заметно усмехнулся он. — Ну ладно, — откинулся на спинку кресла. — Оставим нашу дискуссию… Итак, чем могу быть полезен? С чем пожаловали ко мне?

— Да с миром я к вам, Сергей Леонтьевич. Главным образом, по поводу юбилея вашего предприятия. И в связи с этим простой вопрос: с чем, с какими результатами встречаете его и каковы перспективы? Естественно, хотелось бы узнать, скоро ли покончите с долгостроем — обогатительной фабрикой, на которую возлагают серьезные надежды в Зареченске. Кроме того, хотелось бы написать о вашем механике Пермякове. Не возражаете?

— Никаких возражений. Пермяков был и остается спец что надо. Многим молодым нос утрет. Что же касается юбилея… Могу сказать так: звезд с неба не хватаем, но крепко стоим на ногах. Наш рудник стал в свое время одним из тех первенцев химической промышленности бывшего Советского Союза, появление которого на экономической карте страны способствовало развитию новой отрасли — производству борной кислоты. До того минимальные потребности народного хозяйства в борной кислоте и буре отечественные заводы удовлетворяли, используя в производстве в основном импортное сырье. Правда отечественные бораты по своему химсоставу сильно отличались, да и сейчас отличаются от зарубежных. Налаживание их переработки потребовало больших усилий ученых и спецов-производственников химической промышленности. Мы выстояли в тяжелое время распада Советского Союза. Нам удалось сохранить и укрепить партнерские связи с большинством предприятий — потребителей нашей продукции. Но в сырье нашего месторождения содержание окиси бора изначально колебалось в довольно широком диапазоне, а в основном оно всегда относилось к бедным боратам. И это было нашей постоянной головной болью. Поэтому и обогатительную фабрику у нас начали строить. Но с тех пор в стране случилось много разных перемен, а у нас сосем мало осталось руды даже с низким содержанием бора. Можно сказать, совсем не осталось.

— Прибедняетесь, Сергей Леонтьевич, — возразил Дмитрий. — У вас, я слышал, есть и промышленные скопления боратов.

— Да какое там… — махнул рукой Щеглов. — Попадаются разве что микроскопические вкрапления, но никак не промышленные скопления. Гоним главным образом обыкновенные силикаты для выпуска стройматериалов.

— Как так? Ведь последние маркетинговые исследования показали, что у вас тут должны быть бораты.

— Хо-о, когда это было… Пересмотрели геологи свой прогноз. Пересмотрели.

— Та-ак, и что же теперь?.. Строили, строили обогатительную фабрику, а она теперь ни к чему?

— Ну почему же, пригодится… Ее потому и так долго строили, что некоторым дальновидным руководителям уже давно ясно стало, что ей предстоит перепрофилирование.

«Странно, — подумал Дмитрий. — Зачем же редактор нацеливал меня на то, чтобы поинтересоваться фабрикой? Но ведь не из праздного любопытства нацеливал, с кем-то из областной администрации, видимо, согласовывал. Неужели и там не знают, что о здешних боратах пора забыть? Бестолковка какая-то. Не-ет, тут что-то другое, какой-то осмысленный ход… А зареченские химики на что же тогда рассчитывают? Или это какие-то хитрые финты собственников комбината? Пытаются, что ли, найти все-таки решение проблем водоснабжения в технологии, в лучшем использовании сырья? Это тоже существенно, но не самое главное. И все-таки сталкивают на это. Что тут? Только бестолковка или?.. Может, и тут кто-то кого-то крышует? Черт знает».

— А в Зареченске, выходит, напрасно на вас надеются, — сказал он.

— Не знаю, на кого они надеются. Им там при их технологии хоть какое богатое сырье подавай, все равно нет гарантии, что половина основного вещества не окажется в отвалах.

Щеглов замолчал и стал перебирать бумаги на столе, выжидающе глядя на Дмитрия.

— Ну, а что в перспективе? — спросил он. — Какие планы и проблемы?

— В перспективе — работа, — пожал плечами Щеглов. И опять замолчал, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

— Но вы же, Сергей Леонтьевич, насколько мне известно, совладелец предприятия и потому…

— Вот именно, что только «со», но не полный владелец, и потому от меня тут ничего не зависит. Значит, и распространяться насчет перспектив для меня затруднительно.

Дмитрий пытался его разговорить, но тщетно: Щеглов захлопнулся.

— Странно, — сказал Дмитрий. — Можно подумать, что у вас тут какие-то секреты, как на режимном объекте особой важности.

— А вы думаете, их нет?

— Да вроде бы нечего таить.

— Ошибаетесь. На всяком мало-мальски значимом предприятии они есть.

— Откуда вдруг?

— А коммерческую тайну вы исключаете?

— Хм… — слегка опешил Дмитрий. — Нет, не исключаю. Но все-таки… Предприятие не огорожено забором с колючей проволокой, у него открытый счет в банке и, казалось бы, лишняя публикация в прессе о нем, о его перспективах развития ему никак не повредит. Это же реклама…

— Мы не нуждаемся в рекламе, — перебил Щеглов. — Люди у нас, слава богу, постоянно при деле и получают достойную зарплату. Строят свои дома, у многих есть машины, в том числе приличные иномарки… В общем, все ажур. Что еще надо? Как поется в одной песенке, важнее всего результат. Не слыхали?

— Нет, — сказал Дмитрий, хотя слышал такую песенку. Ему хотелось, чтобы Щеглов побольше раскрылся.

— Жаль. Хорошие слова… Ну, в экономике это называется немного по-другому: конечный результат. Так вот, конечный результат у нас вполне приемлемый. А как я его добиваюсь — это уж мое дело, хозяйское. Может быть, секрет фирмы, — ухмыльнулся Щеглов. — А можно ли мне не бояться раскрыть секреты производства? Твердо отвечаю: нельзя! И точка. О позавчерашнем дне рудника могу сказать — что хотите. О вчерашнем могу сказать — ну, кое-что. А о сегодняшнем, о завтрашнем… нет, не могу, увольте. Рискованно! Если бы речь шла только о модной нынче прозрачности, как о важном показателе добросовестности ведения дела… Но вы ведь хотите, чтобы я на весь белый свет трещал о том, чем я располагаю и что могу предпринять, то есть раздеть меня донага и просветить рентгеном, а мне это не надо, руднику — тоже. «У вас, Сергей Леонтьевич, — скажут мне, — вон какие возможности, а вы жметесь». Начальство гайки закрутит, чтоб служба медом не казалась. Конкуренты позавидуют, станут, чего доброго, палки в колеса ставить, так что пупок развяжется, в калошу сяду. Сегодня меня, неудачника, потерпят акционеры, завтра потерпят, а послезавтра — выгонят. Зачем мне это? Я не враг себе.

— Так уж прямо и выгонят… Сгущаете краски, Сергей Леонтьевич.

— Пусть даже не выгонят, выживу — все равно мне прощения не будет, перед самим собой не будет. Себя в первую очередь стану винить в провале, болтливость свою прокляну… Зачем надрываться над нереальными задачами и заваливать их? Когда работаешь на пределе, нет возможности думать о той самой перспективе, нет возможности подтягивать тылы — в общем, гармонично развивать свое хозяйство, и получается работа на износ, пока грыжу не наживешь. А сейчас я имею возможность думать о перспективе и планомерно, без скачков и спадов двигаться дальше. Это потому, что я молчу о резервах, не лезу на рожон ради звезды героя. Сиюминутный успех может обернуться катастрофой для предприятия — его задушат. Я не хочу полагаться на чью-то порядочность и дальновидность — предпочитаю полагаться на собственное здравомыслие… А то вон тузы наши государственные раскукарекались на весь белый свет, показали всему миру все, что есть и чего нет, распахнули души нараспашку — и пустили страну под откос… Так что уж не взыщите великодушно, а я кое о чем умолчу. Ради блага предприятия и ради рабочих, которые хотят и имеют право получать премии. Не хочу, чтобы меня задушили. И, думаю, это вполне адекватное поведение в тех условиях, которые нам предлагает рынок.

…Дмитрий был озадачен, обескуражен. Щеглов стоял у него перед глазами — крупный, лобастый, бровастый, чувствующий в себе силу, умный, нахрапистый — и Дмитрий не знал, как к нему относиться. Что это? Кто он? Лидер, символизирующий симптом какого-то нового крена в сознании руководителей или исключение из правил, белая ворона?..

Легкой прогулки за злободневным интервью не получилось. С грехом пополам удалось выжать из Щеглова признание о кое-каком новом оборудовании, после чего пришлось ему раскошелиться и на несколько цифр, показывающих, что дала предприятию эксплуатация этого оборудования. Вопрос о перспективах Щеглов сумел-таки замять… Малость поднатужиться — и можно, конечно, при желании из минимума фактов сварганить материал на злобу дня. Но выдавать на-гора дохленькое интервью желанья не было. Этот Щеглов уже отравил сознанье своими откровениями, нахальством, и жег душу стыд неясного, не вполне понимаемого происхождения. Стыдно было вроде бы от того, что пришлось, будто щенку с покорно опущенным хвостом, свесившимися ушами, кротко ретироваться из кабинета, но было и еще что-то — глубинное, более важное, только не оформившееся пока ни в мысль, ни в отчетливое чувство.

Оставалось надеяться, что больше повезет с кандидатом на очерк. Из официальных бумаг, хранящихся в отделе кадров, и рассказа кадровиков о Пермякове интересный вырисовывался человек. По крайней мере есть как будто, о чем писать. Думает человек, ищет, спотыкается, портит отношения с начальством, чтобы доказать что-то свое. Не какой-нибудь там пентюх тихий — забьется однажды в угол и сопит, подремывает, коротает свой век. Никого не трогает. Знай уминает подстилку в своей норе. И никогда ничего с ним не приключалось, и ничего-то у него нет за душой, кроме исполнительности. Слепой исполнительности.

…Вечером пришел к нему. Рука утонула в широченной лапе кривоногого богатыря с громадной плешью и косыми глазами.

Сразу вспомнился почему-то дуб в парке. Проходил как-то мимо него, направляясь к автовокзалу, и невольно остановился, загипнотизированный. Осиротела, раздвинулась полянка среди сбросивших листву тополей — только он, мощный, гордо вознесшийся над ней, сохранил еще приличную крону, хотя и густо помазанную уже желто-бурой краской… он был хмур, одинок и печален в окружавшей его осенней печали. Но выглянуло из-за тучи солнце, ударило теплым лучом в его вершину — и она, засверкав, словно увеличилась в объеме. Взгрустнувший было, задумавшийся в мрачноватый осенний день над бренностью жизни гигант вмиг воспрянул от ласки светила и, будто добрый молодец, тряхнул золотыми кудрями, расправил плечи… Вот что значит подходящие условия, хороший фон. Так и горбатый старец станет розовощеким богатырем.

Дмитрий отбросил всплывшую в сознании картину с дубом, как наважденье. Еще раз критически окинул взглядом своего героя. «Деликатная внешность, наверняка возбуждает фантазию остряков. Чуть перебор — и герой превратится в посмешище. Так что придется попотеть, аккуратно подретушировать… Или уж лучше выслушать упрек ответсека, что не дал портрет?..»

К счастью, он сам оказался не лишенным юмора.

— Как же, — смеется, — вы будете меня описывать? Вот вы, поди, думаете, что я сейчас мимо куда-то, на стенку гляжу, а я вас держу в фокусе. Когда парнем безусым был, так знаете, сколько стыда натерпелся! Прямо хоть топись. Особенно когда она вон, хозяйка-то моя, — кивнул на дородную жену, — чуть меня на другого не променяла… Раз как-то из кинохроники приезжали — это еще при прежней жизни, при социализме — вот потеха была! Расставили они свои прожекторы, или как их там, экскаватор к мастерским по-быстрому пригнали им поломанный, чтобы я, значит, как спец экстра-класса, в момент диагноз поставил. Выхожу из ворот, гладко выбритый по этому случаю, направляюсь к экскаватору и вдруг — стоп-машина! Главный их машет рукой: тушить свет! И на меня, как на изменника, зыркает. В хлопотах-то первый раз меня толком разглядел. Пошли совещаться, каким боком меня поставить, чтобы я смотрелся передовиком. Хотели другого взять, а начальство меня сует. Чуть не целый день мучились, несколько дублей сделали. Показывали потом у нас этот журнал — ничего получилось. Жена еле-еле признала меня.

— Кхе-кхе-кхе, — громко смеется он, как кашляет, вытирая слезы. — Да вы не смущайтесь. Я давно уже привык к тому, что киноартистом мне не бывать, разве что в роли злодея или недотепы попробовать… Между прочим, если хотите, моя окаянная физиономия и заставила меня работать, как дьявол. Ей, Анастасии Филипповне, а тогда еще Настенке, хотел доказать, что тоже кое-что из себя представляю, что такими женихами, как я, не разбрасываются. Эх, — неожиданно прервал он себя, — а чего это мы на сухую беседуем? Может, сообразим по чарочке? Для разговору? А? Как вы насчет этого?.. Чтобы разговор шел глаже. Да и отужинаем заодно.

Дмитрий побаивался, как бы не помешал механику раскрыться комплекс неполноценности и сказал, что можно. Жена будто только этого и ждала — в момент накрыла стол, поставила рюмки, принесла запотелую бутылку «Пшеничной».

— А зачем к вам приезжали из кинохроники? — пытается Дмитрий направить беседу в рациональное русло.

— Так меня два раза для кино снимали.

— Ну-у?

— Точно. Один раз не так уж давно, я уже механиком стал, а другой раз — давно, тогда я еще экскаваторщиком работал.

— И это попробовали?

— Не то слово — «попробовал». Гремел! Рекорды ставил. И вообще, знаете, как оглянешься назад, — интересно я прожил жизнь. Ну, вот как на духу, без всякой рисовки. И уважение настоящее узнал. Хотя и косой, — хмыкнул опять. — Но давайте по порядку: подымем сначала по стопке, перекусим, а то я, знаете, еще не ужинал — вас поджидал. Мне ведь доложили уже, что корреспондент из области мной интересуется.

Через полчаса он, не замечая того, перешел с Дмитрием на «ты».

— Знаешь, Дима, что, по-моему, самое главное? — косил глазами куда-то в его ухо. — Самое главное — почувствовать интерес. И ответственность. По молодости этого не всегда хватает. И у меня сначала не хватало. Вот сейчас пишут в характеристиках: «Пермяков требователен к себе и подчиненным». А с чего она завязалась — требовательность? С выговора завязалась, с того, что разжаловали меня из машиниста экскаватора в помощники… Смену я однажды плохо принял. Ну, совсем не проверил экскаватор. Сразу сел — и вкалывать. Понадеялся на опытного машиниста, да тот сам сплоховал, не осмотрел его лишний раз. Мы с ним, как черти, напролом лезли к рекорду месячной выработки: с одной стороны, в общий котел, а с другой, — каждый еще хотел другому нос утереть. Вот было соревнование!.. Но не зря говорят: где тонко, там и рвется. Не выдержал механизм двойной халатности: сломался центровой вал — дорогой, на импортном экскаваторе. Ох, и злой же я был. На весь белый свет был злой, но особенно на собственную персону. Ну, а когда малость поостыл, кое-что уяснил для себя. Понял: самая безобидная вроде небрежность — родная сестра страшной халатности, а халатность эта самая в любой момент может привести к аварии. Давно это было, и грех свой я давно как будто искупил, а случай тот до сих пор занозой сидит у меня в совести, — поколотил он себя в грудь. — Чуть что — цоп себя за руку: шалишь, брат; однажды ты уже наломал дров своей лихостью. Начальство бывает — сам ты, поди, знаешь, — за горло хватает: вынь да положь для рудника исправный экскаватор, так что иной раз и выхода как будто другого нет, кроме как словчить, закрыть глаза на кое-какие неисправности: авось, мол, обойдется. Я — никаких, только на совесть, даже если выговор корячится. Сам в лепешку расшибусь, снабженцам, слесарям нервы вымотаю, но сделаю все, как положено.

— Обижаются?

— Кто?

— Да снабженцы, слесари.

— За что?

— За измочаленные нервы.

— А-а… Не без того. Тем более наорешь иногда… Но вообще-то все, думаю, понимают, что не для себя — ради дела старается Пермяков. К тому же видят: надо — и начальству врежу на собрании. Дело сделаю, но потом все вылеплю, что думаю, если мне из-за дурного руководства пришлось себе и другим нервы помотать. А как же? И это надо. Для профилактики.

— А как вы в механиках-то оказались?

— Э, брат, это тоже целая история. Давай-ка еще по одной подымем.

Дмитрия радовала его непринужденность, и он совсем не пользовался ни диктофоном, ни блокнотом, хотя временами рука тянулась и к тому, и к другому. Но у них сразу был уговор, что он пока совсем не включает диктофон, и Дмитрий только слушал, боясь разрушить его непосредственность. Он охотно рассказывал, потому что чувствовал, что он Дмитрию просто интересен — весь, и как человек, и как специалист-механик.

Они выпили, с удовольствием похрустели отлично заквашенной вилковой капустой.

— Так как вы оказались механиком? — напомнил Дмитрий.

— А-а… Вообще-то просто: предложили и пошел. — Он отложил вилку, вытер рукой губы. — Только друзья не советовали: неблагодарная, мол, должность. Пока техника работает, тебя никто не видит, как будто и нет тебя! А разладилось что, так кто виноват? Механик! Не доглядел, не проследил, не проконтролировал. Вся работа сводится к тому, чтобы никто тебя не замечал.

— Шутили?

— Не очень. На самом деле выговор кому легче схлопотать — механику или экскаваторщику? Механику. А отличиться? — Экскаваторщику. Вот так. Он, экскаваторщик, готовую продукцию выдает — то, ради чего и существует наш рудник, все управление. Он постоянно на виду и, будь хоть каким скромником, все равно не сегодня-завтра станет самой заметной фигурой на производстве. А механик где-то там, в тылу, в обозе возится, о запчастях без конца канючит: то ему дай, другое… И зарплата — так себе. Знал я эти тонкости? Знал. И ох как не просто было пойти на новую должность… Я в ту пору опять уже в цене был. Бригада у меня была, молодежная. Ребята — звери, не работники.

— Да ты бы уж поменьше хвалился, черт косой, — громко одернула из другой комнаты хозяйка. — Старый уж, а все неймется… Как школьник…

— А что? — махнул он рукой: пусть, мол, ворчит, не обращай внимания. — Такой выработки, какую моя бригада показывала, и сегодня мало кто добивается, хотя техника-то не чета тогдашней: и ковш побольше, и мощность. Премии сыпались со всех сторон, благодарности. Тогда и из кино первый раз нагрянули… Вот потому и не советовали мне многие расставаться с рычагами экскаватора. До сих пор кое-кто — соберемся вот так, за столом — вздыхает: «Эх, Егор, загубил ты себя в мехслужбе, от орденов ушел, от славы громкой». А я ничего, не жалею. И в механиках не пропал. Слава, конечно, хорошо, но польза — лучше. Слава — это для себя, а польза — для других, для всех, а для всех — значит, и для меня. Надо было в механики, позвали — пошел. Там знаешь какой бардак был! У-у… А я порядок навел. — Он помолчал. Хитро скосил глазами на Дмитрия, потом опять куда-то на ухо. — Не совсем, правда. Бардака еще хватает. Ты бы, Дима, об этом вот, о недостатках наших лучше написал, а? Понимаешь, поначалу-то у нас, когда мы в рынке-то огляделись малость, дело пошло на лад, и все хорошо было. И работать было интересно. Техника — новая, начальство за людей, за работу болеет, прислушивается к тому, что люди говорят. А теперь… — горестно махнул рукой. — С тех пор как хозяева-то у нас новые объявились да «ООО» свое образовали, и Щеголева стало не узнать. Оборудование изнашивается — смотреть больно. Латать устал. И с отгрузкой руды что-то неладное, мельтешенье какое-то. Всем сырье — так себе, а на экспорт находят как-то участки побогаче. И с объемами экспортными ловчат, похоже.

Это насторожило Дмитрия: «Неужели Щеглов по-крупному финтит?» Но он сказал Егору Ивановичу, что это только предположения, а не факты, и попросил его продолжить рассказ о себе. А тот сел уже на критическую волну и предпочел рассказывать о производственных болячках, о том, что мешает лично ему и другим.

— Понимашь, во где все это у меня сидит, — провел Егор Иванович рукой по горлу. — Как кость.

— Понимаю, — ответил Дмитрий.

— Вы, корреспонденты, много понимаете, — прищурившись, скромно опустил механик глаза к столу, — только не обо всем, что понимаете, говорите.

— Правда? — удивленно глянул на него Дмитрий.

Черт знает, как относиться к такому высказыванию. То ли как к похвале, то ли наоборот.

— Да знаю уж, повидал вашего брата… Последнее время только забывать обо мне стали. С иным и разговаривать-то страшно: ты ему одно талдычишь, а он все равно потом по-своему повернет: как надо ему. А придраться не к чему — все вроде твоими словами сказано, да не так.

— А мне можно рассказывать? — скокетничал Дмитрий.

— Тебе — можно, ты, думаю, хороший парень.

Они расстались друзьями. С уговором поработать завтра.

На следующий день Дмитрий, явившись к Пермякову, сразу поставил на стол диктофон, раскрыл блокнот и, попросив кое-что повторить, стал расспрашивать о деталях, в которых тот не видел никакого смысла.

— Да зачем это? — недоумевал он.

— Поймите, Егор Иванович, — снова и снова убеждал его, — такие детали мне очень и очень нужны для связки, для скрепления всего, что вы мне рассказали в единое целое, они — как раствор при кирпичной кладке.

— Может, лучше по чарочке, как вчера? Для связки?

— Нет, Егор Иванович. Вчера у нас была дружеская беседа, а сейчас — надо поработать.

— Что ж, надо, так надо, — сдался он. — Давай свои вопросы.

И Дмитрий включил диктофон.

А ближе к вечеру его ждала таинственная аудиенция, которую устроил ему механик Пермяков. «С тобой очень хочет встретиться один бывший начальник с химкомбината, — сказал он. — Ты его, говорит, должен знать».

Он поднялся по липовой аллее на несоразмерно крутой правый берег тихой, спокойной речки Мозжихи, делающей возле райцентра один из редких ленивых поворотов русла. Отсюда открывался великолепный вид на утопающее в прозрачно-синеватой мгле заречье с его заливными лугами и толпами кустарника. Внизу по ленивой глади вод Мозжихи распустил за кормой веер морщин синенький катерок, тянули поблескивающую на солнце ячейками сеть рыбаки, чуть заметно дымил разожженный кем-то у воды на противоположном берегу костер. И было во всем этом что-то от несуетной вечности, самое себя творящей, созерцающей и ублажающей.

Он присел на косо вросшую в землю простую деревянную скамью, изрезанную похабщиной. Это было условленное место встречи. Закурил, глядя вдаль, наслаждаясь бездум-ным созерцанием живописных окрестностей.

Скоро рядом остановился сухощавый старичок с тросточкой. Внимательно посмотрел на него, улыбнулся:

— Здравствуйте. Вы меня не узнаете?

— Здравствуйте. Узнаю, — ответил он. — Вы были начальником исследовательской лаборатории комбината. Теперь, видимо, на пенсии?

— Верно, — отметил старичок. Достал сигарету. — Не позволите огоньку? А то вот забыл… — похлопал себя по карманам пиджака.

— Пожалуйста, — чиркнул Дмитрий зажигалкой, поднес ее к его сигарете.

Прикурив, тот нерешительно потоптался, поглядел рассеянно на заречье.

— Присаживайтесь, — предложил Дмитрий.

— С удовольствием. Если не обременю, так сказать, своим присутствием.

— Не обремените.

Старичок сел, помолчал. Деликатно покашлял.

— Вы уж извините, что я с вами… так вот… таинственно встречаюсь. Обстоятельства, знаете ли.

— Да какие обстоятельства могут вас заставлять прятаться? — улыбнулся Дмитрий. — Вы теперь человек независимый. На заслуженном отдыхе, пенсия — по расписанию.

— Э-э, не-ет, — помотал старичок головой. — Меня выпиннули с комбината во время чехарды со сменой собственников. Без всяких привилегий. На прожиточный минимум. А у меня жена больная, немало денег на лекарства требуется. Так что приходится подрабатывать. И не хотелось бы лишиться приработка из-за подозрительной связи со скандальным журналистом. Вы же кое для кого тут у нас почти как знаменитый тележурналист Доренко.

— Неужели я такую славу себе заработал? — рассмеялся Дмитрий.

— Ну, а как же? Пишете остро, поднимаете серьезные проблемы — значит, по оценке разного жулья, опасный, скандалист. Ну да ладно… Как командировка? Плодотворно?

— Не слишком.

— Бывает. Бывает… Со Щегловым-то удалось толком побеседовать?

— Да не очень. Непонятный он какой-то. В тайны любит играть, туман напускает. Хотя, казалось бы, что в прятки играть?

— А вы не допускаете мысли… — Старичок задумчиво оперся руками на трость. — Не допускаете мысли, что он не знает что сказать.

— Да ведь… Простите, не помню, как вас звать.

— Тихон Сергеевич.

— Ведь предприятие-то работает, Тихон Сергеевич, до крупного юбилея дожило, банкротством не пахнет — значит, что-то делается и есть о чем сказать.

— Хм… делать-то делается, да не то, что вас интересовало по случаю юбилея.

— Как это? — не понял Дмитрий.

— Очень просто, как всё… такое вот… сегодня просто делается, — усмехнулся Тихон Сергеевич, постучал тростью по земле. — Не хозяин он тут. Легкую жизнь ему устроили… С высочайшего покровительства Афридонова. Знаете такого?

— Что еще за Афридонов? А-а…

— Вспомнили? Вот-вот, тот самый. Который новый цех борной кислоты пускал на химкомбинате. Профессор Афридонов был силен, конечно, в теоретической, лабораторной химии. Но его вмешательство в конкретную производственную технологию боком вышло для комбината. И по сей день сказывается. Схема Афридонова, заложенная в основу проекта привлекала своей простотой. Да сказалась одна заморочка: при этой схеме нужна абсолютно точная дозировка ингредиентов, достижимая только с помощью точнейших автоматических приборов, требуется абсолютно точный и постоянный состав исходного сырья. Но ничего этого и близко нет… К тому же… проектом цеха предусмотрена переработка богатого сырья, а где его взять? Работать пришлось на том, что есть, как и другие заводы. Да тут еще Щеглов в экспортеры выбился, и хоть умри теперь Проклов от нехватки путного сырья, Щеглов палец о палец не ударит, чтобы подбросить хорошего товара, выручить по-соседски его комбинат. Будет преспокойно наковыривать прибыль, все, что отыщет на руднике получше, — за доллары, на экспорт… Мне, правда, кажется иногда, что оба они в какой-то хитрой команде Афридонова. Профессор этот крутится где-то в правительственных кругах или рядом с ними, оттуда и командует парадом. Вот и насчет экспорта, видимо, как-то исхитрился поспособствовать. Нашел какой-то коридор. Хотя, насколько мне известно, в мире и без этого рудника своих боратовых месторождений предостаточно. В разных странах есть побогаче месторождения боратов, а переработка их обходится гораздо проще и дешевле. А Щеглов помалкивает о тайных пружинах сотрудничества. Друзья они давние с Афридоновым. Тот и сейчас к нему по старой памяти нет-нет да закатится. Обратили внимание, какое там место? Курорт! Никакой заграницы не надо. А Щеглов своему благодетелю, когда тот к нему наведывается, охоту, рыбалку организует царскую, баньку по-фински или по-русски… Ну, и бабешек игривых поставляет… Сам знаю одну такую, которая в баньку к Афридонову наведывалась…

— Откуда это вам известно? — недоверчиво глянул Дмитрий на Тихона Сергеевича.

— Мало ли откуда… — ушел тот от ответа. — Вы, журналисты, не всегда открываете эти… источники информации.

— А может, это все чья-то выдумка, плод досужих фантазий.

— Может, и выдумка. Примите тогда за сказку.

Помолчав минуту, старичок возбужденно постучал своей клюкой по земле. Потом сказал раздумчиво:

— Сталина на них нет, на таких-то вот. Сталина… Ему сейчас много грехов приписывают всякие там политспекулянты. Под Достоевского работают, под его слезу ребенка. Нет, мол, ему прощения, нет оправданья. Корят жестокостью, расстрелами, жертвами репрессий… Что тут скажешь? Может быть, может быть… Но он же страну спасал. Все те годы, когда главным был, спасал ее. То от разрухи, то от технической отсталости, то от возможного военного поражения из-за наличия у Америки атомной бомбы… Ему ничего, считай, для себя не надо было. Жил в скромной кремлевской квартирке, на плечах — солдатская шинель, на ногах — сапоги, а то и подшитые валенки… Он всю жизнь спасал страну, а все эти нынешние олигархи, политических свар мастера и разная рыночная шпана — что у них за душой? Только собственные интересы… Они и сейчас вон что делают: того и гляди сдадут страну вместе со всеми ее ракетами. А тогда, при нем, когда каких-то десять-пятнадцать лет прошло после революции и гражданской войны, — тем более. Еще свежи были раны у победителей и побежденных, и еще совсем не ясно было, что будет дальше и чем вся эта заваруха закончится. За границей, со всех сторон было полно желающих повернуть колесо событий вспять, там строились планы, как это сделать. И среди тех, кто строил эти планы, были не только потерпевшие поражение в междуусобице соотечественники, но и главы государств, желающие погреть руки на раздираюшем Россию хаосе… Все это было близко и вполне возможно. И в этом была реальная… более чем реальная угроза развала страны, которую наши предки не одно столетие создавали… Трудно было не ожесточиться, не озвереть, тем более что и на личном фронте у него не было уверенности в будущем. И не известно, чем бы все это кончилось, не окажись он, пусть и деспот с железной волей, у кормила власти. А впрочем… известно, пожалуй, чем бы все это кончилось. Разодрали бы Россию на кусочки. Она же всем задолжала за помощь «братьев»-интервентов во время междуусобной бойни, и в желающих воспользоваться ее слабостью, как и нынче, недостатка не было. Так что… не надо бы мстить прошлому. Сложно все это…

Дмитрий почувствовал, как тяжелая апатия свалилась вдруг мешками на плечи, и сразу как-то набрякли, стали слипаться веки. Захотелось упасть ничком на траву и спать, спать, спать… ничего не слышать, ни о чем не думать. Или оказаться в том синеньком катерке и плыть беспечно куда-то вдаль, дремотно жмурясь на солнечные блики, потревоженные длинными волнами за кормой…

Тихон Сергеевич обиженно и монотонно, как о чем-то давно надоевшем, бубнил насчет того, что рука руку моет, вздыхал, укоризненно покачивал головой. А Дмитрий слушал его и думал, что старичок ведь не просто душу отводит, не для себя только бубнит, а ему рассказывает, его в курс своих печалей вводит, его нагружает информацией с тайной надеждой, что он — как четвертая власть — может, что-то предпримет, сделает хоть что-ни-будь, чтобы не так горько было на душе. А что он может? У него таких историй — пруд пруди, и самому, бывает, хоть волком вой. Вот и Пермяков, с которым он хотел только душу отвести как с хорошим мужиком-тружеником, нагружал его своими заботами,

Во всем какие-то завихрения, подводные камни, все путается, усложняется, даже там, где вроде бы должен был пройти парадным шагом. Под барабанный бой.

«Рука… руку… моет… Рука руку… моет…», — крутилось в сознании нескончаемым рефреном. Автобус плавно покачивало, мерно, на одной ноте выл мотор, в салоне было душновато, и клонило ко сну.

…Широкая, толстая пятерня вылезла из белой манжеты, осторожно поползла к темной, узловатой лапе, раскорячившейся, как бредущий по песку тарантул, и начала медленно елозить по ней, оставляя потные блестки. Сверху плавно легла изящная женская ладонь с аккуратными розовыми коготками, чуть помедлив, словно благоговейно припав, стала нежно мять оказавшуюся под ней мясистую кисть. Та вздрогнула и сладострастно вцепилась в женский пальчик, продолжая делать свое дело. «Сергей Леонтич! Сергей Леонтич! Ах, какие шалуны вы!» — раздалось откуда-то разноголосо. С хохотом и визгом выскочила на большую площадь перед сумрачным административным зданием стайка веселых стройных женщин и упорхнула в невесть откуда взявшийся бревенчатый домик, из приоткрытых дверей которого валили густые клубы пара. А к этому домику быстро поползло отвратительное трехэтажное сооружение из переплетенных ласкающихся рук.

«Хватит! Пора кончать это безобразие!» — раздался резкий, как хлыст, голос Проклова. Ласкающиеся руки мгновенно послетали одна с другой и куда-то исчезли, женщины с растрепанными космами, истошно вопя, повыскакивали из бани и побежали через площадь в чем мать родила. Проклов, строгий, в элегантном сером костюме, стоит за высокой трибуной на площади и рубит решительно: «С завтрашнего дня останавливаю производство. Довольно обманывать себя и других. При таком положении, какое у нас сложилось, я не считаю возможным возглавлять предприятие».

Открыл глаза, ошалело поозирался, вытирая платком потный лоб, шею. Почти все в салоне мирно подремывали в креслах. Только кто-то впереди шуршал газетой.

«Приснится же такое… Не-ет. Проклов этого ни в жизнь не сделает. И Брагин, конечно, не сделает. И губернатор. А кто сделает?.. Спроста, что ли, старичок-то о Сталине заскучал? При нем-то шушеру разную быстро на место ставили. Достаточно было его распоряжения — устного или письменного — без разницы, чтобы вся страна поднялась. А теперь чуть что — о демократические ценности спотыкаются: и так нельзя, и эдак не положено. И многих мучает невинный вопрос: что это за ценности такие, которые по рукам и ногам вяжут, нормальным людям житья не дают. Сколько уж трубим о преступности, коррупции, закулисных чиновничьих играх — ни с места воз проблем, лишь еще тяжелее становится. Только программы сочиняем да совещаемся. Главное — отчитаться через газету или перед телекамерой о реагировании на риски и вызовы времени, а там хоть трава не расти. Сварганили мертворожденную программу — галочка в отчете, посовещались — еще одна. Когда их немного, они забавные — галочки эти: скачут, вертятся, крыльями хлопают — смешно так. А если их много? О-о-о… Это уже совсем другое. Тут уж не до смеха.

Галки, сороки, вороны… Воронье… Вранье. Кругом оно. Собрались в стаю — ого-го-о! — сколько их! Тьма тьмущая! Заволокли все небо, закрыли солнце. И откуда, казалось бы, когда расплодились?.. Нет, это уже не маленькие серенькие галочки, это гигантская свора черного, жирного, горластого воронья. Это уже опасно. Это признак надвигающейся большой беды.

Отправился могучий витязь-князь в путь-дорогу во чисто поле — в честном бою добыть себе чести, а краю — славы. Но тучи воронья закрыли свет, полощут черными крыльями и беснуются, и галдят, галдят, галдят… Кар-р, кар-р, кар-р… И заставляют содрогнуться сурового воина. «Ты не пройдешь через топи болотные, через реки быстрые, ты не вернешься, ты погибнешь», — чудится ему поганое вещанье в хриплом хоре. И сковывает отчаяние мужественное сердце, и растекается по жилам холодная тоска. «Ты слаб, ты неумен и неучен, ты не можешь одолеть врагов своих. Они хитры и коварны, и много их — несть числа; они одеты в непробиваемые кольчуги, латы и шлемы, кои не берут ни огонь, ни мечи, ни стрелы. У них отличное оружие, ибо изготовлено руками искусных мастеров, каких нет в той земле, откуда ты пришел. Они научены искусству боя, потому что у них мудрые наставники, каких не было у тебя, нет у всех вас. Ты слаб и воины твои слабы — в вашей земле все хуже, чем у врагов твоих. Кар-р, кар-р!.. И шлем твой не выдержит первого мощного удара крепкой палицы, и латы твои пробьет любая стрела… Безнадежно, безнадежно… Беда… Кар-р… И застыла кровь в жилах могучего, смелого витязя, и круто развернул он коня своего и пришпорил его, и поскакал обратно, увлекая за собой товарищей-воинов. С позором вместо славы… А в это время горстка его врагов, трусливо затаившаяся неподалеку в сосновом бору, жадно делившая труп последней падшей лошади, облегченно переводила дух и воздавала хвалу всевышнему за то, что отвел беду, и освящала ворон, посеявших ужас в душу витязя, и потешалась тайно над ним, испугавшимся горластых, нахальных птиц, потерпевшим поражение без боя. И опять, и опять славила всевышнего за то, что не надоумил витязя-князя спугнуть или перестрелять воронье да усмехнуться в пышный ус… И дождалось волчье племя своего часа — предали вороги опустошенью окрестные селения, награбили добра всякого, наплевали в колодцы, заломили руки красавицам писаным — Надежде, Вере да Любови, измываясь всласть над их беззащитностью…

Бр-р… Что это? Канва для мрачного фельетона? Но кто в нем будет фигурировать в качестве отрицательного героя? Проклов? Щеглов?.. Дудки! Галочек плодят? Да ты что? Редактор за голову схватится, посчитает идиотом… Пусть это не столпы рыночной экономики, но во всяком случае вполне успешные местные менеджеры. А менеджер — это о-о! Это модно, это круто. Он работодатель — не то что при прежнем режиме обложенный со всех сторон законодательством жалкий управленец, которого запросто могли вызвать на ковер и вздрючить за пристрастие к галочкам.

***

…Он очнулся, видимо, от холода. Там, наверху, все та же мутная луна в серых трещинах неба… Он попытался повернуться на бок. Прострелившая тело острая боль заставила замереть в нерешительности: лежать на спине — холодно; поворачиваться на бок — слишком больно…

Во рту — какой-то теплый сгусток с привкусом металла. Глотнул — он застрял в горле. Подавился… Сделал усилие — выплюнул. «Какая гадость… Кровь, что ли?..»

Плевок забрал много сил, и он опять повалился на спину… Веки налились свинцом. И, как в воронку, затянуло в сон…

«Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. За исключением, конечно, альпинистов».

«Так он, между прочим, и есть альпинист, в известном смысле».

«И сорвался на этот раз, потому что без страховки работал, — хохочут они. — Его ведь предупредили по сути: осторожно, не лезь в бутылку и не карабкайся больше по этой круче, а он все-таки полез дальше. Почему-то решил, что его могут в суд потащить, и не догадался, что запросто могут просто морду набить. Если бы сообразил, глядишь, и поостерегся бы. Да привык все тараном, тараном… Хотя мог бы и из собственного опыта урок извлечь. Ведь было уже, было! Вылез однажды из какого-то подвала, как блудливый кот после ночных похождений… Осень уже, ноябрь, снегу подвалило, а он без куртки теплой и без ботинок — в носках по снегу топает. Охотился за кем-то, да сам угодил в западню. Смешно и стыдно. Так что… Вы поняли? Ничего особенного. Просто не хватило гибкости и предусмотрительности».

«Не-ет. Нет! Не в том дело. Есть такие, которые о себе никогда не забудут, и есть другие — те, что могут о себе забыть ради других. Вот он…».

«Да выпендрёж все это и сказки разных умников, которые только народ с толку сбивают. Нечего с ума сходить. Нормально надо жить — чтоб ни себе, ни другим не в тягость. Легко надо жить».