Котелок спирта

Александр Чикин

Эта книга посвящена семидесятипятилетию окончания самой неизвестной войны. Это подлинная история моего отца, прошедшего Великую Отечественную войну от первого до последнего дня.

© Александр Чикин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1

Два архангела схватили сержанта, сорвали с гимнастёрки петлицы, и выволокли его из камеры. Протащив по коридору, растворили двери и швырнули в гигантский зал. Он не упал только потому, что сшиб с ног двоих в офицерской форме. Офицерские петлицы были вырваны с мясом, и он не знал, как к ним обратиться, когда бросился их поднимать. Первый, с разбитым лицом и перебитой рукой, неестественно болтавшейся в рукаве, послал его матом и остался сидеть. Второй, хоть и был весь в крови, тяжело опёрся на его руку и, неожиданно легко встав, пошёл прочь от двери, навстречу ровному и сильному ветру, несущему хлопья сажи и смрад палёного мяса.

— Как зовут, сержант? — сидящий у двери здоровой рукой взял перебитую выше локтя руку и бережно устроил её на коленях.

— Фёдор, — сказал сержант, покосившись на свой воротник и, окончательно оторвав болтающуюся на лохмотьях левую петлицу, спрятал её в карман гимнастёрки.

— А меня — Серёга. Оттащи-ка меня от двери: не ровен час, ещё кто-нибудь из неё вылетит, — офицер протянул закопченную пятерню, неожиданно блеснувшую золотым кольцом. — Звание можешь не спрашивать: оно нам тут не понадобится.

Фёдор взял его под бока и потянул по земле, в сторону от двери, вдоль облупившейся стены. Циклопическая стена простиралась от горизонта до горизонта. Где-то вдали, примерно на равном удалении от створок двери, больше угадывались, чем различались явно, такие же створки других дверей, за ними ещё и ещё, пока стороны стены не терялись в тёмной мгле. Где-то там, почти на границе этой мглы, неслышно распахнулись двери и выбросили в зал, покрытый как ковром Сталинградской степью, крошечную фигурку. Человек, казавшийся на таком удалении светлым призрачным пятнышком на фоне мрака, пошёл от двери, пригибаясь от встречного ветра.

— Есть табачок, Фёдор? — спросил офицер, с облегчением привалившись к стене.

— Не курю, — сержант смотрел на низкие чёрные тучи, несущиеся над степью. Наткнувшись на стену, они поднимались куда-то вверх, клубясь в нескончаемом горизонтальном вихре.

— Я пойду, Сергей, — Фёдор посмотрел на сидящего. Тот кивнул, и вяло взмахнул ладонью, отпуская его от себя.

Впереди лежала промёрзшая степь. Кое-где, сквозь серый, чахлый бурьян, просвечивали грязные плешины мелкого снега. Где-то вдали, в темноте облаков едва уловимо вспыхивали зарницы, и больше кожей, нежели ушами, ощущалась низкая вибрация нето канонады, нето грозы. В призрачных отблесках у далёкого горизонта угадывались Кавказские горы, и Фёдор, взяв за ориентир пик повыше, направился к ним. Ушедшего вперёд офицера уже не было видно, и только иногда сержанту попадались его полузаметённые следы на снежных удувах, и местами, на голой, промёрзшей глине, между чахлыми кустами полыни, были видны брызги крови. Прошло много времени, прежде чем Фёдор увидел его впереди, лежащего ничком в бурьяне. Расстрельная команда, сидела рядом, смакуя дым самокруток. Время от времени, кто-нибудь вставал, чтобы подменить копавшего могилу, а он, в свою очередь, присаживался на место вставшего и закуривал. Их командир стоял у края ямы и наблюдал за работой. Заметив идущего к ним сержанта, начальник недружелюбно посмотрел на него, достал из шинели белоснежный платок, выронив при этом из кармана какие-то мелкие косточки, и протёр слезящиеся от ветра глаза. «Проваливай!» — буркнул он. Фёдор, глядя на комья глины, вылетающие из ямы, обошёл могилу и пошёл дальше к намеченному вдали горному пику.

Оглянувшись через какое-то время, он не увидел ничего, кроме смутно сереющей стены у горизонта и свежего холмика земли, едва различимого в полыни. Почему-то ему вспомнился его дед, лежавший в такой же неприметной могиле в дальнем углу деревенского кладбища. Тут же сквозь облака пробился луч света и упал на внезапно позеленевший бурьян, съёжившийся от этого, и превратившийся вдруг в обычную зелёную траву, словно подстриженную табуном деревенских гусей. Посреди этой лужайки, за каким-то наспех сколоченным из неструганых досок столом сидели на лавках дядья Фёдора: старший — Пётр с женой Акулиной и погодки — дядя Илья и дядя Прохор. Напротив сидел дед Егор.

— Посиди с нами, Федюша, — позвала тётка Акулина сержанта.

— Как же мне сидеть с вами? — растерялся Фёдор. — Разве вы не умерли?

— Так, умерли, конечно, — вступил в разговор дед. — Теперь тебя поджидаем.

— Значит, я тоже… — сержант замялся, стараясь подыскать что-то другое вместо пугающего его слова.

— Не робей, племяш, — Пётр вышел из-за стола, роняя из карманов и из-под пол шинели майора НКВД рёбра и позвонки, которые, едва коснувшись травы, начинали истоньшаться и исчезать, неторопливо обращаясь в сажу, мгновенно уносимую ветром. — Ты-то, в отличие от нас, грешных, — жив.

Дядька усадил его рядом с дедом, присел сам.

Родители деда были заводскими крепостными при казённом заводе в Петербурге. Когда царь дал крепостным волю, то неожиданно выяснилось, что работать не из-под палки мало кто желает, а главное, умеет. Не только на заводах, но и в деревнях. Свободу восприняли, как возможность ничего не делать, чем и занялись с таким рвением и старанием, с каким раньше и на барщину не ходили. Целыми деревнями бывшие крепостные снимались с насиженных мест и, получив от Государя подъёмные, двигались в Сибирь и на Дальний Восток осваивать казённые земли, пожалованные Императорским Высочеством. Прибыв на место и кое-как обустроившись, новоявленные землевладельцы, не будучи дураками, сдавали землицу в аренду деловым и сноровистым китайцам. Пропив за полгода годовую аренду, незадачливые лентяи шли к арендаторам и требовали платы ещё на год вперёд. Китайцы платили, потом ещё и ещё… Через четыре—пять лет горе—землевладельцы попадали в такую кабалу, что теряли не просто свою землю, но и становились холопами бывших арендаторов. Попав в привычное своё состояние, они успокаивались и принимались батрачить на новых землевладельцев. Нельзя сказать, что смирились все: какая-то часть крестьян, ещё по дороге в Сибирь, пропив подъёмные и всё своё немудрёное барахло, осела в лесах и болотах, постепенно дичая. Став лешими и вурдалаками, русалками и кикиморами, эта нечисть теперь с радостью принимала в свои ряды всех, привыкших к безделью и пьянству, кто уже никак не мог батрачить на своих новых господ. Со временем к ним начали присоединяться оставшиеся без рабского труда и потому разорившиеся помещики и дворяне. Однако не всех устраивала такая вольная лесная жизнь: отдельные лешие и кикиморы возвращались к людям, вступая в народовольцы, из которых позже получились эсеры, большевики и анархисты. Особо честолюбивые вылезали на самый верх, становясь с годами министрами и генералами, как, например, вурдалак Столыпин или леший Керенский, адмирал Колчак, генералы Краснов и Каледин, маршалы Будённый и Ворошилов.

Дед Егор в 1880 году лично был знаком с одним народовольцем. Этот вурдалачек по имени Степан, с говорящей фамилией Халтурин, работал в Зимнем дворце столяром. Егор, в ту пору двадцатилетний парень, служил там же истопником. В его обязанности входило обслуживание многочисленных дворцовых печей, топились которые ольховыми дровами, что считалось тогда гарантией от угара. Так вот этот Степан натаскал во дворец нитроглицерина, собрал под царской столовой адскую машину, и жахнуло так, что дворец раскололся надвое. Подвела Степана фамилия: схалтурил. Царь остался невредим, чего не скажешь о многочисленной охране. Дед тоже пострадал: ему искалечило ногу, и он до конца жизни охромел. То, что Степан Халтурин был вурдалаком, выяснилось во время его казни в Одессе в 1881 году: он так долго дрыгался в петле, не желая умирать, что присутствовавшие при этом попадали в обморок.

Дед Егор, получив от Его Величества некую сумму за своё невольное увечье, напуганный ставшей страшной городской жизнью, купил домишко в деревне Яманово, Савинского уезда Ивановской губернии, куда и перебрался. Со временем женился и произвёл на свет четырёх сыновей, трое из которых сидели сейчас за столом.

Старший Пётр, хоть и вырос здоровенным бугаём, был без царя в голове: рано женился. Ему не было ещё и двадцати, когда он, возвращаясь со станции Шорыгино в родную деревню, заплутал. Дело было ночью, и он, идя по лесной дороге, увидал, как ему показалось, огонёк в окне отчего дома. Всю ночь он без памяти ломился сквозь лесную чащу на этот манящий свет, и только под утро пришёл в себя, когда ввалился по грудь в болотную трясину. Перед ним на рыжей кочке сидел леший, помахивая светящейся гнилушкой у него перед носом. Из-за его спины с робким любопытством выглядывала лешачиха. Поймав на себе взгляд Петра, она от смущения позеленела.

— Ну, что, Петруша? — сказал ему леший. — Теперь ты в моей власти. Хочу я тебя женить: дочь у меня навыданье.

— Отпусти, милостивец, — взмолился Пётр. — Какая женитьба? Не могу же я в отчий дом лешачиху привести? Нас и в деревню-то с ней никто не пустит!

— Так она у меня и не лешачиха вовсе, — леший присвистнул, и в глубине болота что-то захлюпало и заплескалось, двигаясь в их сторону. — Она у меня в соседку уродилась: русалка она. Надысь, ты тут у болота грибы собирал, она тебя увидала, да и влюбилась. Возьмёшь её в жёны, и разговору конец! Иначе тут пропадёшь. Утонешь в трясине.

В болоте что-то в последний раз плеснулось, и через минуту рядом с Петром из мутной болотной жижи вынырнула русалка. От неё исходила такая телесная истома, такая магнетическая бабья сила, что когда она подняла на него свои распутные зелёные очи, трясина под Петром исчезла, и он погрузился в хрустальной чистоты лазурную воду. Ноги его обратились в бахромчатый сомовий хвост, он схватил её за руки, не в силах оторвать глаз от прекрасной бледности лица, и, слегка удивившись возможности говорить под водой, спросил:

— Как мне называть тебя, сердце моё?

— Родители Акулиной нарекли, — она прильнула к нему. — Ты, ведь, не оставишь меня, Петя?

— Нет!

Пётр нырнул и в зелёном сумраке разглядел огромную гранитную глыбу с плоской вершиной. Ткнув кулаком судаку в собачьи зубы и разогнав карасей с окунями, он стал лихорадочно чистить камень. К концу дня каменная плоскость покрылась янтарными икринками, размером с кулак, а вода стала белёсой от молок. Влюблённые застыли в сладком изнеможении над камнем, провалившись в глубокий сон. Очнувшись утром, Пётр обнаружил, что вся икра укрыта белой, пушистой ватой, а щучий хвост Акулины стал пёстрым от белоснежных ватных хлопьев. Под его взглядом Акулина открыла глаза и нежно к нему прильнула.

— Какая ты заботливая, — улыбнулся Пётр. — Деток укрыла.

— Ах! — в её глазах бился ужас.

— Что с тобой?

— Они погибли! — её сотрясали рыдания, и она едва могла говорить. — Я всё детство этой ватной болезнью промаялась. Значит, я так и не поправилась. Бедные наши детушки…

— Са-про-лег-ни-оз, — едва прочла по гадальным картам мудрёное слово знахарка, когда Пётр с Акулиной разыскали её избу на краю Архиповки. — На море, парень, вези её. В тёплые страны. Только тепло и морская вода её вылечат. Русалка она у тебя, и ноги ваши меня не обманут: рыбья болезнь у неё. Нормальные люди такой хворью не страдают.

И Пётр загубил свою душу, начав губить души других: он стал разбойником. Акулина стала сообщницей и приманкой. Они открыли постоялый двор на Владимирском тракте. Соблазнённые неземной красотой Акулины нижегородские и московские купцы совсем не торопились съезжать с постоялого двора и оставались ночевать, чтобы к утру оказаться с перерезанным горлом на дне Клязьмы. На их деньги, каждое лето Пётр возил свою Акулину в Ниццу и Ялту. Советская власть положила этому конец, и когда в 1932 году открылись «Торгсины», Пётр поволок туда ведёрный чугун золота и драгоценных камней в надежде купить на вырученные деньги домик в Крыму. В «Торгсине» его взяли в оборот два представителя ОГПУ. Узнав историю драгоценностей, справедливо рассудив, что Пётр с Акулиной задолго до революции уже вели классовую борьбу, гепеушники дали им направление в школу НКВД. Через год, поскрипывая новыми портупеями, Пётр и Акулина, получив лейтенантские петлицы, приступили к службе. Привычные к крови, они не чурались самой страшной работы: сделавшись палачами, быстро шагали по карьерной лестнице. Но служба не оставляла им времени на лечебные морские и солнечные ванны: ноги Акулины покрылись незаживающими язвами. Однажды она допрашивала какого-то плюгавого контрреволюционера-профессора с кафедры зоологии Московского университета. Его специализацией оказалась ихтиология, и профессор, благодаря профессиональной интуиции, вскоре понял, что перед ним полурыба. Акулина, доведённая своим недугом до отчаяния, вовсе и не думала отпираться: рассказала ему про свои болячки. Профессор, рассмотрев сквозь старенькое пенсне покрытые ватными хлопьями язвы, изрёк: « Сапролегния, сударыня. Микоз. Знахарка Ваша диагноз поставила верный, только уж больно дорогостоящее лечение Вам назначила. Зря с супругом Вашим столько душ загубили». Через несколько минут, убирая наган в кобуру, глядя на труп профессора, распластавшийся в луже крови на бетонном полу подвала, Акулина прокляла знахарку и быстро составила телеграфный запрос в Шую. Через неделю старуху-знахарку приволокли в подвал. С каменными лицами Пётр и Акулина, не сговариваясь, достали наганы и одновременно выстрелили ей в голову. Перед смертью профессор сказал Акулине, что морская вода вполне может быть заменена обычным раствором поваренной соли, даже огуречным рассолом. С того самого дня Акулина стала спать в бочке с малосольными огурцами, и болезнь, терзавшая её с детства, оставила после себя только бесплодие. В тридцать восьмом году супруги получили майорские звания, а в тридцать девятом коллеги по службе вывели их во двор Рождественского монастыря во Владимире и расстреляли у стены, как японских шпионов.

— Ты пойми, баранья башка, — объяснял Пётр племяннику, — что Красная Армия жила по каким-то своим, понятным Сталину законам. Все эти Якиры, Тухачевские и Уборевичи начинали свою карьеру в те времена, когда Троцкий эту Красную Армию и создавал. Он подбирал и назначал людей по единому для любого чиновника принципу личной преданности. Льва Давыдовича уже давно нет в стране, Красной Армией пыжится командовать Ворошилов, а его приказы не просто молча саботируют, но ещё и норовят мордой в его собственную некомпетентность ткнуть! Как можно в таких условиях командовать? Вся закавыка была совсем не в Ворошилове: окажись на его месте тот же Тухачевский или Якир, всё было бы точно так же. На Троцкого они смотрели снизу вверх, а усатого батьку, в лучшем случае, рассматривали как равного. Пауки в банке. Они — дубины стоеросовые, раз не смогли уразуметь, что выбор у них был небогатый: либо согнуть выю и лебезить перед начальством, либо пулю в затылок. Может, ты ещё и меня с Акулиной, в самом деле, японскими шпионами посчитаешь? Да просто под наркома Ежова копать начали, а заодно и место для Бериевских ставленников расчищать, чтоб Лаврентий Павлович нормально руководить мог. Обычный феодальный подход. Это только для вас, сирых да убогих, с высоких трибун о социализме и коммунизме говорили, а на самом деле реставрировали абсолютную монархию, модернизировав её только в одном: она перестала наследоваться. Что делал очередной Романов сев на престол? В первую очередь низвергал в опалу бывших сановников, ссылая всевозможных меньшиковых в берёзовки. Что сделал Сталин? Перестрелял сановников и соратников Ленина: берёзовок в стране много, да так надёжнее. Да, Николашка Романов всем опротивел своей бездарностью, но это вовсе не значит, что страна холопов в одночасье стала страной граждан. Всем по-прежнему нужен был царь-батюшка. Холопам спели детскую песенку о социализме, и, чтоб они вдруг не заподозрили своего холопства, а почувствовали себя гражданами, подсунули вместо царя вождя, великого и мудрого. Отца народов. И, чтоб уж совсем задурить вам голову, престолонаследие аннулировали, предоставив возможность самому ловкому пауку в банке передавить менее проворных, когда время придёт прежнему пауку-вождю в лучший мир уходить. Они вам, дуракам, даже крепостное право вернули, только обозвали холопов колхозниками, а паспорта изъяли, чтоб крепостные из деревень не разбежались. И заменили многих помещиков единым государем, а барщину на него назвали трудоднями. Даже оброк вернули, только его продналогом назвали. Ты вот Прохора порасспроси, он тебе много чего расскажет.

Они сидели ещё долго. Рассказывали о себе, порасспросили Фёдора о его житье-бытье, поинтересовались, как жив-здоров его отец, Степан Егорыч, их брат и сын. Наконец, что-то им объясняя, Фёдор вскочил со скамьи, и в этот момент просвет в облаках закрылся, луч света померк, и все они исчезли вместе с лужайкой и столом. Только в том месте, где сидели Пётр с Акулиной, осталось с десяток, темнеющих провалами глазниц, прострелянных черепов, быстро обратившихся в прах, унесённый ветром. Стены уже не было видно. Ветер заметно усилился, сажи он нёс ещё больше, а смрад сожженной плоти стал почти осязаем. Фёдор, найдя свой ориентир, заметил некую перемену в горах: они не просто стали ближе — ему казалось, что они двигаются. Пики поменьше и целые горные хребты, словно бы отодвигались вглубь, выпуская вперёд Эльбрус, который и служил Фёдору ориентиром. Прикрыв ладонью глаза от ветра, сержант пошёл вперёд.