СТАЛИН ЖИВ! Пятьдесят третий… и дальше

Александр Черенов

5 марта 1953 года И. В. Сталин умер в результате то ли убийства, то ли преступной халатности ближайшего окружения: Берии, Хрущёва, Маленкова и «подельников». Но его можно было спасти. А если бы это случилось? Какой была бы история СССР?В этой книге Сталин остаётся в живых: вмешивается счастливый случай в лице одного необычного сотрудника охраны. Здесь почти всё – правда: факты, события, люди… с поправкой и в переложении на выжившего Сталина и за исключением собирательного «счастливого случая».

© Александр Черенов, 2020

ISBN 978-5-0051-8654-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Если бы Сталин не умер в 53-ем…К вопросу истории в сослагательном наклонении…

Глава первая

Громада большого города — не для зимы. Столицы — особенно: не степь — не разгуляешься. Теснота, «геометрия», засилье домов и людей. А ещё миллионы глоток, исторгающих углекислоту, миллионы пар обуви, истязающих снег и превращающих его в грязное месиво, сотни заводских труб, «удобряющих» отсутствующий простор тоннами реагентов. Что и говорить: не лучшая компания для зимы. Тяжело ей приходится в городе. Как ни старается, а дать себя по максимуму не выходит: парниковый эффект.

Конечно, даже низкие возможности зимы совсем, уж, принижать не стоит. Она старается, и порой выдаёт достойный продукт: холод, метель и даже «обильные осадки» в виде настоящего снега. Да и городские закоулки дают ветрам немалые возможности пофантазировать на тему «геометрии полёта».

Но всё это не более чем потуги на самоё себя. Не норма жизни, но подвиг. А на ежедневный подвиг себя не наскребёшь. Особенно тяжко приходится старушке на излёте. Как ни упирайся, а супротив календаря не попрёшь. Даже несмотря на хрестоматийный образ февраля, таковой лишь для вольной природы.

Февраль пятьдесят третьего, в общем и целом, соответствовал реноме: оказался близок к классическому. Тому самому:

«Дуют ветры в феврале,

Воют в трубах громко,

Змейкой мчится по земле

Белая позёмка».

Старик февраль вёл себя достойно. Он показывал, если не всё, то многое из того, на что был способен: «давал зимы и жизни». Улицы, мостовые и площади «обзавелись» высоченными сугробами, бороться с которыми до их «естественной кончины» не было ни сил, ни смысла. Небо регулярно осыпалось, если не полноценным снегом, то достойной изморозью. Мороз вёл себя в соответствии с инструкцией: шевелился и трещал. Метели пахли тем, чем им и положено пахнуть в феврале: полноценным «минусом». Под ногами качественно скрипел основательно промороженный снег. Весь город добросовестно выстывал в инее. Дворники с куда большим энтузиазмом скребли прихваченные градусом щёки, чем заваленные «дарами природы» улицы и дворы. Так что, о «погибаю, но не сдаюсь!» не было и речи, разве что применительно другим: его жертвам.

Но, как той верёвочке, сколько февралю ни виться… в смысле: ни длиться, а больше двадцати девяти суток из себя не выжмешь. Да и последние дни — не зима, а сплошное мучение для февраля. Увы: каким бы нормально холодным, нормально снежным и нормально ветреным он ни был, а к финишу начал сдавать. Нет, ещё не полномочия: в потенции.

По большому счёту, равно как и по любому другому, у зимы уже не было шансов. Некогда вызывавший уважение, а теперь всего лишь остаточный, потенциал её расходовался исключительно на отдельные факты рецидивов «нормальной» погоды.

Только и весна не слишком настаивала на своих правах. С одной стороны — де-юре — чего настаивать: и так наступит на днях. Со дня на день. Хотя бы по календарю. С другой — де-факто — как настаивать при таких скудных основаниях? Ведь это какой непроизводительный расход сил! Но уже на небо зачастили серые косматые тучи — типовой предвестник весны. Уж солнце протыкало лучами завесу и нахально заявлялось с самого утра, пусть и ненадолго, до первых туч. Уже по карнизу стукнула первая капель. Уже обречённые снежно-ледовые «козырьки» рухнули с крыш вместе с такими же «оптимистичными» сосульками.

Неотвратимо приближалась оттепель. Да, что, там, приближалась: нагло заявилась во дворы. Именно заявилась, а не заглянула — так, словно давала понять бедолаге-февралю: «Весна идёт, весне — дорогу!». В переулках снег размяк, потемнел, протаял. Ветер изменил не только направлению, но и себе: из сурового бойца стал каким-то мягким и пахучим романтиком. Снег на мостовых, благодаря совместным усилиям «неправильного» градуса, ботинок и протекторов превратился в неэстетичную грязь. Местами оголился и задымился асфальт.

Конечно, февраль не сдавался: боролся. Уже не «за», а «из»: не за жизнь, а из принципа. Поэтому дневные победы выглядывающей из-за «рубежной даты» весны он старательно минимизировал к утру. На то, чтобы обратить их в поражения, уже не хватало духу. Работать приходилось исключительно по ночам, но к утру он «приводил в чувство» градус и хотя бы подмораживал дневные лужи. Иногда оттепель не выдерживала натиска и отступала. Следы её пребывания февраль старательно обрабатывал последним резервом снега. Тогда очищенное от туч небо становилось глубоким и чернильно-синим, а над городом повисали яркие звёзды — пророки утреннего морозца.

И морозец не подводил своих пророков: его присутствие — это, уж, как водится. Поэтому и само утро последних дней февраля было чистым, розовым от бодрящего «минуса», с хрустящим ледком на мостовой, с пресным запахом подмороженного снега.

А потом вдруг опять заявлялся промозглый «околомартовский» ветер. И, как результат этого, то ли намёка, то ли рецидива, то ли наглого вторжения — растаявший сырой пласт гололёда, низкое, пасмурное, тяжёлое небо, и отвратительное настроение на весь день.

Но это — в городе. А за городом было классическое царство Берендея. Недаром пелось в старинной песне: «Это в городе тепло и сыро, а за городом — зима, зима, зима!». Здесь воздух был лёгкий, морозный, хрустальный. Промёрзший наполовину пруд грел душу каждого любителя подлёдного лова. И, если над городом тяжело нависали серые тучи, то здесь небо было, как на другой планете: чистым, глубоким, с переходом от бледной голубизны до почти ультрамарина. И пусть от растёртой берёзовой почки пахло свежей зеленью — верная примета грядущей весны — это лишь придавало дополнительный колорит лыжной прогулке. Снег прекрасно держал — и форму, и лыжи, и лыжника. И всё это даже в тот день, когда хрустально звенело первой капелью.

Именно поэтому у хозяина — Страны Советов, а по совместительству и дачи — было хорошее настроение. Он был доволен и погодой, и видами. Нет, не на урожай: из окна. А он любил посидеть, особенно после баньки, на открытой веранде, в латаной-перелатаной дохе и лохматой шапке с опущенными клапанами. Ему не нравился город с его неправильной, неустойчивой, то промозглой, то слякотной «зимой в переходной стадии». Ему не нравилось, когда замечательный ледок уже к полудню превращался миллионами ног и тысячами протекторов в непрезентабельное месиво.

А здесь, за городом, на так называемой Ближней даче, у него было больше оснований для хорошего настроения, пусть и не на каждый день: оно ведь не определяется одной лишь погодой и видами из окна. Но сегодня, в последний день рядового — не високосного — февраля — у него было хорошее настроение. И он делился ним с гостями. Кроме настроения, он делился с ними радушием и всем, что к нему полагается и прилагается.

Гостей было немного — всего четверо. Этот «коллектив» в силу естественных и неестественных… словом, исторических причин, образовался в последние несколько месяцев. Образовался — и уплотнился до формата «в наш тесный круг не каждый попадал». Лица были всё знакомые, не новые. Хозяин в последнее время не приветствовал новые знакомства, и не стремился к ним. Более того, даже круг старых значительно сократил. Поэтому за столом и находились сейчас только постоянные завсегдатаи дачные посиделок у Хозяина: Лаврентий Павлович Берия, Георгий Максимилианович Маленков, Никита Сергеевич Хрущёв и Николай Александрович Булганин.

А самого Хозяина дачи звали… Хозяин. С заглавной буквы. Но так звали его только посвящённые. Для всех остальных он был Сталиным. Чаще — товарищем Сталиным. Реже — Иосифом Виссарионовичем.

Пять человек сидели за большим, персон на двадцать, круглым столом, расположенным точно посередине большой, просторной залы. Мягко говоря, тесно не было, и места хватало. Но претенденты на свободные места претендовали напрасно. Никто — в лице Хозяина — их не ждал, а появившихся «нежданных» не приветствовал. Например, изредка — в числе гостей или же самостоятельно — на дачу в Кунцево заявлялся давно уже не «железный нарком» Климент Ефремович Ворошилов. Завидев «первого маршала», Хозяин и не скрывал неудовольствия по поводу «нежданного и незваного». В конце концов, Климент Ефремович понял — сам или с помощью «доброжелателей» — что поговорка «незваный гость хуже татарина» совсем даже не литература. Он немного подулся — так, чтобы никто не видел — и зарёкся появляться на даче без приглашения. Но, поскольку ожидаемого приглашения так и не последовало, зарок остался в силе уже «в новой редакции»: не появляться и не ждать.

Так количество гостей на «званых обедах» осталось неизменным. Именно эти люди «на текущий момент» являлись «ближним кругом» Хозяина. Такое положение начало складываться ещё до последнего — Девятнадцатого — съезда партии, а уж после октября пятьдесят второго закрепилось окончательно. Прежние «масштабные застолья» с приглашением всех членов Политбюро, и не их одних, безвозвратно ушли в прошлое.

Стали достоянием истории, то есть. Но не историков, разумеется: тем о них знать не полагалось. Хотя последствия этих неофициальных мероприятий и их значение для судеб страны порой оказывались более весомыми, чем самые громогласные торжества.

Многое повлияло на изменившиеся вкусы Хозяина. Да, раньше он исповедовал принцип «шире круг!» Он любил масштабность неофициальных мероприятий, на которых «гремело и текло» не хуже, чем на посольских раутах или приёмах в честь героев-стахановцев. Но ведь ещё древние говорили: «времена меняются — и мы меняемся с ними». С течением времени Хозяин менялся — менялись и его вкусы. И это определялось не только тем, что он перестал быть «добрым молодцем», каковым не являлся даже в дни «молодечества». Да, «новый формат кондиций» уже не позволял ему выдерживать шумное застолье. Но главное заключалось в другом. Это главное, оно же другое, и определило выбор им количества гостей и персоналий.

Последние события внутрипартийной и государственной жизни только умножили «мировоззренческое достояние» Хозяина: осторожность, осмотрительность, сначала местами, а затем и сплошь переходящие от бдительности к недоверчивости. Дело уже дошло до того — а с ним вместе дошёл и Хозяин — что даже Молотов, ближайший соратник на протяжении десятилетий и почти что друг, как вышел из доверия, так и не вернулся обратно. Итог: на Ближнюю дачу его уже не звали. А если он и появлялся там, не приветствовали. А для соратников это было, куда хуже, чем не получить приглашение на очередное, пусть и такое редкое в последние годы, заседание Политбюро. И не по причине отменного меню здешней кухни, а потому что «настоящее Политбюро» заседало не в Кремле, а на Ближней даче Хозяина.

Но Вячеславу Михайловичу следовало пенять не только на «пенсионерскую маниакальность» вождя. На себе тоже не стоило экономить: «заслужил, однако». «По линии пятен». Тех самых, которые есть и на Солнце. А Вячеслав Михайлович Солнцем, мягко говоря, не был. Положа руку на сердце, приходилось с сожалением признать, что у Хозяина имелись основания для недоверия и «с отставлением от стола».

Что же касается близости к нему того или иного руководителя, то она не только не облегчала судьбу последнего, но, напротив, даже отягощала её. Так, Молотову на Пленуме, состоявшемся сразу же по закрытии съезда, Сталин указал в формате «не в бровь, а в глаз» за попадание того «под каблук» жены-еврейки. Следствием этой близорукости, которую Вячеслав Михайлович напрасно пытался выдать за несчастный случай на бытовой почве, явилось выбалтывание, по мнению вождя, его первым заместителем секретов государственной важности. Выбалтывание имело место, как за обеденным столом, так и на супружеском ложе.

А тут ещё чёрт дёрнул Вячеслава Михайловича неназойливо, но неоднократно лоббировать интересы еврейской диаспоры, что выразилось в его поддержке идеи образования в Крыму еврейской автономии. И пусть Вячеслав Михайлович всего лишь «ретранслировал» чужие мысли, и пусть он при этом максимально сглаживал острые углы, которые торчали из каждой буквы этого проекта, легче от этого ему не стало. Экономить на «раздаче орехов» Хозяин не стал — и Вячеславу Михайловичу «досталось». И совсем даже не «от щедрот», а по-купечески щедро.

На Пленуме «отпустили товару» и Микояну. Определённый «новоявленным Фрумкиным», Анастас Иванович был «уличён» Хозяином в неправильном понимании вопросов налогообложения в сельском хозяйстве, а вместе с Молотовым — в чрезмерном восхвалении западной экономической мощи, в неверии в собственные силы и чуть ли не в пораженческих настроениях. Попытки обоих «подсудимых» в своём «последнем слове» оправдаться тем, что они не сами напросились в Америку, а были командированы с целью «изучить» и «перенять», успеха не имели. Более того: их слова лишь укрепили «здоровые слои партии» и прочей широкой общественности в том, что «дыму без огня не бывать». Как и дачным посиделкам с участием Молотова и Микояна.

Следствием этого явилось не только то, что Вячеславу Михайловичу и Анастасу Ивановичу пришлось чаёвничать соло, у себя на дому. Дополнительно к этому — самому страшному — наказанию Хозяин предложил не избирать Молотова и Микояна в состав Бюро Президиума ЦК. Этот новый руководящий орган, созданный «мимо Устава», представлял собой узкий круг высших руководителей партии и государства. Но «по линии сокращения доверия» Хозяин пошёл ещё дальше — и дошёл до «руководящей пятёрки». Те, кто сейчас находился за столом, и составляли эту «пятёрку». Разумеется, в этом формате Молотова и Микояна, тем более, «не облекли доверием». Хозяин так прямо и заявил об этом, когда пару раз оба, как ни в чём не бывало, появились на заседании «усечённого» Бюро, и преспокойно уселись за стол. Ну, решили «прикинуться пиджачками» — исключительно с целью зондажа настроения Хозяина. Зондаж удался, но лишь с точки зрения факта, а не результата.

На первый раз Хозяин оказался джентльменом: завидев незваных гостей, он лишь скрипнул зубами и сделал вид, что ничего не заметил. В том числе, и парочку «наглецов». Последние же, неправильно истолковав характер пыли от стёршихся зубов Хозяина, расценили это знаком примирения, и, как ни в чём не бывало, активно «включились в процесс».

Но уже после второго заседания «не вынесла душа». Нет, не поэта: «невынесение души» не является исключительным правом литераторов. И Хозяин наглядно продемонстрировал это сразу же после заседания. Свидетелями «невынесения» оказались два дружка: Берия и Маленков.

— Почему эти двое ходят на заседания? — сверкнул линялым, но всё ещё сверкающим глазом Хозяин. — Я что-то не помню, чтобы мы принимали их в члены Бюро! Передайте им, чтобы они не испытывали моего терпения: оно у меня не бесконечное! Эти люди вышли из…

— Употребления?! — с надеждой просиял взглядом Берия. Он был не прочь «заняться трудоустройством» вчерашних соратников. Далеко за пределами «сто первого километра» и «ниже уровня моря».

Хозяин задумался: предложение Лаврентия представляло определённый интерес, но только на перспективу. Вопрос её временных параметров он собирался решить буквально на днях.

— Нет: из моего доверия.

Это было не совсем то, что хотел услышать Лаврентий Палыч, но на безрыбье и «выход из доверия» — состав преступления. То есть, отчаиваться Лаврентию Палычу

не следовало: всё ещё могло быть.

Пожелание вождя было немедленно доведено до сведения получателей и «ещё более немедленно» выполнено: Молотов с Микояном окончательно попали в опалу. Одновременно с этим «попаданием» они попали и «на карандаш» Лаврентию Палычу: в хозяйстве у этого трудолюбивого человека ничего не пропадало. Даже, если и пропадало бесследно…

Сразу же, как гости заняли места за столом, Марфа Бутусова, хозяйничавшая сегодня на кухне, поставила возле каждого из них стеклянные графины, наполненные золотистой жидкостью. Она не нуждалась в дополнительных инструкциях Хозяина: ассортимент и регламент посиделок были неизменны. Если же Хозяин намеревался «расширить» их, то для этой цели задействовалась сестра-хозяйка, она же домоправительница, Валентина Истомина. Сегодня был «постный день», он же «рыбный», застолья не предполагалось, поэтому за столом отрабатывала Бутусова.

Фрукты — яблоки, лимоны и мандарины — стояли на столе уже к моменту появления неразлучной четвёрки. Хотя правильнее было бы сказать, «неразлучной „троицы“ и примкнувшего к ней Булганина». Николай Александрович всё время держался несколько в стороне. Точнее, это «троица» держала его несколько в стороне от себя, и не подпускала слишком близко для того, чтобы стать «четвёркой». По её мнению, Булганин не вполне «соответствовал и вписывался». Он, хоть и был зачислен Хозяином в маршалы, но равного со всеми веса даже за счёт «маршальского жезла» не приобрёл. Ну, вот не освоил он ещё мастерство подлинного «кремледворца»: интриговать, наушничать, «подсиживать», притаптывать, подминать, выживать за счёт «ближнего своего», заводить врагов при каждом удобном и неудобном случае. Он, конечно, старался, но в качестве «настоящего политика» не состоялся. Состоялся он только в качестве «выдающегося политического деятеля, верного ученика и соратника», да и то лишь на страницах очередного тома Большой Советской Энциклопедии.

Обычно на таких посиделках друзьям приходилось следить не только за собой, но и друг за другом: самому «не ляпнуть, чего лишнего» и не пропустить «ляпа» друга. Ну, как это и заведено у настоящих друзей.

Но сегодня можно было слегка расслабиться… троим из приглашённых: Лаврентий Палыч искренне расстроился. Вечер, можно сказать, пропал зря. В плане сбора оперативной информации о друзьях. Следовательно, знакомство с ними в ещё более тесной обстановке — в одном из нулевых этажей здания на площади Дзержинского — вновь откладывалось на неопределённое время.

Почему товарищи посчитали возможным так легкомысленно подойти к вопросу застолья? Ответ на этот вопрос лежал на поверхности… стола: единственным продуктом, подходившим на роль закуски, можно было считать нарезанный на кусочки и разложенный по тарелкам сыр. А единственная бутылка, подходившая на роль спиртных напитков, стояла перед Хозяином. Это было столовое вино «Телави» «нулевой крепости», которому Иосиф Виссарионович стал отдавать предпочтение в последнее время. Да и предпочтение он делил — почти в равных пропорциях — между половиной рюмки «Телави» и половиной рюмки кипячёной воды.

Вот и сейчас он разбавил «Телави» водой — хотя, чего там разбавлять! — и тем самым, негласно объявил о «начале мероприятия». Гости, как по команде, потянулись к графинам и стали наполнять стаканы.

Первым, как всегда, «приложился» Хрущёв. С большим трудом ему удалось скрыть разочарование, и вывести на лицо некое подобие улыбки, кислой и слабой одновременно. Ну, как то винцо, которое он был обречён пить до глубокой ночи.

Реакция Никиты Сергеича не осталась незамеченной Лаврентием Палычем. Ничто сущее не имело шансов остаться незамеченным им. Берия насмешливо покосился на «друга», сверкнув простыми стёклами пенсне, которое он носил, явно «добирая» солидности. Простые стекляшки и в самом деле придавали ему респектабельный вид.

Оценив этот взгляд, в том числе, и впрок, Маленков и Булганин расхохотались. Вполне беззлобно. Но особенно беззлобно хохотал сам автор взгляда. Он был мастером по этой части. То есть, он умел хохотать так беззлобно, что от зависти лютой злобой исходили самые злобные хохотуны.

Но Хрущёв не принадлежал к числу завистников. Он был, хоть и простак, но не дурак. А, если и дурак, то умный. То есть, дурак себе на уме. Он верно оценивал потенциалы сторон, и понимал: лучше поделиться с Лаврентием дружбой, чем мясом, кожей и «прочим ливером». Тем более что делёж предполагался односторонним. По этой причине он тоже поучаствовал «в общем веселье на тему самого себя», пусть даже всего лишь сконфуженной улыбкой. Якобы сконфуженной, ибо близко знавшие его люди на эту «простоту» не «покупались»: себе дороже.

— Не расстраивайся, Микита: ты своё ещё доберёшь. Чуть позже.

Замечание Хозяина было «не в бровь»: Никита Сергеевич и в самом деле не являлся «специалистом» по части вин, предпочитая им водку — и в неумеренных количествах. «По линии» крепких спиртных напитков он никогда не отличался воздержанностью. Проще говоря, напивался, как говорят в народе, «до поросячьего визга». Если уж не у Сталина в гостях, то потом — у Берии или Маленкова, с которыми близко сошёлся ещё до войны. Там же, у них, он и отсыпался после этих попоек «без задних ног».

Услышав реплику Хозяина, Булганин не выдержал и прыснул в кулак. Не хотел: сорвался. Но в адрес Хрущёва такая реакция была ещё допустима. Это в отношении Лаврентия Палыча Николай Александрович никогда бы не позволил себе подобной вольности. Даже «в формате срыва»: не сорвалось бы. Потому, что и «срыв» — не дурак.

Но на этот раз не только пронесло, но и получилось: он был одобрен. Именно таким — одобрительным — взглядом Сталин «упал» на Булганина. Хозяину нравилось, когда люди выражали свои чувства непосредственно, а не в порядке «озвучивания домашних заготовок». Лицедейство он приветствовал только в театре.

Теперь — «после санкционирования» — улыбались все. И все по-разному. Сталин — добродушно. Булганин — по-прежнему непосредственно, без задних мыслей. Хотя у него и с «передними» были проблемы. Берия — тоже по-прежнему, насмешливо. Маленков — снисходительно. А сам «Микита» — сконфуженно. Якобы. Но уже одно то, что Сталин называл Хрущёва «Микитой», свидетельствовало как о добродушном настроении Хозяина, так и о том, что сегодня разговоров на серьёзную тему, тем паче, с «оргвыводами» для гостей, не последует.

Так и вышло: гости обменивались с Хозяином и друг другом невинными шутками, делились последними новостями из мира театра и кино. Берия говорил о том, что ждёт, не дождётся, когда начнётся чемпионат страны по футболу: всем было известно, что Лаврентий Палыч являлся страстным поклонником «Динамо» — конечно же, тбилисского.

Правда, гости шутили с умом. В былые времена шутка со Сталиным нередко заканчивалась для шутников прежде, чем… заканчивалась шутка. Нынешние времена, хоть и «утратили статус былых», но здравомыслия не отменяли. По этой причине оно и не утратило актуальности.

Сам Хозяин много шутил на отвлечённые темы, и по всему, чувствовал себя, если и не превосходно, то вполне удовлетворительно. Взглянув на настенные «ходики», он даже поднял рюмку, которую «мучил» несколько часов, и предложил отметить наступление календарной весны. Все дружно «хватили соку» за осуществление возлагавшихся на весну надежд.

Гости, слегка опасавшиеся, что Сталин опять начнёт их «экзаменовать» на предмет знакомства с «Экономическими проблемами социализма в СССР», а тем паче, «домогаться» её критического разбора, могли теперь вздохнуть с облегчением. «Обед-ужин», как обычно, затянулся далеко за полночь. Лишь напоследок, уже около четырёх часов утра, что вполне укладывалось во временные рамки подобных мероприятий, Хозяин напомнил Хрущёву о том, что ждёт того к себе завтра, то есть, уже сегодня, к четырнадцати часам, с предложениями по подготовке Пленума ЦК. Пленум намечалось посвятить, в том числе, и вопросам сельского хозяйства, где Никита Сергеевич считался одним из авторитетов.

Правда, «на дорожку» Хозяин не пожалел «ложки дёгтя».

— Только ты, Микита, не поднимай больше вопроса об «агрогородах».

Под кривые ухмылки компаньонов Хрущёв вынужден был покраснеть. Но так как дальше намёка Хозяин в своих оскорблениях не пошёл, да и улыбался вполне добродушно, Никита Сергеевич якобы виновато — а это он умел делать мастерски — улыбнулся и развёл руками, словно одним уже этим «бия себя в грудь».

И кривые ухмылки, и «аллюзии» Хозяина, и «биение в грудь» имели под собой основания. До последнего съезда Никита Сергеевич неоднократно предлагал укрупнение колхозов и совхозов до размера «агрогородов» в качестве меры для кардинального улучшения положения в сельском хозяйстве. Предлагал не только на посиделках, «между рюмок», но и и официально, на заседаниях Политбюро.

Понимания со стороны Хозяина Никита Сергеич не встретил. А, если и встретил, то лишь такое:

— Наш уважаемый Никита Сергеевич в своём искреннем желании улучшить положение дел в деревне готов подвести эту самую деревню «под монастырь».

Когда же Хрущёв, красный как рак, намеревался протестовать на тему «не так поняли», «понимание» со стороны Хозяина приняло и вовсе категоричный вид. Никита Сергеич оказался «совсем понят».

— Мы так Вас поняли, товарищ Хрущёв! — определил Сталин Никиту Сергеича. «На лобное место». — Так! Потому, что, предлагая создавать так называемые «агрогорода», Вы обрекаете десятки тысяч деревень на ликвидацию! Ведь вся жизнь Ваших «городов» будет сосредоточена вокруг центральных усадеб. Отдалённым деревням просто не останется другого выхода, как вымирать. Не обязательно в прямом смысле. Но и то, что люди «просто» начнут разбегаться — немногим лучше! В результате мы получим миллионы вчерашних колхозников и рабочих совхозов, бежавших из деревни в город! А кто будет растить хлеб? Кто будет разводить скот? Кто будет кормить страну? А, товарищ Хрущёв?

Это было одно из наиболее миролюбивых возражений Сталина. В иные моменты он высказывался куда резче и определённее, вплоть до обвинений автора этой идеи в фактическом вредительстве. А однажды он прямо обвинил перетрусившего Хрущёва в приверженности бухаринским идеям, в отсутствии у того подлинно марксистских убеждений. А уж когда Иосиф Виссарионович заявил о том, что Ярошенко, критиковавший сталинский основной закон социализма, писал своё письмо под диктовку Хрущёва, тот едва не «нагрузил штаны». Оно и понятно: такое обвинение всегда — не только в прежние времена — было чревато «оргвыводами». И хорошо ещё, если только «с занесением». А ведь могло быть и с вынесением — ногами вперёд. Тем паче, что люди «друга Лаврентия» всегда готовы. Как те юные пионеры.

Сегодня же Иосиф Виссарионович был настроен почти «на дружбу между народов». В целом, он неплохо относился к Никите Сергеевичу, полагая того, пусть и не Сократом, но весьма деятельным руководителем-практиком. Да и оснований не доверять этому простоватому на вид и простодушному в поступках «мастеру гопака» у него не было. Никаких. Разве что в смысле «избыточно тесной» дружбы с Берией — человеком «себе на уме».

Ровно в четыре Сталин чересчур откровенно посмотрел на часы. Не понять этот взгляд было чревато ещё большей откровенностью в свой адрес — и гости решительно загремели стульями. В сквозном коридоре, ранее являвшемся одной из спален и впоследствии ликвидированной по настоянию Хозяина, Берия обернулся к вытянувшемуся по стойке смирно полковнику МГБ Хрусталёву, не так давно — точнее, после отстранения от должности генерала Власика — прикомандированному к охране Сталина.

— Хрусталёв, проводи!

Далёкий от бархатного, голос Лаврентия Палыча заставил Хрусталёва вздрогнуть всем телом. Но спустя мгновение он уже подавал маршалу пальто и шляпу, а спустя пару минут услужливо открывал дверь бериевского «Мерседеса», доставившего гостей на дачу.

Пропустив вперёд себя Маленкова, Хрущёва и Булганина, Берия сел последним. Бережно поддерживая Лаврентия Палыча под локоток, Хрусталёв профессионально отработал дополнительной ступенькой «Мерседеса»…