Кристаллы Иркамы

Александр Холин, 2021

Новый сборник стихов Александра Холина заставит вас по-новому взглянуть на окружающий мир, поскольку автор преподносит свои стихи под несколько иным ракурсом, чем было принято ранее на литературном фронте. Такого раньше нигде не было. Ну, так познакомьтесь с непознанным, откройте для себя что-то заветное, и эта книга будет вам путеводителем по нашей сложной жизни. Кстати, название «Кристаллы Иркамы» – это созвездие Ориона, к которому были очень неравнодушны жители Древнего Египта.

(Октоих, глас 8-й.)

© Александр Холин, 2021

© А. Ковалевский, 2021

© А. Лаврухин, 2021

© СУПЕР Издательство, 2021

Из цикла «Капля ртути»

«Моя туманная и нежная…»

Моя туманная и нежная,

исполосована бичами,

не согрешившая, но грешная,

совсем с не женскими плечами

невыбираемая Родина —

печально-сказочная Русь, —

я твой герой и твой юродивый,

твой Пересвет и Златоуст,

и нескончаемое пение

весёлых лип и сонных трав,

и новое стихотворение,

в котором твой полынный нрав

моё грядущее и прошлое,

как повилику, закрутил.

Но за меня, моя хорошая,

прости, кого я не простил.

Ты вся в рябиновом пожарище,

и знаком вечного огня

в ночи, за облаком блуждающей,

благослови на жизнь меня.

«Ах, какой суматошный праздник…»

Ах, какой суматошный праздник!

Ах, какое вокруг веселье!

Среди сотен похмелий разных —

это худшее из похмелий.

Мы живём, пропивая Бога,

мы пропили и стыд, и совесть!

Надо вроде бы так немного —

не желать воровства и крови.

Но ублюдки в Кремле воруют,

но ворует татарин-дворник.

Вот и пьёт человек, лютует,

пропивая России корни.

Забываем, кто был Кутузов,

Невский и Александр Суворов.

И страну потащило юзом…

Под камланье жидовской своры

соглашаемся жить с позором.

Баллада о времени

Время — наших надежд ипостась.

Время — странная сила природы.

Существуем мы, плача, смеясь,

и не помним прошедшие годы.

Призадумайтесь прежде: зачем

время делает вас человеком?

Может, проще без всяких дилемм

в бочке жить, наподобие греку.

Ни к чему больше ветер ловить

и кормить из руки Гамаюна.

Пряжа времени — тонкая нить —

может сделать красивым и юным

или дедом в четырнадцать лет…

Для него ни кнута, ни уздечки.

Мир по-прежнему в дрёму одет,

лунный луч, словно тонкая свечка.

Мне себя почему-то не жаль,

я во времени — точка пунктира.

Время — наших надежд пастораль

и критерий подлунного мира.

«Время тает, как лёд на реке…»

Время тает, как лёд на реке,

осторожно так… медленно тает…

Испаряются буквы в строке,

словно стая на юг улетает.

Исчезает стремленье любить:

верным рыцарем быть — это пошло.

Лучше лунным лучом серебрить

все духовные записи в прошлом.

Но закручено время в спираль,

дни проходят быстрее, быстрее…

Вот такая у нас пастораль.

А закат всё сильней пламенеет!

Коллапс времени душит меня,

подгоняя к заветному раю.

Я поэт. Я источник огня,

только время во мне догорает.

Края нет в искривленьи времён,

так откуда же волны набата,

так откуда же времени стон,

будто Русь погубили когда-то?

Не сейчас, а в прошедших веках,

мы — давнишних времён отголоски,

и несём в стихотворных строках

память времени — смерти полоски…

Плоскость неба зажата в тоске,

будто двери закрытого рая.

Время тает, как лёд на песке,

осторожно так… медленно тает…

Ересиарх

Я жить хотел, остепенясь

от равнодушия и скотства,

как прежде, плача и смеясь,

струясь в потоке идиотства.

Но отворился край небес,

раскрылся смрадный запах тленья,

и я опять взвалил свой крест

одной строкой стихотворенья.

И я кричу! И я ору:

— Куда вы вновь бредёте, люди,

под зачумленье на пиру

и дармовой калач на блюде?!

Ведь ваша Родина вразнос,

враздрызг Европе продаётся.

Ваш бронепоезд под откос,

и вся Америка смеётся

над лохотронством россиян

в колониальном Москвабаде.

Проснись, Россия! Я не пьян!

Я строевым, как на параде,

шагаю нынче по стране

к недопришедшим переменам.

Я жив ещё! Но я в дерьме,

а значит, где-то есть измена.

Кто превращает нас в утиль?!

В баранов?! Пьяниц?! Попрошаек?!

И это горе. Это быль.

И журавлей исчезла стая.

«Белый вальс посещает Москву…»

Белый вальс посещает Москву

на Покров Богородицы. Слышишь?

Ветер треплет живую листву

и струится позёмка по крышам.

Дышит осень прохладой в лицо,

облицована золотом клёнов,

и Садовое дремлет Кольцо,

и машины ворчливые стонут.

Белый вальс, белый дым, белый цвет

и последние сполохи счастья,

будто вальс на Параде Планет

разразился дождливым причастьем.

И поток бесконечных дождей

в белом вальсе Москву растревожил.

Это наше с тобой абреже

и суровая сущность, быть может.

И не слёзы струятся из глаз,

это просто дождя позолота.

Белый дым, белый цвет, белый вальс —

радость женщины, радость полёта.

«День отравлен погодой. Вышло время летать…»

День отравлен погодой. Вышло время летать.

Что за странная мода — в октябре умирать?!

Что за странное солнце за небесной канвой,

будто гелий и стронций взорвались над Москвой?

Волчий вой не услышан — хочешь плачь,

хочешь пой.

Я гуляю по крышам, как московский слепой.

Но пишу угольками на краях облаков

и, встряхнувши руками, слышу дребезг оков.

Капли крови роняю на чужие ножи,

и меня обнимает смерть по имени Жизнь.

«Гордая, горькая, но нераздельная…»

Гордая, горькая, но нераздельная

Родина татей и вечных бродяг,

Русь моя, радость и грусть беспредельная,

я твой глашатай, поэтому наг.

Душу вскрывая в своём словотворчестве,

вечно рыдаю и вечно смеюсь.

Но не один я в пустом одиночестве,

значит, жива ещё матушка-Русь.

Царской стерлядкой да булкой с черёмухой

перекушу у развилки дорог,

Выпью из кружки, наполненной доверху,

чаю на травах, помиловал Бог.

И зашагаю степями-столетьями

в синь облаков да в полынный закат.

Русь мою ангелы Божьи приветили —

всякий из русичей волен и свят!

Плач Ярославны

Я светом, я тьмой, я слепою дождинкой

тебя ожидаю на русских ветрах.

В далёких краях я простой паутинкой

к тебе прилечу, чтоб развеялся прах.

И ты бы восстал, будто Феникс из пепла,

и снова почувствовал меч-кладенец.

И я бы тебя, мой владыка, воспела,

ведь нашей любви не наступит конец.

Ты в землю чужую смерчом-ураганом

отправился ратное дело вершить,

и утренний луч, как душевная рана,

как пламя онгона, что не потушить.

Проснись же, мой витязь!

Давно отзвенели

капели с прогретых Ярилою крыш,

и летние иволги в рощах отпели,

и в небыль уходит осенняя тишь.

Ну, что ты молчишь?

Иль чеченское небо

вдруг стало милее, чем русская ширь?

О, сколько же русских отправлено в небыль

еврейским кремлём!

Президент-нетопырь

страну без зазрения совести губит.

Он — вор голубой. И худой окоём.

Я Бога молю:

пусть ублюдка полюбит

панический страх захлебнуться дерьмом!..

Проповедь патрипапы Гундяева

Недалеко уже то время, когда масоны

начнут подымать хвост. Из всех апостолов

Христа один лишь оказался предателем,

а сейчас будет всё наоборот: токмо малая

толика православного священства останется

верной Христовым Заповедям…

Св. старец Николай Гурьянов

1

Прости меня, электорат,

за грех пустой содомский.

Да, я покрыл церковный смрад

и по Руси с котомкой

когда-нибудь и, может быть,

пройдусь, как нищий инок.

Но не забудь мне заплатить,

ведь по Руси поминок

не отслужили, кабы я

Мамоне не молился.

Я за стихийность бытия

с масонами напился

и от раввина принял дар —

то яблоко златое.

В Патриархии перегар.

Но всех я успокоил.

Тебе же надобно успеть

простить… И я прощаю!

Мой «Символ веры» будешь петь.

Грехи я отпущаю…

2

«Символ веры» Гундяева:

«Верую!

Во единого бога-отца

Золотого тельца.

Верую в чудотворный процент,

силу вкладов и рент

с их влияний чудовищной сферою.

Верую в благородный металл,

во святой капитал,

возносящий над участью серою.

Верую!»

Молитва Ересиарха

Помилуй, Боже, и спаси!

Перед Тобою обнаженный

на стыд и слезы осужденный

Ересиарх Всея Руси.

И полудённый неба плач

потряс светлейшее светило:

я резал напрочь, точно врач,

то, что вчера душою было.

Уплыло каплей по стеклу,

упало образом в примете,

кружилось вальсом на балу

анти-Господнее столетье.

А я смеялся и плясал,

и богохульствовал без меры.

И вот я тот, кем смел и стал —

священномученик Химеры.

Не дух, не зверь, не человек,

не изгонённый, но изгнанник.

И очарованный вовек,

рождённый Русью Божий странник.

Унылый дождик моросит.

А я, как Бог, преображенный,

стихи читаю прокаженным

Ересиарх Всея Руси.

«Монархия света, монархия тьмы…»

Монархия света, монархия тьмы.

О, как это с детства знакомо!

И небо закатное цвета сурьмы

опять зависает над домом.

Мудрейшие книги лежат на столе —

сокровища ересиархов.

Но хищные тени бегут по земле,

печальные слуги монархов.

Ни свету, ни ночи умы не нужны.

Представьте:

сиянье без тени!

иль облако пьяной разнузданной тьмы,

и в небыль крутые ступени!

Рождён человек, чтоб на лезвии жить,

идти между тенью и светом.

А что же поэт?

Он не может ступить

ни шагу, не помня об этом.

Позвольте, зачем, и скажите, к чему

природе нужны эти страсти?

Ты просто иди ни на свет, ни во тьму,

а к Богу за чистым причастьем.

Но я, как поэт, поводырь и певец,

помочь не смогу, не посмею.

Коль ты не поднимешь терновый венец,

я просто тебя пожалею.

«Востроносые чайки проносятся низко над морем…»

Востроносые чайки проносятся низко над морем,

видно, в тучах под небом им так неуютно леталось.

Я хотел распрощаться с обыденным семенем горя,

только кроме него ничего на земле не осталось.

Я давно не слыхал, как дурачатся птицы весною,

и поу́тру мечтаю водой ключевою умыться,

но московское серое небо встаёт надо мною:

ни полёта, ни мысли и даже воды не напиться.

Я старался отмыть, обелить и очистить Отчизну,

только времени мне на старанья уже не осталось.

Может, кто-то из вас позабудет про тлен коммунизма

и сумеет дарить не постылую злобу, а радость.

И поймёт, что для неба важны покаянье и слёзы,

да ещё не сгоревшие в сумрачном пламени души.

На асфальте раздавленный временем стебель мимозы…

но вдали от Земли не согреет спасения лучик.

«Это ж надо на свет неуёмным, как полночь, роди́ться…»

Владимиру Высоцкому

Это ж надо на свет неуёмным, как полночь, роди́ться

и мечтателем жить в пику праздной и пьяной толпе.

Не хватило монет мне до родов в роддом дозвониться,

чтобы там попросить и вниманья, и ласки к себе.

Может, именно тут поразила природу ошибка.

Может, именно я — не доношен, не мил и не люб —

понял: взрослые лгут, мол, гляди, у младенца улыбка.

И осколки вранья, словно совесть, осыпались с губ.

Вновь смеюсь над толпой недоносков двадцатого века,

забывая, что сам я из этого гиперчисла.

И небесной тропой ковыляет к Престолу калека,

матершинник и хам — мой собрат по цепям ремесла.

Клейким потом судеб, как елеем на Пасху помазан,

веселюсь, словно шут на странице отпущенных лет.

С пеплом путаю хлеб и с акафистом эхо намаза.

Понял: взрослые лгут, с тихой завистью глядя вослед.

Закрытое письмо Родине

Что осталось мне в сломанном доме?

Что ещё не успели продать?

Русь моя, ты по-прежнему в дрёме

и не можешь ни взять, ни раздать.

Благодать покидает Россию,

одиночества след не стереть,

и уже не дождаться Мессию,

где хозяйствует вечная смерть.

Умирают дебаты и споры,

умирает желанье творить.

Скоро небыль.

Закончится скоро

состоянье: по-русски любить.

Лунный луч разорвали, как нитку,

голодранцы ползут по Руси,

как пропившая домик улитка,

как попавшие в суп караси.

Эх, Россия! Чумное болото!

Неужели сквозь денежный звон

ты опять не услышишь кого-то?

и не вспомнишь сиянье икон?

Много к Богу дорог?

Нет, не много!

Разберись в недалёкой судьбе:

неужели навек синагога

стала костью собачьей тебе?

Неужели девиз большевизма —

Всё отнять! Разделить! Расстрелять! —

стал критерием нашей Отчизны,

превращающим Родину в… мать?

На погосте

Слышишь, мама, я пришёл!

Я нашёл тебя, мамуля!

Жизнь мелькнула, словно пуля,

с продырявленной душой.

И ни завтра, ни вчера,

только взлёт и только вечность.

Неужели бесконечность —

это времени игра?

Не пора ли мне на взлёт —

я весь мир перелопатил,

истончался, скажем кстати,

но достиг не тех высот.

Состоявшийся пижон,

нашумевший мастер слова,

но тебе промолвлю снова:

— Слышишь, мама, я пришёл!

Москва

Бескровные улицы жаркой столицы —

как будто от Бога завещано нам

проститься с надеждами, испепелиться

и тихо сходить в обустроенный храм.

Иду я по улицам мёртвой столицы,

несу на Голгофу сколоченный крест,

но мечется сердце в груди, словно птица,

и слышится Бла́говест утренних звезд.

Окрест ни людей, ни машин и ни звука,

и с городом встреча — один на один!

А Благовест звезд — это боль, это мука.

Москва без людей…

да и я нелюдим.

Единая искра горит между нами —

залог пониманья и вечной любви.

Куда мы приходим?

Вы знаете сами,

но строить столицу нельзя на крови!

Порвёт бесконечная тяжесть рассудка

мою истончённую с Господом связь,

и вянет в ладони моей незабудка.

Но я не танцую, не плачу, смеясь.

Мы с городом связаны прочною нитью, —

как Пушкин писал, мой собрат по перу.

Иду на Голгофу…

Иду по наитью…

Москва не умрёт! Вот и я не умру.

Холуин

Ах, эти струны, эти звуки,

лениво-сонная заря,

дождливых капель перестуки —

отображенье октября.

Наряды осени всё те же,

не надо слёз и лишних слов.

И лишь Москва всё реже, реже

осенний празднует Покров.

Всё меньше русичей в столице,

дохнуло смрадом из низин.

А молодёжи чаще снится

американский Хэллуин.

Мы не бывали холуями

перед Литвой и татарвой,

но Хэллуин отныне с нами,

с лужковской ссученной Москвой.

Порвались струны на гитаре,

и непохожесть октября

уже хрипит.

Уже в угаре

лениво-сонная заря…

Но раздаются снова песни!

Но радость хлещет из низин!

Ликуй, Россия!

Мир воскреснет

под православный Холуин!..

Засилье матерщины

Русский язык пополняется матом.

Наш удивительный русский язык

стал ненавистен ворам-дермократам.

Всякий из них выражаться привык

на конференциях, в теледебатах,

на ассамблеях научных кругов

самым простейшим мычаньем приматов,

очень похожим на пенье коров.

Дров наломали по целой России.

Скоро и дети поверят, что слал

матом отборным когда-то Мессия

весь фарисейско-еврейский кагал.

Маты в учебниках!

Маты в сортире!

Что за жидовско-масонская блажь?!

Люди, очнитесь!!!

Беда в нашем мире!

Не соглашайтесь на этот пассаж!..

«Москвабад — словно острая кость…»

Москвабад — словно острая кость,

это слово впивается в горло.

Каждый третий — не друг и не гость,

а разносчик прогорклого горя.

Позабыт и покой, и уют.

Суматоха. На улицах пробки.

На углу москвичи продают

первородство за миску похлёбки.

И на улицах драки за жизнь

под названьем «фанаты от спорта».

Русь не помнит таких дешевизн,

мир не видел таких натюрмортов.

Всюду царствуют ложь и хандра,

поклоненье жидовской Мамоне.

Что ж, покойнички, может, пора

на погост, поклонившись иконе?

Где ты, наша рассейская прыть:

собирать загодя и с запасом?

Не пора ли червей покормить

алкоголем пропитанным мясом?

В мире воздуха царствует князь.

Но, послушай, калека от века,

вспомни: ты человек или мразь,

не достойная быть человеком?

Баллада об отшельнике

Протоиерею Николаю Гурьянову,

Иеромонаху Сергию (Романову)

По-над озером скит

на крутом берегу,

как твердыня стоит

и в жару, и в пургу.

Там отшельник живёт,

Бога молит за нас:

не за смерть, за живот

каждый день, каждый час.

Он за церковь скорбит,

за державу в огне.

Русский дух не убит,

но потоплен в дерьме.

Патриарх-продавец

в церкви трон захватил.

Православью конец,

и молиться — нет сил.

Скоро будет Покров,

только, как ни крути,

на кремлёвских воров

где управу найти?

Тени красной звезды

бьют прицельно и влёт.

С патриархом жиды

опоили народ.

Покосились кресты,

разбуянилась гнусь,

старец молит святых

заступиться за Русь.

Всякий русский живёт

от тюрьмы до сумы.

Веселится народ —

пир во время чумы.

Скоро, скоро Покров…

но молиться нет сил.

Сколько надобно слов,

чтоб Господь нас простил?

А погода не спит,

холод сводит долги.

По-над озером скит

в клочьях белой пурги…

Диалог Владимира Высоцкого с Мариной Влади, или «Отцы и дети»

…И с меня, когда я взял, да умер,

живо маску посмертную сняли

расторопные члены семьи.

И не знаю, кто их надоумил,

только с гипса вчистую стесали

азиатские скулы мои.

Владимир Высоцкий.

— Слышишь, Маринка, дети мои

ненависть матери отображают,

как Зазеркалья чумного пути…

Кажется, будто бы всё понимают,

кажется, нет возражений у них.

Часто бывает: семья не сложилась,

но перед ними мой страх не утих

лишь за тебя…

Вот такая немилость!

Взвилось моё состоянье души —

дети родные… отца ненавидят…

Бога прошу, как отшельник в тиши,

счастья им дать…

Пусть их жизнь не обидит!

Я ли тебя не любил, не страдал

в наших разлуках — Совдепии скерцо.

Значит, мальчишкам я что-то не дал,

если у них только злоба на сердце.

— Полно, Володенька, дети мои

верят:

тебя не любить невозможно!

— Дети твои, что в лесу соловьи.

С песней любви им легко и несложно.

Ну а мои — безразличье совка —

самая страшная в жизни потеря.

Видит Никитка во мне дурака,

ты ж для него — наподобие зверя.

— Зверя Французской земли? О-ля-ля!

Кто же он сам?

— Нет, Марина, не надо!

Может, ему не хватило рубля

или другой пионерской награды.

Что я для мальчика сделать не смог?

Вряд ли он встретит свою Лорелею.

Только, надеюсь, простит его Бог,

я же, убогий, уже не успею…

«Неужели жизнь проходит…»

Неужели жизнь проходит,

неужели гаснет свет

в этом смачном переходе

боли, сумраков и бед?

Неужели спозаранку

разлилась по небесам

кровь убитых и подранков?..

А кого — не знаю сам.

Но навряд ли эту смуту

враг затеял с леганца.

Выстрел — каждую минуту,

и расправа до конца.

Не судите люди строго

русских злых писарчуков.

Мы же ходим все под Богом

лишь без рамок, без оков.

Ни к чему влезать на танки,

но поэт — всегда поэт!

И наутро спозаранку

льётся кровь на Божий свет.

17.07.1918 г., или Смутное время Екатеринбурга

Одичалые люди.

Дни Гражданской войны —

ежедневные будни

обнищавшей страны.

Межсемейные розни,

восемнадцатый год.

Из-за дьявольской козни

веселится народ.

В тополиной пороше

под берёзовый всхлип

милый мальчик Алёша

за Россию погиб.

Кто-то ляжет на плаху,

кто-то пьёт без конца,

разрывая рубаху,

убивает отца.

Арфы порваны струны,

в храме кру́жится взвесь.

Миром правят коммуны,

да плебейская спесь.

Эта тяжкая ноша

под берёзовый всхлип,

а царевич Алёша

за Россию погиб.

У реки Смородины

Рожали в муках нам века

скрижали Нового Завета.

От слёз дрожали облака.

Рука Творца творила это.

Но где-то выстрелы?!

Расстрел!

Шестую Заповедь убили.

Подумай, сколько мёртвых тел —

за жизнь —

мы Богу возвратили?

Убийство вызвало экстаз —

в экстазе верещали суки:

— Пусть кровь Его лежит на нас,

на детках наших и на внуках!

Но каждый день, но каждый час

моленье к Господу:

— О, Боже! За что же Ты покинул нас?!

Вернись, проступки подытожим

и разберёмся:

Кто творил?

Кто наделил нас вольнодумством?

Дрожат скрижали, нету сил

сражаться с дьявольским безумством.

Ах, человек, твои долги

давно прошли в Пасхальном звоне.

Но просишь Бога:

— Помоги!..

а поклоняешься Мамоне.

Простите меня, православные!

Простите мне, что я живой

за наши драки, склоки, смуты,

за поклоненье злобе, мути.

Простите мне, что я живой!

Простите мне, что я не смог

спасти Россию от позора,

от деградации и мора.

Простите мне, что я не смог!

Простите мне, не доглядел,

что Кремль ворами переполнен,

что о победах смутно помню.

Простите мне, не доглядел!

Простите мне, я виноват

за казнь царя и за разруху,

и мне земля не станет пухом.

Простите мне, я виноват!

Простите мне, что я живой

за поклонение Мамоне

в последнем хрипе, крике, стоне.

Простите мне, что я живой…

«Перестук колёс, перестук…»

Моей бабушке —

Екатерине Холиной,

поэту Серебряного века

Перестук колёс, перестук

или звон в ушах, или звон?

Мир давно пронзил тяжкий звук,

тяжкий звук пронзил или стон?

Но беда моя — не беда,

если рядом ты в снег и в дождь.

И в голодный год лебеда

уж не вызовет страх и дрожь.

Уж не вызовет смачный дым

недокуренных сигарет.

Я же был всегда молодым

и умру, поверь, в цвете лет.

Мир опять пронзил тяжкий звук,

и стрела летит вслед за мной.

Перестук колёс, перестук.

Или вой по мне, волчий вой…

«Закипел над Москвой фиолетовый день…»

Закипел над Москвой фиолетовый день,

разбудил полноцветие улиц,

колыхнулась моя придорожная тень,

и вороны под небо взметнулись.

Мы проснулись с тобой в фиолетовом дне.

Что ж ты, милая, смотришь печально?

На Руси не отыщешь спасенья в вине,

и судьба не бывает случайна.

Тайны нет без Творца и творения нет

без Божественной искорки Свыше.

только вижу в глазах твоих пламя комет,

пролетающих в полночь над крышей.

Только вновь осторожная поступь берёз

прокатилась Измайловским парком.

Мы любили друг друга взахлёб и всерьёз,

а теперь мы не свечи — огарки.

Обожжённые вскользь фиолетовым днём

под весёлые звуки свирели,

мы с тобой мотыльками неслись над огнём,

но пока от любви не сгорели.

Но пока ещё слышен метронома звук

и стремление к небу и звёздам.

Наш полёт превращается в замкнутый круг,

и я снова дарю тебе розы.

«Обрывки грязных словоблудий…»

Обрывки грязных словоблудий,

как птицы реют надо мной.

И ноты солнечных прелюдий

пронзает тяжкий волчий вой.

Ищу покой, но вместе с потом

исходит злоба из меня.

Я стал советским идиотом,

и всё прошу:

— Огня! Огня!

На грани небыли и были

я распластался в небесах

в клубах слепой вселенской пыли,

но вижу свет на полюсах

не мной погубленной планеты,

не мной распятого Христа.

Я знаю, есть спасенье где-то,

лишь душит душу немота.

Мне Бытие терзает разум

никчёмным смыслом суеты.

Успеть бы лишь сказать ту фразу,

что ожидаешь только ты

на мелком нашем островочке

среди словесных грязных струй.

И не хочу я пулей — точку…

Хочу как точку — поцелуй!

«Сегодня госпожа Нае… бабулина…»

Сегодня госпожа Нае… бабулина

нам объявила бум очередной.

и в память космонавта Хабибулина

летать финансы будут над страной.

Всему виной Хохляндия и Сирия,

а с ними злополучный дядя Сэм.

Мечтаю съесть хотя б кусочек сыру я,

но есть эмбарго без каких-то схем.

А эта госпожа Наю… баулина

лукаво мстит масонскому кремлю.

И не пьяна, и, вроде, не обкурена,

а чушь несёт!.. но я всему внемлю!

Вчерась пошёл в обменку: там за долларом

стоит народ с усмешкой на губах,

мол, кровь сдают за зелень даже доноры,

а нам пора подумать о гробах.

Ведь в кризисное время на российские

не купишь ничего, к тому же — гроб!

А кремлядь так доходчиво витийствует

и всё за толерастность… что б ей… что б…

Ну, ничего, мы вылезем из кризиса

с америко-масонской госпожой.

И наш Айфончик-Дима так напыжился

и шарит у неё под паранджой.

Но строго госпожа Наи… биулина

вдруг погрозила пальчиком ему.

Встаёт страна — расхристана, обуглена,

бредут банкиры

весело

в тюрьму.

«Лекарственной болью октябрь полыхает…»

Лекарственной болью октябрь полыхает,

октябрьской болью заполнился ум.

И как ни крути, видно, так уж бывает,

что запах лекарства исходит из дум.

Из дум головы. Не из дум Горсовета,

ведь всем думакам на Москву наплевать.

И боль не проходит. Но, может, с рассветом

я снова смогу над страною летать.

Надсадную боль разметав, словно листья,

я крылья расправлю и снова взлечу,

увижу, как звёзды в пространстве зависли,

и в небе меня не достать палачу.

Но где-то там город, мой ласковый город,

давно захиревший от дум думаков.

Он, в общем-то, стар, но по-прежнему молод.

Мы вместе с Москвой не выносим оков.

Оков словоблудья и думского гнёта,

пора бы столице встряхнуться и жить!

Москва никогда не забудет полёта.

Летать — значит всех и прощать, и любить.

Откровения Ересиарха

Ну что ж, опять расставленные точки,

и солнца луч в сознанье точно смерч!

Я видел Зазеркалие воочью,

но это не была простая смерть.

Пустого и простого в этом мире

никак не отыскать. Ты мне поверь.

А точка — продолжение в пунктире

утрат, страданий, вздохов и потерь.

Невероятно!

В параллельном царстве

совсем не так, как представляют здесь.

Там нет судов, и есть не те мытарства,

и воздух, словно пламенная взвесь.

И нет мучений душ на сковородках,

а есть свирепый вихорь изнутри.

Я там изведал несколько коротких

уколов совести…

И сколько не ори,

и сколько не кричи, там нет спасенья

и места под счастливым бытиём.

А есть воспоминание мгновенья

про запах тела, что смердит гнильём.

Быть может я — гнилой и непохожий

на всю ту боль, которую другим

принёс при жизни — не простой прохожий,

а грешный и нахальный пилигрим.

Быть может, я сказать во искупленье

про царство Зазеркалья должен вам?!

На это мне отпущены мгновенья.

А сколько? Сколько…

я не знаю сам.

Незатихающая война

Я ребёнок военной России,

утонувшей в нескладных боях.

Снегом белым меня заносило,

как в окопе, в обыденных днях.

Снегом белым меня заносило,

и тревожила смерть у виска,

и чумная судейская сила

против шерсти трепала слегка.

Наблюдал я, как нелюди-люди

нашу Родину распродают,

как голодным подносят на блюде

просвинцованный снежный уют.

Мне хотелось завыть и вцепиться

в сало толстых улыбчивых рож

и поганою кровью напиться

продавцов или взять их на нож.

Что же, нечисть опять ополчилась?

Но как встарь на житейском пути,

Русь моя, если ты помолилась,

проходимцев крестом освяти.

Баллада о Лермонтове

…И кто-то камень положил

Ему в протянутую руку.

М. Ю. Лермонтов

Покровский отблеск октября,

разлив кленового заката

и мысль о том, что прожил зря

всю эту жизнь, уже чревата.

Уже чревата бытиём

под звук унылой депрессухи.

И солнца луч пронзил копьём

в лесу клубящиеся слухи

о том, что будет и чему

уже совсем не приключиться.

И весь октябрь опять в дыму,

как искалеченная птица.

Я долго думал и гадал,

кружил в лесу, подобно звуку,

и вдруг последний лист упал

в мою протянутую руку.

«Мы не стали скромнее и проще…»

Мы не стали скромнее и проще

под давлением смут и преград,

лишь по смуглой берёзовой роще

ветер вздыбил чумной листопад.

Лишь нахмурилось небо в зените

и ослабился скрипки смычок.

Полно, люди!

Прошу вас, взгляните

с перекрестья путей и дорог

на раздольное наше безволье,

на всеобщую злобу в аду!..

Где ж тот кот, что гулял в Лукоморье

по злащёной цепи на дубу?

Было много цепей и кандалов

на Руси, да не те всё, не те.

Но под вонью господ и вандалов

вновь Россия ползёт в пустоте.

Нам уже не хватает ни прыти,

ни ума для тактических драк.

Вы простите, прошу вас, простите,

но маньячит немеркнущий мрак,

но свистит порожняк лихолетья

в лилипутинской патоке лжи.

Сколько ж нужно России столетий,

чтоб воскресли и жили Кижи?

Чтобы Русь моя вновь возродилась

и оставил её Черномор,

я надеюсь, что Божия милость

снова вычертит в небе узор.

А в столице, в некрополе истин,

будто истина — мать-перемать!

И последний берёзовый листик

по бульварам пустился гулять.

«Я рисую в подветренный полдень…»

Я рисую в подветренный полдень

голубую бездонную высь.

Ничего из плохого не вспомнить,

значит, нечего.

И пронеслись

где-то кони опять над обрывом,

прозвучала минорная боль.

Слишком тяжко, но очень красиво

превращаться в убийственный ноль

для стремлений, надежд и мечтаний

одураченных жизнью людей.

Подчеркнёт невозможность скитаний

по России простой вьюговей,

где я снова — подветренный нищий —

начертал угольком на снегу

Тетраскеле,

и время отыщет

тех, кто пел на лету, на бегу.

Не могу оставаться в сторонке

от прекрасных страниц бытия.

Над Москвою набатный и звонкий

голос мой:

эта Русь — это я!

Не был я супротив ни вандалов,

ни хапуг.

Так чего же орать?

И столица совсем истончала,

слышу только про мать-перемать!..

Этот выбор на мне, на поганом,

под московский гремучий утиль.

Снова шторм?!

Нет, не надо, куда нам!

Лучше мёртвый безветренный штиль.

Странник

Снова шагаю по льду босиком,

маску срывая с лица.

Снова пою ни о чём, ни о ком

песню свою без конца.

Вижу: маньячат души миражи

в тихий предутренний час.

Ближних любить ты пока не спеши,

лучше бы с дальних начать.

И, согревая в ладонях цветок,

знаю, меня не поймут

те, кто старается влиться в поток

денежных склоков и смут.

Те, кто взорвал многоцветия мост

в царство нездешней мечты,

и среди ярких заоблачных звёзд

видят лишь клок темноты.

Полно мне петь ни о чём, ни о ком

и словоблудьем плевать.

Люди всегда ненавидят тайком

тех, кто умеет летать.

Поэт

Сергею Есенину,

Владимиру Высоцкому,

Игорю Талькову

Белый свет расплескался в тумане —

неприметен, как слёзы из глаз.

Нас, увы, он уже не обманет,

просто эта игра не для нас.

В час молений, страданий, разлуки

были мы от любви далеки,

и сплетались безвременья звуки

под ворчливым журчаньем реки.

Далеки наши небыли-были,

далеки наши всплески надежд.

Не любя, мы уже отлюбили,

лишь осталась гламурность одежд.

И осталось стремленье гармоний

всё загнать в многолетний обман.

Нам Есенин сыграл на гармони

про рязанский любовный туман

и про тонкие кудри осины,

что дрожат на московских ветрах.

Жаль, что мы у него не спросили:

как там жизнь в Зазеркальных мирах?

Может быть, там поэтов не любят,

и любовь — как туманный мираж?

Может, страсть в Зазеркалье погубит

и Пьеро потеряет плюмаж?

Только свет, только белые пятна

по туманному шёлку плывут.

Эй, поэт! Возвращайся обратно!

Может, здесь нас когда-то поймут.

Соловушка

Не пропетый песнями,

не рассказан сказками,

городами-весями

вдрызг уже потаскан я.

Тени подзаборные

мне грозят из небыли.

Мысли беспризорные:

жил ли? или не жил я?

В темноте, как облики,

городские улицы.

Лунный луч из облака

тянет к горлу щупальца.

Ах, не пой, соловушка,

мне про небыль русскую.

Слёзы — словно кровушка,

да тропинка узкая.

Да осталась музыка,

та, неподгитарная.

Труден путь наш узенький,

но поётся ария,

но романсы слышатся.

Ветер плачет весело,

пролетев над крышами

городами-весями.

Баллада о русском языке

Смутный голос во мне возник,

как прямая черта пунктира:

— Где кончается твой язык,

возникает граница мира!

Но я русич! Ужель во мне

языко́вый барьер и пена?

За Россию сгореть в огне,

в землю вбитым быть по колено?

Я же русич! Ужель во мне

только злоба, стремленье к битве,

словно страннику на коне

не нужна о любви молитва?

Снова голос, как будто рык,

раздающийся из надира:

— Где кончается твой язык,

возникает граница мира!

Значит, всё же наоборот!

Глас сомненья с меня снимает:

ведь любовь только там живёт,

где тебя всегда понимают!

«Опять проходит день неспешный…»

Опять проходит день неспешный

в клочках линялой синевы.

Быть бунтарём смешно, конечно,

средь равнодушия Москвы.

Обречены на небыль с былью

и на молчание икон,

шагают люди в грязи, в пыли

под колокольный перезвон.

Зачем живём — никто не знает,

но тут и там из века в век

с овечек шкурки обдирает

чужой какой-то человек.

Калек так много и так мало

сообразительных умов.

И вся планета жить устала,

смотрясь в зеркальное трюмо.

Но в Зазеркалье — те же рожи

и равнодушия трезвон!

О, Боже! Мы живём и что же?..

Но где-то слёзы вдруг с икон,

но где-то бабушка украдкой

перекрестит мента вослед.

А наших добрых дел остатки

прольют такой же добрый свет.

И погибает равнодушье,

и уползает темнота,

и кто-то вновь тревожит душу

уже распятого Христа.

«Опустевшая деревня…»

Опустевшая деревня,

вдрызг разрушенные хаты,

Конец ознакомительного фрагмента.