Я иду к тебе, сынок!

Александр Фёдорович Никонов

Роман о тяжёлой судьбе женщины, которая в детстве потеряла родителей. Главная героиня романа – Мария Святкина. Одинокая мать узнаёт, что в конце 1994 года её единственный сын, Саша, едет военным эшелоном на Кавказ, где уже разворачиваются тревожные события, и решает ехать к нему, чтобы уберечь его от гибели. Друзья и сослуживцы собирают для неё деньги. А скоро начинаются и боевые действия в Грозном. Она срочно выезжает на Кавказ. Книга содержит нецензурную брань.

© Александр Фёдорович Никонов, 2021

ISBN 978-5-4474-8668-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

1

— Эй, Машуня, ты где? — донёсся приглушённый женский голос из ванной комнаты.

Низенькая женщина, на вид лет сорока, с осветлёнными короткими волосами, ещё стройная для своёго возраста, в это время хозяйничала на кухне, жаря картошку и нарезая на старой разделочной доске лук.

— Ну, чего тебе ещё? — откликнулась она, смахивая со щёк луковые слезы и вытирая об жёлтый, с синими цветочками фартук руки.

— Ногу подай!

— Ноги с собой носить надо! — весело ответила Маша.

Она заглянула за дверь кухни, постучала в ванную и, когда дверь приоткрылась, просунула в щель клюшку с ручкой в виде ящерицы. Спросила:

— Тебе помочь?

— Сама вылезу, не калека пока.

— Как же не калека, когда с третьей ногой ходишь!

— Отвали, а! А то вот врежу между глаз, так третий у тебя вырастет.

— Невежа и грубиянка! — незлобиво ответила Маша.

Она закрыла дверь на кухню, дорезала лук, бросила его в сковородку.

Галина была самой верной и самой дорогой подругой, с которой её скрутила судьбинушка ещё в детском доме. Да скрутила в такой жгут, что расплести его не было по силам никому. Она дневала и ночевала у Маши иногда неделями, спасаясь от своёй непутёвой жизни, одиночества и тоски, которые преследовали её, если верить её же словам, как львица лань, всю жизнь. Галина жила в общежитии кондитерской фабрики, где она работала, а тут, как она сама шутила, ей подвернулась возможность пожить на халяву у своёй подруги подольше, потому что неделю назад она поскользнулась по дороге на работу и подвернула ногу.

Маша слышала, как та прошлёпала из ванной в комнату, что-то бурча под нос. И тут у входной двери раздалась трель электронного соловья. Маша услышала стук клюшки по деревянному полу и то же бурчание под нос. А потом крик Галины:

— Машуня, тебя тут просють! — В последнем её слове звучала явная издевка.

— Ну, если только просють, — отозвалась Маша.

Она выключила газовую плиту, перемешала жареную картошку, накрыла сковороду крышкой и вышла в прихожую. Галина стояла тут же и, подбоченясь, смотрела на гостя. Маша укоризненно взглянула на Галину и нахмурила брови. Та демонстративно отвернулась и, вихляя крупным задом, ушла в комнату.

Маша, увидев посетителя, с укоризной протянула:

— Опять ты. Что, снова не хватило?

Мужчина лет пятидесяти бомжеватого типа, заросший рыжеватыми курчавыми волосами по самые ноздри, укоризненно вскинул на хозяйку свои карие глаза.

— Маша, ты меня обижаешь, — с хрипотцой ответил он. — Разве я побираюсь? Просто, когда мне предлагают, я никогда не отказываюсь, чтобы не обижать хороших людей.

Маша скрестила руки на груди и вздохнула:

— Чего же тебе надо?

— Помнишь, Машуня, калякчик насчёт видика?

— Знаю я, какой тебе видик нужен. Это тебе к ней обращаться надо. — Она показала пальцем на зал, где скрылась подруга.

— Да нет, я серьёзно. — Мужчина прижал ладони к груди. — Ну, помнишь, ты говорила, что видеомагнитофон загнать хочешь.

Маша засмеялась одним ртом, без звука, потом спросила:

— Что, навариться хочешь? Проценты?

— Какие проценты, Машуня? — Мужик распахнул глаза, отчего карие кружки оказались как бы плавающими в топлёном молоке.

— Не гони дуру, — покачала головой Маша. — Короче, Гоша, что ты будешь с этого иметь?

— Два процента.

— Не густо. А мне?

Гоша оживился:

— Твои твёрдые, в зелёных.

— Ну-ну, не мути, Гоша!

— Твои верные двести двадцать.

— Чистые?

— Ага.

— Заходи. Эй, болезная! — крикнула Маша, — ковыляй на кухню, будем есть первый хлеб со вторым.

Гоша быстро разделся и стал благодарить:

— Ну, спаси…

— Брось, Гошка, а то выгоню.

— Понял, понял. — Рыжий, подняв руки вверх и проходя на кухню, поздоровался с Галиной: — Привет телохранителю!

Та пошла на него грудью:

— Я тебе щас дам телохранителя. Сколько раз я тебе говорила, что я её душехранитель, понял? От таких, как ты вот, прохвостов. Понял?

— Да бросьте вы собачиться, — укоризненно произнёсла Маша, — ну никогда друг другу не уступят! И что это на вас находит: как не видятся, так чуть не стонут, как соберутся вместе — лаяться начинают.

— Так это у нас ритуал такой, как у козлов перед брачными играми — сначала рогами постукаться. Ну и подруга у тебя, Машуня! — усмехнулся Гоша, садясь на табуретку.

Галина будто этого и ждала, она гневно встряхнула своёй чалмой из полотенца и взвизгнула:

— Не подруга, а сестра! Понял? Мы с ней сестры по жизни, вместе одну каторгу в детдоме отбывали. Понял?

— Да ладно тебе, Галюня, ну чего ты, — взмолился Гоша и потёр руки. — Машуня, я компот не пью, у тебя есть что-нибудь посущественнеё?

— «Зубровка» подойдёт?

Гоша скорчил недовольную рожу.

— Ну, тогда можешь сковыриваться отсюда, — угрожающе сказала Маша.

— Да ладно, ладно, пойдет, — замахал Гоша руками. — Как говориться: на безрыбье и рак рыба.

Все выпили, закусили солеными огурцами и картошкой. Гоша воссиял, помотал головой:

— И за что её любят татары! Ну, девочки, давай ещё по одной!

— А почему татары-то? — снова встряла Галина.

— Ну… Это присказка такая.

Маша тихо заговорила:

— А у нас в детдоме всякие были: и татары, и украинцы, и таджики…

— И узбеки, и казахи… — подхватил Гоша.

— Да, и узбеки, и казахи, — повысила голос Маша. — Но и хороших, и сволочей среди всяких хватало. Тебе смешно, а ты вот сам какой национальности?

Гоша заржал, похлопывая по коленям изнеженными руками.

— А я — ин-тер-на-ци-о-нал! Ну, подумайте сами, мать у меня полуирландка, отец — метис: бабушка, по родословной, француженка, была замужем сначала за испанцем, потом за русским, а сам я говорю по-русски и ни хрена ни бельмеса не понимаю ни по-испански, ни по-французски, ни по-ирландски. Ну и кто же я такой, а?

— Да, кровей в тебе намешано, как отходов в канализации, — с усмешкой протянула Маша.

— Бомж ты, вот ты кто по своёй национальности! — ввернула Галина и на всякий случай приготовилась к прыжку со стула. Но то, чего она ожидала, не произошло. Размягченный спиртным, Гоша на её выпад не отреагировал, он развалился на стуле, опираясь одной рукой об спинку, степенно закурил и благодушно проворковал:

— Ну и что, что бомж. Да, у меня нет ни квартиры, ни постоянной работы, кручусь, где хочу, как хочу и сколько хочу, и никто мне не указ. Это, если хотите знать, — образ жизни. Поняла, Галюня? Каждому — своё. — При монологе Гоша не забыл протянуть свои толстые волосатые пальцы к бутылке. — У каждого человека своя натура, свой характер, свои склонности и привычки, а значит, и своё внутреннеё убеждение. По этому убеждению он и живёт. — Гоша успел опрокинуть ещё одну рюмку. — Вот ты, например, Галюня, залезла на свою кондитерскую фабрику и рада. Так ведь?

— А причем тут моя кондитерская фабрика? — неохотно откликнулась Галина, явно заинтересованная разговором.

— А-а, то-то и оно! А в строители ты бы пошла? — неожиданно спросил Гоша, не забыв отправить в рот очередной глоток «Зубровки».

— Ну, вот ещё! — возмутилась Галина. — Чего я там забыла!

— Вот и я говорю, — согласился Гоша, — душенька твоя нашла, что ей необходимо. А ведь в молодости ты чего только не перепробовала: и в библиотеке работала, и на закройщицу училась, и секретаршей была у какого-то завмага.

— Чудик ты, Гоша, — всплеснула руками Галина. — Причём здесь душа? Рыба ищет, где глубже…

— Так то рыба, а ты человек, и выбирала, наверно, не только зарплату да тёплое местечко.

— Не только, ещё я конфеты люблю, — с вызовом ответила Галина. — Потому что в свои годы я их не доела. Ну, допустим, ты прав. А что же твоя душенька место в этой поганой жизни лучше не подыскала?

— Кто это тебе сказал? — удивился Гоша. — Мою душу нельзя загнать в клетку или заколотить в ящик, а потом выпускать её оттуда по чьёму-то желанию. Нет, шалишь, брат! — Гоша снова налил в свою рюмку и, не дожидаясь, выпил. Крякнув, он продолжал: — Моя душа, как птица, она любит свободу, а то, чем я зарабатываю для поддержания её вместилища — моего бренного тела, это уже другой вопрос. И, заметьте, я этим доволен. А разве это не самое главное — быть довольным своёй жизнью? Так что у меня все по кодексу строителей коммунизма.

Гоша опрокинул последнюю стопку, стукнул ею по столу и встал.

— Вот так, дорогие мои девчонки! Спасибо за приют да ласку.

Маша с удивлением покрутила в руках пустую бутылку и закричала:

— Ах ты, прохвост, это ты для этого нам мозги пудрил? Смотри, Галюньчик, он нам ничего не оставил. Сидели перед ним, как вороны, раскрыв рот, а он…

Она шутливо замахнулась на Гошу, тот прикрыл голову руками и закричал:

— Маша, ты же добрая и жадная! Не будешь же ты меня убивать, а потом хоронить за свой счёт! Ну, так как, я договариваюсь насчет твоёго видика?

Маша задумалась, а потом помотала головой:

— Я ещё подумаю, Гоша. Цены сейчас, как скаковые лошади. Вот продам тебе, а потом буду кусать свои красивые локотки. Нет, я ещё подумаю. Моему Сашке полгода осталось служить, вот придёт, а я ему — сюрприз. Он давно о видике мечтал.

Гоша натянул на голову шапку — пидарку, надел зелёную, с синей полосой по поясу, куртку и взялся за ручку двери:

— Зря ты, моя молодая, красивая старушка, хороший навар бы был. Учти, зелёные никогда не обесценятся, хоть весь мир будет вверх тормашками. Ну, ладно, я пошёл, если что — найдёшь. Пока.

2

Когда Гоша ушел, подруги устроились у телевизора на диване. Шли новости. Маша смотрела на них вполглаза. Зная, что Галка иногда встречалась с этим рыжим чудаком, спросила:

— Как у тебя с ним?

— С кем?

— Ладно тебе дурочку-то включать! — рассердилась Маша.

— Да ну его, пристал, как банный лист, — заворчала Галина. — Будто и мужик хороший, а живёт, как перекати-поле. Что ж мне, так и кататься за ним следом! Ты гляди, Машка, что бандюки-то вытворяют! — охала Галина, не отрывая глаз от экрана. — Вот сволочи! Надо же, головы отрубают и выставляют перед народом! Как кушать на стол подают. Вот изверги-то! Мало их наш незабвенный Иосиф Виссарионыч учил, абреки ё…! Свободу дали, вот они и свободят!

Маша сидела, тупо глядя на экран и прислушиваясь к чему-то в себе. От криков Галины она будто очнулась и тяжело вздохнула:

— Что-то неспокойно у меня на душе, Галка.

— Что так? Вроде всё нормально, — встрепенулась Галина. — На работе что?

— Да причем тут работа, чтоб она провалилась в тартарары! — Маша потёрла левую грудь. — О Сашке беспокоюсь. В последнеё время письма какие-то странные от него приходят. Понимаешь, на одну колодку: здравствуй, не беспокойся, всё хорошо, кормят до отвалу, и всё.

— Ну а о чём же ему ещё писать, живёт там, как у Христа за пазухой: подъём, завтрак, занятия, обед, строевая, ужин, телевизор, отбой. Красота, как на курорте! — Она взглянула на подругу, а потом показала пальцем на телевизор. — А это он, проклятый, во всём виноват! Насмотришься — как будто на войне побывал!

Галина выключила телевизор и, ковыляя, сходила на кухню, забыв свой подожок. Хромая, притащила бутылку сухого вина, два бокала и плюхнулась на диван. Разлила, всунула бокал в руку Маши.

— Ну, давай по одной, подружка. За Сашку твоёго выпьем, чтобы, значит, живой, здоровый и вовремя.

Маша и не собиралась отказываться, за сына она могла бы и серную кислоту выпить. После сухача Галина защебетала ещё сильнеё:

— Ты знаешь, у одной моей знакомой муж в ментовке работает, так вот она рассказывала, что сверху им указание пришло: всех чеченцев выловить и засадить в кутузку. Сначала их из всех гостиниц повыгоняли, потом на рынке стали ловить…

Под разглагольствование подруги, которое так нравилось ей, Маша вдруг вспомнила своих родителей. Мать была широкоскулой, розовощёкой сибирячкой, которая невесть как залетела в Поволжье, и так же быстро, как только она умела ладить все дела, нашла себе завидного мужика — шофёра мукомольного предприятия. Видно, была она женщиной практичной, потому что не обращала внимания ни на невысокий рост своёго избранника, ни на его неказистость и некрасивость, ни на его привычку во время застолий залезать рукой в её интимные места. Впрочем, отец делал это так, что его действия казались больше намерениями. Мать хихикала, а гости лишь посмеивались и смущённо опускали глаза.

Каждый вечер отец подгонял свою старую, потрепанную машину, на которой возили, наверное, ещё восставших красногвардейцев, к воротам дома, и мать выметала из кузова по сумке-две мучнистой пыли, комбикорма или зерна. Потом отец придумал приспособление: вместо железного инструментального ящика под кузовом он сколотил деревянный, в который во время перевозки из заранеё просверленной дырки натекало килограммов по двадцать груза.

Зерно они накапливали и возили молоть в далекую деревню, где каким-то чудом сохранилась мельница-ветрянка. Её не разрушили ни коллективизация, ни голод тридцатых годов, ни война, ни другие лихолетья, и туда везли на помол зерно со всей округи. А старый мельник, который, поговаривали, начал работать на ней ещё до революции, терпеливо ждал ветра, а потом, послюнявив палец, поднимал его вверх и говорил: «Ну, скоро полетит моя ласточка. Готовьтесь давай».

Комбикорм и мучка шли на корм скотине, которой они держали полон двор. Нищенская зарплата отца оправдывалась с лихвой, и родители никогда ни в чём не знали нужды. Когда родилась Машенька, мать уволилась из райпотребсоза, где она целыми днями гнула спину за триста тридцать дореформенных рублей, и стала заниматься домашним хозяйством.

Жили родители слаженно, дружно и добро, и дом их, который они построили за два лета из осинового сплавника, вынесенного на берег волнами только что образующегося водохранилища, всегда был полон гостей. Семья их строилась на взаимопонимании и расчёте, да они и не скрывали, что в их возрасте было бы глупо говорить о любви. Всякий, кто их знал, не мог понять, как можно жить так ладно на одном согласии и без любви. Другие годами миловались, прежде чем сыграть свадьбу, а через год их уже не узнать: грызутся, как кошка с собакой. Когда об этом заходил разговор, мать отвечала: «А что мы знаем о любви-то! Она поодиночке не бывает. Это как спичка с коробкой: пока трутся — горят, а как отсыреют — в помойку».

Машеньке было восемь, когда отец вдруг занемог. До этого к нему ни одна болячка не приставала, а тут вдруг сразу слёг. Врачи недоумевали — ни температуры, ни других симптомов болезни они не находили, лишь на левом боку образовалась кровяная шишка. В то время в глубинке рентгеновских аппаратов ещё не было, а когда додумались направить отца на обследование в областную больницу, он вдруг скончался. Причина оказалось настолько неожиданной, насколько и банальной: крохотный осколочек от старой раны в бок, полученной им на фронте, попал в вену и по ней в сердце.

Мать без отца продержалась лишь полгода. После похорон у неё вдруг исчез румянец со щек, скулы заострились. Слез на её глазах никто не видел, но всем казалось, что она постоянно плачет. Хозяйство она не запускала до последнего дня, но сама сохла, как сентябрьские цветы в палисаднике. Перед смертью она куда-то сбегала, потом соседи говорили, что в церковь, взяла Машеньку на руки, гладила её по светлым волосикам и постоянно умиротворенно приговаривала: «Бедная наша доченька, сиротинушка ты наша, вот и отвоёвалась твоя мамка». Так и говорила — «наша», будто она и не оставалась без мужа, будто до сих пор жила с ним и никогда не расставалась. Вот вам и любовь!

Умерла мама в октябре. Маша кричала над мёртвым телом всю ночь, пока её кто-то не услышал и не сообщил в милицию. Днём в доме появились какие-то бабки, официальные дяди и тети. Они перетряхивали вещи в комоде, в шифоньере, в старом сундуке, переписывали и удивлялись, что на этакое добро не находится наследников. А через два дня Машу увезли в детский дом…

Звон разбитого стекла оторвал Машу от вожжей воспоминаний, которые так и тянули её в прошлое.

— Вот, разбила! — чуть не плача, причитала Галина, поднимая с пола тонкостенный стеклянный бокал с отломившейся ножкой.

— Да хрен с ним, с бокалом! — отчего-то зло ответила Маша. — Тут люди каждый день, как мухи, мрут, мир рушится, а ты о копеёчной посуде! О, Господи, — застонала она. — Как посмотрю на эту долбаную жизнь, так и хочется взять винтовку, а лучше — автомат, и лупи-ить по этим поганым рожам, которые Россию изувечили. Если б не Сашка…

— А что, при коммуняках она слаще была, жизнь-то эта? — возразила Галина. — Быстро ты забыла, как тебя по парткомам да комитетам разным таскали: тут не так сделала, как того требует наша родная коммунистическая партия, там не с тем переспала. Вот если бы с самим секретарём парткома — тогда ладно, а с другим — ни-ни. А как за каждой тряпкой очереди километровые выстаивали, тоже забыла? Ну и память у нашего народца-уродца: жрать было нечего, а «уря» кричали; за победу тридцать миллионов уложили, а слава опять же коммунистической партии; в колхозы весь народ загнали, а теперь оттуда никого не вытащишь, потому что халявы не будет! — кипятилась Галина. — Ну что у нас за народ! При коммуняках демократией бредили, на каждой кухне анекдоты про наших правителей травили, а потом в президенты чуть фашиста не выбрали, сейчас опять по коммунистам заскучали. Как же, давно в лагерях не бывали. А война! Какую войнищу на плечах своих вытащили, до сих пор хребтина болит, и всё равно на митинги со свастикой ходят.

— Да ты чо разошлась-то, Галюня! — перекрыла пар подружке Маша. — Да наплюй ты на всё, живи, как тебе нравится.

— Да ну из всех на х..! — огрызнулась Галина. — Я-то что, я проживу как-нибудь, за державу обидно.

— Все это правильно, Галюня, дерьма при любой власти хватает, но всё-таки раньше было спокойнеё. Вспомни-ка, как мы с тобой до утра по улицам гуляли, и никто нас не трогал. А теперь на улицу страшно выйти.

Галина решительно встала, опираясь на свою деревянную ногу:

— Ну, ладно, мать, ты тут хандри, а я в свою халупу пойду. Завтра, может, загляну вечерком.

— Может, останешься? Поболтаем ещё. Куда ты с такой ногой, поскользнёшься — и другую сломаешь, — попробовала остановить её Маша, хотя и знала, что если подруга что-то решила, то её и танком не остановить.

И Галина уковыляла, оставив в пустой квартире запах своих любимых крепких духов и неподвижность не сотрясаемого её сильным голосом воздуха.

3

С утра пошёл дождь, холодный, с леденцой, который тут же покрывал толстой коркой всё вокруг: асфальт, людей, деревья, машины. Листья клёнов и тополей звенели на ветру своими обледенелыми листьями, а улицы напоминали предпраздничный каток; автомобили, ослепленные ледяной пеленой, притуливались у тротуаров, и водители пальцами отскребали ото льда ветровые стёкла.

Какой-то сердобольный милиционер предупреждал по громкоговорителю из стоящей на разделительной полосе машины, чтобы прохожие вели себя осторожно на обледенелых пешеходных переходах. Маша оказалась как раз около УАЗика, когда милиционер в очередной раз заорал:

— Граждане пешеходы, берегите свои кости — собирать их будет некому, потому что все больницы переполнены!

От усиленного мегафоном звука Маша вздрогнула и кулачком погрозила ухмыляющемуся через окно сержанту. Тот с озорством смотрел на неё и хохотал, а она вдруг подумала, что, видно, она выглядит ещё ничего, если на неё обращают внимание молодые сержанты. И после этой случайной сценки у неё сразу поднялось настроение, и в здание она вошла с легкой улыбкой и сияющими глазами на лице.

В тире, в котором одновременно размещался и спортивный клуб, Маша работала уже двадцатый год, с тех самых пор, когда она не попала на очередные всесоюзные стрельбы, окончательно распрощавшись с мечтой получить мастера спорта международного класса. До этого ей довелось пройти по всем ступенькам и отведать славы чемпиона России и СССР в личном и командном первенствах, сначала в молодёжной сборной, а потом и во взрослом статусе. Не раз участвовала в международных соревнованиях, но выше четвёртого места так и не поднялась.

Стрелком-винтовочником она быть и не мечтала. Все, как всегда, определил случай. Однажды в их детский дом приехал передвижной тир. Это мероприятие организовал недавно назначенный директор детского дома, большой любитель охоты и считавший, что любой человек должен владеть оружием и уметь метко стрелять. Каждому воспитаннику давали по десять двухкопеёчных пулек за счёт детского заведения. Попробовала пострелять и Маша. Она испытала огромное разочарование, когда не попала ни в одну мишень. Казалось бы, чего проще — свести прицел и мушку с мишенью и плавно нажать на курок. Но ни одна пулька не попала в цель. Маша злилась на себя, на оружие, а потом и вовсе расплакалась, когда кто-то из малышей поразил две мишени.

Когда страсти вокруг тира поутихли и все ребята разошлись, Маша подошла к немолодому мужчине лет пятидесяти, который обслуживал тир, и робко попросила его:

— Дяденька, а можно ещё пострелять.

Мужчина внимательно посмотрел на девчонку сквозь очки и молча отсыпал ей с десяток пулек. Воздушка так и прыгала в руках Маши, как будто сердечко её находилось не в груди, а в маленьких кулачках, сжимающих винтовку. Первый выстрел — промах, второй — снова промах. На её плечо легла мягкая ладонь. Маша повернулась.

— Тебя как зовут, дочка?

— Маша.

— Машенька, значит. А меня Василий Петрович, — представился он и почему-то пожевал губами, а потом улыбнулся ей одними глазами. — Можешь называть меня просто дядя Вася. Годится?

— Годится, — смело, в тон ему, отозвалась Маша.

И оба засмеялись. А потом дядя Вася долго втолковывал ей премудрости стрельбы:

— Оружие сильно не сжимай, клади на левую руку, а правой тихонечко придерживай и держи палец на спусковом крючке. Дёргать за него не надо, он лёгкий, нажимай на него плавно, без напряжения. Левый глаз не зажмуривай, а просто прикрывай, а то от перенапряжения тик начнётся. Целься под обрез, вот так. Когда совместишь прицел, мушку и мишень, затаи дыхание и спускай курок. Только долго не целься, а то устанешь и собьёшь дыхание. Поняла?

Маша выбрала кружок побольше и выстрелила — мимо. Но потом она «убила» медведя, зайца, тетерева и лисицу. Дядя Вася наблюдал за Машей молча, покуривая папиросу. А девочку уже манили другие цели. Василий Петрович словно понял это.

— Погоди-ка, — остановил он её. — Подними ствол вверх.

Он подошёл к стенду, достал из металлического ящика свечку, зажёг её и вставил в трубочку.

— Ну-ка, попробуй потушить, — предложил он.

С первого выстрела огонёк лишь моргнул, но не погас.

— Целься не в пламя, — поучал Василий Петрович, — а чуть пониже, в фитиль. Пулька пролетает сквозь пламя, а если ты попадешь в ниточку, огонёк и погаснет. Ну, давай.

Маша потушила свечку со второго раза.

Василий Петрович приезжал в детский дом каждую неделю. За это время Маша приноровилась стрелять так метко, что неподвижные мишени её уже не интересовали. И снова дядя Вася увидел, что в глазах девочки потух огонёк стремления. Однажды он подвесил металлический колокольчик и спросил:

— Попадёшь?

После выстрела колокольчик звякнул и стал качаться маятником. Дядя Вася спросил, прищурив глаза:

— А теперь?

Маша молча прицелилась и выстрелила несколько раз, но так и не попала.

— Разве можно попасть, когда он качается! — разозлилась Маша.

Дядя Вася ответил:

— Конечно, можно. Дай-ка. — Он взял у неё винтовку и выстрелил, почти не целясь. Колокольчик подпрыгнул и сильно закачался. Маша удивлённо распахнула глаза.

— Как это?

— Всё трудное на самом деле оказывается простым, — довольно ответил дядя Вася, закуривая очередную беломорину. — Лови амплитуду, справа или слева — всё равно. Поймала? А теперь стреляй.

Маша радовалась этому выстрелу, как первой своёй кукле, которую когда-то ей сделала мама из соломы и обрядила в пёстрые лоскутки.

— Получилось, получилось! — прыгала она вокруг своёго наставника.

Дядя Вася довольно улыбался, не столько, по-видимому, своим педагогическим способностям, сколько удаче своёй ученицы. Он снова взял у неё воздушку.

— Ну, это ещё чего! А теперь попробуй стрелять на опережение или замедление. Попробуй поймать качающийся колокольчик в центре. Делается это так: устанавливаешь прицел на центр качания, рассчитывай время, которое преодолевает мишень от правой или левой точки до центра, и бей немного раньше. Смотри, как это делается. Да ты не так смотри, а возьми другую винтовку и тоже целься и слушай звук выстрела.

Первый же выстрел дяди Васи заставил колокольчик почти остановиться. Маша аж задохнулась от зависти, она долго молчала, а потом покачала головой:

— Так я никогда не смогу!

— Ну, уж сразу и не смогу! А ты попробуй.

Лишь на девятой пульке Маша попала в колокольчик, но на этот раз радость её была не такой бурной, оно словно ждала этой маленькой победы, и вместо радости она ощутила в груди лишь усталость и опустошение.

А Василий Петрович закурил очередную свою папиросу и сказал:

— Я ведь, доска, тоже стрелком не сразу родился. До войны в егерях служил. Знаешь, что это такое? Нет? Ну, это лесной охотник, чтобы тебе понятнеё было. До войны все стреляли, даже нормы сдавали на ворошиловских стрелков, ну и нас заставляли отстреливаться раз в полгода. Поэтому, как на фронт попал, меня сразу и определили в снайперы.

— А я книжку про снайперов читала, про женщину. Здорово она фашистов стреляла! — перебила его Маша.

— В книжках пишут много интересного и поучительного, но правды ты там не найдешь, дочка. Правда она всегда страшная, и тебе её знать не обязательно, так я думаю. Но про одну историю расскажу. Однажды на передовой фашист убил пятерых. Комбат тогда рассвирепел, вызвал меня и приказывает: «Или ты прикончишь этого го…, ну, в общем, фашиста, или я тебя самого под его пулю поставлю!» Что делать, приказ есть приказ, обсуждать его нельзя. Ну, я еле выпросил два дня.

Замаскировался этот фашист так, что его все наблюдатели не могли засечь — я его аж прямо зауважал. А за неделю до этого сильный бой был, наши позицию оставили, а на поле три или четыре танка остались. Ночью он, конечно, не стрелял — темно, да и боялся, что его засекут. И вот я вижу, что возле одного танка, вроде, дымок закурился. Я в прицел пригляделся — так и есть, из дыры в башне торчит ствол винтовки. Ага, думаю, вот ты и попался, голубчик! А тут сообщают, что ещё одного нашего бойца ранило — все тот же снайпер, гад. Ну, я три пульки в эту самую дыру и пустил, а для верности попросил, чтобы в эту башенку пару бронебойных всадили.

Сделали всё, как полагается, башню аж набок свернуло. А у меня на душе как кошки скребут, чую, что тут что-то неладно — уж больно всё просто получилось. И точно, на следующий день он, cволочь, словно в насмешку, нашу кухонную лошадь пристрелил, c намёком, видать — мол, впрягайтесь теперь в свою кухню сами. А меня срок поджимает — осталась всего одна ночь. Если я к тому времени этого фрица не уберу, точно — расстреляет меня комбат! Что делать, думаю, поползу на нейтральную полосу, поищу его там. Я был уверен, что он замаскировался где-то на нейтральной полосе, потому что до немецких окопов было слишком далеко, чтобы прицельный огонь вести.

Когда стемнело, я прихватил штык, пистолет, который выпросил у разведчиков, и пополз. Наметил ориентир, чтобы не заблудиться — большую кучу навоза, которую, видать, вывезли на поле колхозники. Взял чуть правеё, чтобы обогнуть её. И вдруг слышу: «Бу-бу, бу-бу». Что за чертовщина! Потихоньку подполз к этой куче навоза — точно, оттуда бубушка доносится. А он, гад, сделал в куче нору, вырыл под ней небольшой окоп и сидит там, под нос что-то бубнит. Ну, кто бы мог подумать, что он своё логово в дерьме устроит. Вот так вот, дочка, — закончил свой рассказ Василий Петрович.

— А что же с немцем? — спросила Маша.

— Ну, этого тебе знать не надо, мала ещё. А вот про хитрость его расскажу. Ведь он чего удумал-то: прикрепил многозарядную винтовку в танке, просунул её в дыру, привязал к курку проволоку, и как только стрельнёт — дерг за проволоку, винтовка тоже стреляет. Вобщем, сделал отвлекающий маневр — ну, будто бы в танке сидит. А я вот живой остался, — вздохнул дядя Вася, — правда, награды не дали: ни медали, ни той, что мне комбат обещал.

— Мой папа тоже на войне был, — тихо сказала Маша, — живой остался, а после войны от осколка умер.

— Война, дочка, это такая противная Баба-Яга, — отозвался дядя Вася, — она ещё долго пакостить будет. А ты хорошо стреляешь, у тебя есть способности. — Василий Петрович положил на плечо девочки руку. — Хочешь заниматься стрельбой?

Маша молча смотрела на него, не зная, что ответить. А дядя Вася нажимал:

— Я схожу к директору, попрошу, чтобы он отпускал тебя раза два в неделю на тренировки в город. Ну, как?

Город, свобода, новые люди, кинотеатры, мороженое! Кто из детдомовцев не мечтал погулять по городу без надзирательства, без надоевшего строя, а просто сам по себе. Это и разрушило все колебания Маши, с этого и началась Машина спортивная карьера.

4

В тире было холодно. Власти топили плохо, потому что бросали в топки котлов не уголь и газ, а ассигнации, которых с каждым днём становилось всё больше и больше, а их покупательная способность — ниже ниже. За кучу угля нужно было заплатить грузовик денег, которых было много и у кого угодно, только не у властей.

Маша положила руку на чугунную батарею — та еле теплилась, но грела. «Значит, не умрём», — подумала она и прошла в свою конуру на втором этаже пристроя, мельком взглянув на окованную железом дверь оружейки — замки и пломбы были на месте. Из другого конца коридора прихромал дюжий старичок, открыл дверь и через порог, не поздоровавшись, спросил:

— Мария, мне идтить-то можно?

— Иди, дядь Петь, отдыхай. Как тут, никто, ничего, не озоровал?

— Не-е, счас, слава Богу, милицейские несколько раз за ночь приезжают. Да и мне не спится, у стариков жизнь длинная, а сон короткий. Ну, пойду я, бывай здорова, дочка. Как сынок-то, пишет? — снова высунулся в дверной проём старик.

— Пишет, только редко да бестолково.

— У молодых оно так: ногами бы хоть куда убежал, а умишком ленятся. Ну, я пойду, пожалуй. Старуха, наверно, печь натопила, греться буду. Что-то назябся я за ночь.

Маша любила приходить на работу пораньше, привычка выработалась с тех пор, когда она водила Сашку в садик, а потом и в школу. За час до прихода своих немногочисленных сотрудников она успевала прибрать на столе, проверить оружейку, вскипятить воду для кофе и посмотреться в зеркало. А что, она ещё ничего! Ей ещё никто не даёт больше сорока, хотя хвостик-то уже приличный вырос.

Приготовив и выпив кофе, она включила приемник:

–…совет безопасности Российской Федерации принял решение о вводе войск на территорию Чеченской республики для разоружения незаконных воинских формирований и восстановления конституционного строя…

В этот момент выстрелом хлопнула входная дверь, а Маша непроизвольно вскрикнула:

— Господи, Сашенька!

Она почувствовала, как в левой стороне груди разлилось тепло, а сердце словно сжало раскалёнными тисками. Крепко прижав обе руки к болючему месту, она медленно опустилась на стул и застонала.

В этом положении её и застал тренер-стендовик Гриша Парятин. Он, как всегда, вошёл, насвистывая «Прощание славянки». Отвратительная, как он сам признавался, привычка осталась у него с флотской службы, где, по его словам, он истрепал в швабры восемь пар ботинок. Гриша пристально поглядел на свою начальницу и, опустив свист с соловьиного до баса, удивлённо спросил:

— Ты чего, старуха?

Но, заметив на её лице бледность и прижатые к груди руки, бросился к графину.

— На-ка вот, глотни морской. Видно, голубушка, ты в девятый вал попала.

Маша выпила воду, кивнула головой в знак благодарности и глубоко и часто задышала. Немного подождав, Гриша потребовал:

— А теперь рассказывай, что стряслось?

Маша посмотрела на него замутнёнными глазами и тихо сказала:

— Что-то с Сашкой неладно.

— Письмо?

Она помотала головой и постучала кулаком по левой стороне груди.

— Не знаю, может, да, а, может, и нет. Вот оно, моё письмишко. Никогда не верила в эту хреновину: чувствия, предчувствия. А тут, как гирей кто хватил. Ты слышал по радио о Чечне?

Гриша заложил руки за спину и широко заходил по кабинету:

— Слыхал, — с вызовом ответил он. — Ну и что из того? Мало ли чего болтают по радио. Ну, поиграют военные кулаками да мускулами и разойдутся. Не будут же свои со своими воевать! Ты, старуха…

— Да брось ты меня старушить, чёрт бы побрал тебя, белобрысого! — В сердцах закричала Маша. — Неужели ты не понимаешь — восстановление конституционного порядка! А мой Сашка в спецназе МВД служит, значит и в Чечню ему прямая дорога. Понял ты!?

Гриша сел, поднял голову, обнажив острый кадык, потом закурил, предложил ей:

— Будешь? Ну, как хочешь, иногда помогает. Надо обсудить… — Чувствовалось, как он проглотил «старуху». — Письма пишет?

— Да какие там письма — одни конверты, а в них одно и то же: жив, здоров, кормят хорошо, чего и вам желаю, — зло ответила Маша.

— Нормально, — задумчиво произнёс Гриша.

— Чего тут нормального? — взвилась Маша

— А что он по-твоёму должен писать: как портянки стирает, палубу драит, картошку и гальюны чистит, или как боцмана тебя за вихры таскают? Так что ли?

— У них палубы и гальюнов нет, — тихо сказала Маша.

— Чего?

— И боцманов тоже нет, — ещё спокойнеё добавила Маша.

— А-а, ну тогда порядок, — согласился Гриша и сел на скрипучий стул.

— Что же мне делать, Гриша? — жалобно спросила Маша.

— Ехать надо, мать. — Гриша встал, подошел к форточке и выщелкнул в неё окурок. — Если уж тебя так припекло, всё равно не успокоишься. По себе знаю. Адрес Сашкин знаешь?

— Знаю, знаю. — Маша спохватилась. — Но это же так далеко, в Питере, в Петербурге. Я была у него год назад, нет, уже немного подольше. Жаль, белые ночи тогда не застала. А часть ихняя прямо в центре, у самого Зимнего Дворца, представляешь! Красота! Там ещё атланты стоят, от них через мостик всего двести метров до их казарм. Говорят, там раньше не то Семёновский, не то ещё какой-то полк размещался.

— Нормально, — ответил на её восторги Гриша. — Тогда пиши заявление.

— Какое заявление?

— Ну, что ты на время своёго начальственного отсутствия возлагаешь свои обязанности на своёго надежного товарища Григория Парятина, ввиду… И так далеё. Ты же знаешь.

Маша тут же повисла на могучих плечах Парятина и закричала:

— Гриша, родненький мой, дай я тебя расцелую!

Парятин с улыбкой поднял руки:

— Вот этого не надо, меня после поцелуев, особенно вот таких молоденьких и красивых старушек, начинает штормить. А штормов и авралов я не люблю. Ты пиши, а я сейчас приду.

Когда Парятин со свистом вышел, Маша быстро написала заявление и взялась за телефон.

— Здравствуйте. Фасовочная? Попросите Галину Тихоновну Фильчакову. Галка, ты? Привет. Ты когда на работу вышла? Ага. Давно, давно не виделись. — Она засмеялась. — Слушай, а я к Сашке собралась… Ничего я не сошла. Да чо ты ревёшь-то, дура? Ну, съезжу, повидаюсь и — назад… Ну ладно, пару коробок принеси, «Ассорти» и «Птичье молоко», Сашка его любит. Да, слушай, чего я тебе позвонила-то: где мне твоёго Гошку найти? А чей же он, мой, что лива? Так… Так… А ещё? Да он что, во всём городе сразу живет? Где? На свалке? Или на рынке? Да ты с ума сошла, я что — по помойкам шариться буду! Ну и бизнес нашёл твой благове… Ну, ладно, ладно, извини. Целую!

Маша положила трубку, посмотрела в замутненное сырым налетом окно: тишина, серость, затхлая, прокуренная комната и пустота. Может быть, от этой серости и пустоты снова защемило сердце. Ах, Сашка, Сашка, сыночек мой родной, ты так далеко от меня, а сердце теребишь, будто рядом. Хотя нет, когда он был дома, сердце даже не ворохалось, разве что иногда, когда набедокурит или задержится где-нибудь. А тут сердце расшалилось, будто его кто за ниточку дергает.

Чёрт, выругалась про себя Маша, неужели этого Гошу придётся искать по всем городским помойкам! Вот дура-то, что сразу этот видик не сплавила, а теперь ищи-свищи этого Гошу. И Гришка куда-то подевался. Ну ладно — переживёт. Она написала заявление об отпуске, подвинула его на середину стола и прижала чашкой с так и недопитым холодным кофе. Прислушалась — в тире кто-то уже был, раздавались щелчки выстрелов. Она закрыла кабинет и вышла на улицу.

— Ну что за погодка чёртова! — выругалась она и бр-р-рыкнула от проникающей под одежду свежести. Всего час назад шёл ледяной дождь, несколько минут назад висела хмарь и сырость, а сейчас, лишь только небо покрылось голубыми проплешинами и между туч стало скакать солнце, природа повеселела, а город ожил.

5

До железнодорожного вокзала Маша добралась на тряском, скрипучем трамвае и, пройдя здание вокзала, устремилась к выходу на перроны. Здесь, по словам Галины, мог находиться её незабвенный Гоша. У широких дверей застекленного перехода, которые безостановочно махали створками, как напуганные птицы крыльями, сидело и стояло несколько рядов попрошаек, нищих и бомжей, торговцев пирожками, сигаретами, газетами и прочими товарами, необходимыми в дороге. Она обошла ряды, словно интересуясь товарами, но того, кто ей был нужен, среди этого сброда не оказалось. Да она и не верила, что среди этих опустившихся, пропитых, небритых, одетых в потёртые, засаленные одежды людей мог находиться Гоша.

Решила на всякий случай порасспросить, подошла к трём бомжеватым типам, по её мнению, больше подходившим к друзьям Гоши, которые потягивали из горлышек пиво. Она не знала, как к ним обратиться, и потому напрямую спросила:

— Гошу не видели сегодня?

Один из них — седой, высокий, в коричневом берете на голове — низко поклонился ей и с усмешкой сказал:

— Здравствуйте, сударыня.

Лицо его дышало приветливостью, а глаза излучали ум, и если бы не небритая физиономия и не синие круги под глазами, она бы подумала, что этот человек интеллигент — художник или писатель. Маша растерялась и автоматически ответила:

— Здрасьте.

Затем к ней повернулся другой — в потертой кожанке и с повязкой на голове, похожей на тюрбан — и также ласково сказал ей:

— А теперь до свидания, мадам.

— До… — Только теперь до Маши дошло, что над ней попросту издеваются. Она хотела сказать что-то дерзкое и обидное в ответ, но, увидев невозмутимые, побеленные спины бомжей, поняла, что этих людей никакими словами не проймешь. Она резко развернулась и, опустив голову, направилась к выходу. Но через несколько шагов наткнулась на синий потертый плащ и подняла голову. Перед ней стоял мужчина неопределенного старческого возраста, от шестидесяти до восьмидесяти лет, с окладистой, невероятно черной бородой, ссохшимся, как у мумии, лицом и широко раздвинутыми губами. Но Маша почему-то с первого взгляда поняла, что он не смеялся, а улыбался. Голос у него был ровный, басовитый:

— Извините меня. — Он прижал правую руку к груди. — Я случайно слышал ваш м-м разговор. Вы ищете Гошу Телешина? Его сегодня здесь не было.

— Спасибо, — ответила Маша почти сквозь слезы. Она чувствовала благодарность к этому незнакомому старику. Потом махнула рукой в сторону троих мужчин. — А эти…

— Я понимаю вас, и смею заверить, что они понимают не хуже меня. Дело в том, что у людей, которые вынуждены вести такой образ жизни, очень обостренная психика, они мгновенно реагируют на неадекватность ситуации, точнеё — на пренебрежительное к ним отношение.

— Но ведь я… — начала возражать Маша.

— Вы просто с ними не поздоровались, — ответил на её возражение мужчина. Маша почувствовала, как её лицо поплыло пятнами, и опустила голову.

— Да, наверно, вы правы.

— Ну вот, видите. — Мужчина почему-то причмокнул. «Зубы, видно, вставные», — догадалась она. — Но они не злодеи и не разбойники, у них просто фигуры такие большие, а в душе они — дети, вот они и обижаются. Да, времечко сейчас, — он помахал рукой над головой. — Как сказали бы в старину — смутное, безвременьице, лихолетье. Жизнь перекосилась, и те, кто был никем, вдруг стали всем, а вот они… Вы знаете, кем они были раньше? Вон тот, что пониже, ведущий конструктор завода, сократили по штатам, а молоденькую секретаршу оставили. Седой, с которым вы разговаривали, писатель. Вы представляете, всю жизнь писал про грандиозные стройки, про трудолюбивых людей, про подвиги. И вдруг в один момент это никому не стало нужно, а детективы он писать не может и не хочет. Третий… Ну вы и так всё поняли. Не правда ли? Так что вы их простите, Бога ради. И меня тоже, — неожиданно добавил мужчина и так быстро отошёл от Маши, что она ничего не успела ему ответить.

Она украдкой покосилась на троих мужчин и вдруг увидела обращённый на неё глаз седого, который вдруг подмигнул ей. Маша отвернулась и почти бегом направилась к выходу.

Рынок был от вокзала недалеко, три остановки Маша проехала с комфортом. В автобусе было лишь с десяток стариков и три девчонки, хихикающие на задней площадке, и она просидела всю дорогу, любуясь полупустынными улицами и яркими афишами гастролирующих заезжих звёзд. Но на самом рынке царил праздник продажи глаз. В глаза сразу бросалось, что народ здесь хорошо живёт, в основном, по те стороны прилавков, на которые были выложены… Вобщем, всё. При виде изобилия желудок Маши что-то сердито проворчал. Она понимала, что сейчас она не властна над этим обжорой, над тем, кто сидел внутри, а заставить его замолчать было не в её силах. Нужно было хоть что-то кинуть ему в пасть, и Маша пошла по рядам.

Нос развернул её в сторону нехуденькой мамаши, перед которой лежали аппетитные куски копченой корейки с чистейшим срезом розового мяса и белоснежного сала.

— Почём, тетя? — спросила Маша, еле сдерживая слюни во рту.

«Тетя», розовощекая, сдобная бабенка лет шестидесяти, сама похожая на ухоженную свинью, аж подскочила на ящике и завизжала:

— Берите, берите, женщина — не пожалеёте. Свеженькое, сочное, прямо тает во рту, только три дня как закололи. Двадцать семь тысяч всего. Нет, за двадцать пять отдам, — затараторила торговка, увидев сгустившийся Машин взгляд. — Дешевле ни у кого не найдете, женщина. Берите, берите!

Маша представила, какими глазами будут смотреть на неё жадные торговки, когда она вытащит из кошелька остатки своёй зарплаты, полученной ещё в прошлом месяце, и виновато сказала:

— Жирновато больно, мне бы попостнеё.

Тут же коршуном вскинулась соседняя торговка, словно увидела желанную добычу.

— У меня посмотрите… Вот, постненькое, попробуйте. Если возьмёте, на три тыщи ещё сбавлю.

Торговаться Маша не умела и наверняка спустила бы последние деньги, если бы сзади не подошёл парень с девочкой на руках.

— Привет, бабуленьки-рекетуленьки! Ещё не всех обобрали? — со смехом поприветствовал он торговок своим зычным голосом.

«Рекетуленьки» вдруг присмирели, а покупатели сгрудились около прилавка, привлеченные бесплатным представлением.

— Да какие же мы рекеты, или больше всех берём! — Возмущенно начала оправдываться торговка, меча свой взгляд по сторонам, словно оправдываясь перед народом. Она взяла в руку кусок корейки, который только что предлагала Маше за двадцать семь тысяч. — Вот это по двадцать два продаю, даже за двадцать отдам. А это вот, немножко заветренное, за восемнадцать тыщ отдам! А он — рекеты, рекеты!

— Слышите, люди, — не поворачиваясь назад и глядя продавщице прямо в глаза, громко говорил парень, — Она за восемнадцать отдает! На рынке, небось, мясо за десятку да оптом брала, а тут такую цену заворачивает!

Мамаша, воровато стреляя глазами, притянула парня за рукав и тихо, в ухо, спросила:

— Послушай, касатик, а ты за сколько хочешь взять?

Парень также тихо ответил:

— За пятнадцать полтора кило возьму. Тебе навар пятьдесят процентов. Мало что ли?

— Хорошо, хорошо, касатик, выбирай, какое тебе глянется.

— Вот это, — показал парень на розовую корейку. — Да гляди, не обвесь.

Пока парень не ушёл и гугукал со своёй дочкой, Маша тоже подошла к прилавку. Её корейка вытянула на шесть тысяч. В соседнем киоске она купила булку, прикидывая в уме, на сколько вытянул бы этот вожделенный кусочек, если бы она взяла его по двадцать пять тысяч за килограмм, и ужаснулась — десять тысяч! Вот что значит уметь торговаться!

Уписывая свой отвоёванный кусок, Маша наблюдала за тем, что будет происходить дальше. Мамаша, не моргнув глазом, называла прежнюю цену, и покупатели, морщась, отлетали от прилавка, как срикошетившие мячи. Но вот прямо к прилавку, солидно урча, подкатила иномарка, из которой выкатился небольшого роста «колобок» в кожанке и разноцветных шароварах и подошёл к прилавку. Сзади него словно из-под земли возникли два бритоголовых «каравая».

Мамаша тут же вытянулась в струнку, вытянув крашеные губы в полуулыбку. Вытаскивая из внутреннего кармана куртки небольшой чемоданчик, «колобок» спросил:

— Почём, мать?

— Тридцать, — не моргнув глазом, ответила мамаша.

— Беру всё, — огрызнулся «колобок».

«Все» вытянуло на сто восемьдесят две тысячи, чуть меньше Машиной зарплаты. «Колобок», не глядя на продавщицу, кинул на прилавок четыре купюры по пятьдесят тысяч и проворковал:

— Сдачи не надо, на остальное котиков своих покормишь. Возьми, — приказал он одному из «караваев» и покатился сквозь толпу назад, к своёй машине.

Маша подивилась на психологические приемы покупателя с дочкой и продавщицы, которая в один момент вычислила выгодного покупателя. Нет, она бы так никогда не смогла ни торговаться, ни обманывать. Перекусив, Маша завернула остатки корейки в салфетку и положила в сумку. Гошу она нашла по пышной рыжей шевелюре, возвышающейся среди базарной толпы. «Слава Богу, — подумала Маша, — не придётся искать его по свалкам и помойкам». Гоша стоял у легковой машины, водитель которой сунул в его лапищу деньги, хлопнул дверкой и уехал.

Острый Гошин взгляд сразу высмотрел худенькую Машину фигурку:

— О-о-о, сколько лет, сколько…!

— Ну, хватит, Гошка, придуриваться, у меня к тебе дело.

Гоша развёл руки и заржал:

— Ну, дело я люблю, только не слишком грязное. Ой, погоди, мать, я один секунд.

Он подскочил к подъехавшей «девятке», о чём-то переговорил с водителем и снова подошёл к Маше.

— Слушай-ка, Машуля, мне действительно некогда сейчас, говори, зачем пришла: дело пытать или от дела лытать?

Она ответила:

— Ну, про твои чистые дела я наслышана, а чем ты здесь занимаешься, никак не пойму.

— Да вот, машины охраняю, — весело ответил Гоша. — Ты понимаешь, мать, власти не разрешают делать автостоянку, правила какие-то мешают. А всем давно известно, что чем больше правил, тем больше дорог, чтобы их объезжать. Но ведь люди приезжают на рынок, а машину поставить некуда. Да и ворьё замучило. Вот мы и открыли тут бизнес.

— И помногу зарабатываешь?

— Да нет, так, штук по двести, иногда по триста.

— Не густо, Гоша.

— Не густо, конечно, некоторые и по пол-лимона за день наскребают.

— За день!? — закричала Маша.

— Ну не в месяц же, чудачка ты эдакая. Кто ж за такие гроши месяц будет пахать?!

— А что за бизнес у тебя на помойке?

— Уже и об этом доложили, — с укоризной ответил Гоша. — Да всё просто: рубероидный завод стоит, макулатуру не принимают, а на свалках много бомжиков, они целыми днями в этом мусоре ковыряются, бутылки ищут, а заодно и бумагу в кучу складывают. А чего бомжику надо, ну дашь ему за это бутылку водки да полбатона колбасы — он и рад. Ну ладно, Машуня, давай, говори, что у тебя за дело.

— Видик продать надо.

Гоша пристально посмотрел на Машу:

— То её уговариваешь, словно целочку, а то сама прибежала. Случилось что?

Маша тяжело вздохнула:

— Сама не знаю. Хочу к Сашке съездить. Сейчас вон что на Кавказе твориться, вдруг и его туда засунут. Вобщем, деньги нужны, у меня, как ты понимаешь, своёго бизнеса нет.

— Понятно, ну, надо, так надо. Как скоро?

— Вчера.

— Понятно. Ну, цену ты знаешь: двести зелеными, десять процентов моих.

— Гоша, ты садист! В прошлый раз — помнишь, когда я тебя зубровочкой угощала? — ты говорил совсем другое.

— Верно, тогда и день был другой, и покупатель другой, а теперь дня того нет, и покупатель уже далече, а сегодня это тебе больше надо, а не мне.

Маша поджала свои тонкие губы и дёрнула ноздрями — Гоша знал, что это плохой знак, он успокаивающе положил на её плечо руку, ласково проворковал:

— Да погоди ты, не кипятись. Пивка хочешь?

— Пивка? В этой вонючей забегаловке?

Гоша улыбнулся:

— Обижаешь, мать. Найдём что-нибудь получше. Пошли. Только подожди минутку, я своёму напарнику кое-что шепну на ушко.

Через несколько минут они уже пробирались через орущую, хаотическую, нервную толпу к какому-то красному сараю без окон постройки века эдак девятнадцатого-восемнадцатого. Гоша остановился у обшарпанной железной двери, постучал в неё условным стуком, и она, словно по-волшебству, растворилась. Девушка в бордовом костюме, увидев Гошу, ласково пригласила их войти. Они прошли по длинному коридору с многочисленными дверями и через плотную портьеру попали в небольшой райский уголок.

Полукруглый зал сверкал зеркальной радугой витрин уютного бара, на светлом лаковом паркете стояли гипсовые вазоны с пальмами, а со стен свисали пышные водопады аспарагуса. В зале было с десяток столов с мягкими розовыми овальными креслами, за которыми сидело человек десять клиентов, попивавших пиво из высоких глиняных кружек. Из стереоколонок легким эфиром расплывалась тихая музыка. Гоша показал на угловой столик.

— Проходи вон туда. Я сей момент.

О чём-то пошептавшись с барменом, он вернулся к ней.

— И тебя здесь принимают? — удивлённо огляделась Маша. Он наклонился поближе к её лицу, шепнул:

— Только днём. И то не меня, а деньги. Они, родимые, как ты понимаешь, любые замки открывают.

— Не любые, — начала, было, Маша.

— Ладно, ладно, не любые, — согласился Гоша. — Расслабься, мать, дыши уютом. А теперь послушай расклад. Тот покупатель аппарат уже взял, правда, не фирменный, а западноевропейской сборки. У тебя же «японец», за зеленку возьмут, но уже дешевле, потому что курс бакса растёт, как бамбук после тропического ливня. Поняла?

Девушка принесла две кружки пива и две тарелочки солёных креветок, поставила на стол, с улыбкой спросила:

— Ещё что-нибудь?

— Нет, спасибо, — ответил Гоша и тут же с ней расплатился, похлопав её по руке, когда она полезла за сдачей.

— Чего не понять, — скуксилась Маша, прихлёбывая из высокой зеленой кружки на удивление вкусное и мягкое пиво. А Гоша всё втолковывал:

— Деревянными дадут процентов на десять больше прежнего, так что маракуй сама.

— А проценты?

— Да брось ты, — отмахнулся Гоша, расплескав при этом пиво на своё поношенное пальто. — Нужны мне твои проценты! Это я так, просто у коммерсантов есть такое правило: бесплатной бывает только манна небесная, а каждый труд должен оплачиваться.

— И ты изменишь своёму правилу? — удивилась Маша.

— Ни в коем разе, — запротестовал с улыбкой Гоша, — хоть тысячу рублей, а всё равно с тебя сдеру! Да, слушай-ка, мать, а стоит ли тебе к Сашке ехать, ведь только деньги прокатаешь? Я сам два года отбухал в ракетных войсках, знаю, что ты там ничего не добьёшься.

Маша задумалась, потом покрутила головой:

— Не знаю, может, и так. Но ты бабьего сердца не поймешь, Гоша. Какая-то труба зовёт его в поход, вот кажется мне, что я нужна Сашке, что без меня он сотворит какую-нибудь глупость и пропадёт ни за понюшку. И не отговаривай, меня уже не остановить.

— Да, дело шваховое, — отозвался Гоша. — Послушай, может, тебе сначала в военкомат сходить, узнать, как и что, или в часть его позвонить. Ну, чтобы не ехать впустую. Хотя…

Когда они вышли на улицу, Гоша пообещал как можно скореё принести деньги и растворился в своёй стихии.

6

Обшарпанное, голубовато-поносного цвета здание военкомата издали казалось пустым, но когда Маша подошла к входной двери, она услышала внутри тревожно-истеричное гудение, словно в огромном улье кто-то потревожил пчёл.

В приемной комиссара в один нервный комок спрессовалось человек пятьдесят мужчин и женщин. В первые минуты этот шум и гам напомнил Маше какофонию настраивающегося симфонического оркестра, но постепенно её слух начал выделять отдельные реплики и голоса:

— Они, видите ли, ничего не знают, ничего не ведают, паразиты! Ни телефонов частей, ни куда пихают наших детей без спросу родителев! Когда забирали в армию, разрешения не спрашивали! — возмущался женский фальцет.

— Своих чадушек, небось, от армии отмазали, откупили, а с нас чего, с быдла, взять — мы любое измывательство стерпим! — кричала женщина в белом полушалке.

— Немедленно требуем комиссара! Пусть разъяснит… Чо? А мне наплевать, девушка, что у него гланды болят! У нас души, сердца разрываются за наших детей, а у него, видите ли, горлышко заболело! А я и не грублю, я требую, я имею на это право! Я — мать!

— Вот она, дерьмократия, — слышался в стороне старческий бас, — что хотят, то и воротят. Я помню, в войну мы сами на фронт рвались, знали, за что и с кем воевать. А тут свои своим глотки готовы порвать. За что? Чего в мире не живётся? Мат-ть иху…

— Ой, сыночек миленький, запсотили тебя эти ироды в Чечню! За что, люди, за что мне такое наказание, ведь он у меня единственный!

Маша поняла, что здесь ей ничего не добиться, и уже хотела развернуться и уйти, когда позади её скрипнула дверь, и в неё ввалился высокий, статный красавец с чёрными усами в камуфляжной форме. Со сбитым набок чубом он походил на бравого гусара или на червонного валета с игральной карты. С озорной и лучезарной улыбкой, способной растопить сердце снежной королевы, он с полупоклоном всех поприветствовал:

— Здравствуйте, дорогие и уважаемые родители наших призывников. Разрешите представиться: майор бронетанковых войск Чеботарёв. Зовут меня Сергеём Владимировичем.

Посетители сразу притихли и превратились в покорных детей, которые, как нашкодившие ребятишки, прятали глаза и опускали головы. Вот уж и не видны на их лицах ни озлобления, ни гнева, а у некоторых появились даже улыбки и интерес в глазах: а это кто такой? Неумолчный грай толпы стих до благородного шёпота. А красавец стоял посреди мужчин и женщин и словно специально демонстрировал себя: вот, мол, я какой, смотрите на меня, мне не жалко. У женщин при взгляде на него подозрительно заблестели глаза, а мужчины безуспешно пытались расправить свои хилые, обвисшие плечи и втянуть животы.

Маша поняла, что военкомовское начальство послало к этим несчастным людям «громоотвод», чтобы отвести грозовой удар от себя и разрядить ожесточенные сердца родителей. Она помнила, что директор детского дома тоже частенько прибегал к такой же тактике, когда вдруг вспыхивала буза, и он засылал в «стан врага» добродушного дубинушку дядю Семёна, который работал у них сторожем, а по совместительству исполнял роль душеприказчика всех детдомовских ребятишек. При появлении дяди Семёна ребятишки стихали, как кролики при появлении удава, и начинали униженно просить у него прощения, когда дядя Семён грозил уйти «из этого проклятого содома, потому что от их шума болить голова». Весь детский дом знал, что в войну дядя Семён получил контузию, и у него часто болела голова, что его бросила жена и вместе с детьми ушла к своёму начальнику, с которым водила шашни, и что теперь он постоянно жил при детском доме в небольшом флигельке только ради того, чтобы лечить свою душу среди озорников, которых он непомерно любил.

Маша понимала, как нелегка эта роль, которая выпала на долю неизвестного ей досель майора бронетанковых войск Чеботарёва. Он лил елей на души родителей, бабушек и дедушек:

— Уважаемые родители, здесь очень тесно, поэтому я прошу пройти вас в зал для совещаний. Там тепло и места побольше. Не сомневайтесь, мы рассмотрим все ваши жалобы и решим все проблемы. Проходите, проходите, пожалста, вот сюда, устраивайтесь поудобнеё. Кто желает, может раздеться, здесь и вешалка есть.

— Леночка, — обратился он к заплаканной дежурной, — ну, не реви, сейчас всё уладим. Пришли, пожалста, кого-нибудь из отдела. Только в форме. Поняла? — тихонько добавил он. Потом оглянулся и увидел Машу.

— Женщина, а вы что же не проходите?

Прямо глядя в его красивые, озорные глаза, Маша ответила:

— Видите ли, майор, я в спектаклях не играю с той поры, когда закончила школу. Не стыдно вам, майор, а? Я же всё вижу. Кроме слепого сердца, которое движет этими несчастными людьми, у меня есть инструмент и потоньше. — Она постучала пальцем по своёму лбу. — Поэтому и не хочу участвовать в опытах над обезумевшими от страха за своих детей женщинами и стариками.

Майор улыбнулся ещё раз, на этот раз виновато и горько, пожал её руку и спросил:

— Ваш сын тоже в армии?

— Да, служит.

— Тогда, если сможете, подождите меня здесь, возможно, я чем-то смогу вам помочь. А эти, как вы говорите, обезумевшие люди сейчас не поймут никаких разумных доводов. Они сейчас не люди, а толпа. А это совсем другое состояние вещёства. Это как вода: она то пар, то жидкость, то лёд. Так вот они сейчас кипят праведным гневом и пускают пар. Вы думаете, я их не понимаю? Ещё как понимаю, ведь мой сын тоже сейчас проходит действительную, срочную. Так вот. Так подождёте?

Ошарашенная его признанием, Маша молча кивнула головой и покорно села на ряд сколоченных планками стульев. Она слышала всё представление, устроенное в старом красном уголке, по моде переименованное в зал совещаний, где одна сторона отчаянными голосами излагала свои тревоги и претензии, а другая в одном лице выслушивала их и приказывала немому подставному писарю:

— Товарищ прапорщик, обязательно запишите всё, что сказала эта женщина, и адрес не забудьте. А воинская часть какая? Ага, запишите, прапорщик. Сколько служит ваш сын? Уже год? Хорошо, обязательно узнаем… Обязательно доложу комиссару лично, что вы хотите встретиться с ним. Так, это всё? Ну что ж, дорогие родители, мы обязательно сообщим решение по вашему вопросу. Обязательно! Конечно, конечно, приходите, звоните. Всего доброго, до свидания.

Наконец, умиротворённая и осчастливленная толпа вытекла на улицу, и в коридоре стихло. Майор Чеботарёв вышел одетый не по форме в гражданское длинное серое пальто поверх камуфляжа и в серую шапку, сходу спросил Машу:

— Вы обедали? Простите, как вас зовут?

И хотя она представилась по имени-отчеству, красавец просто подтвердил:

— Значит, Маша. А меня Сергей. Пойдем, прогуляемся.

По дороге в парк он купил в лотке кулёк пирожков и две бутылки сока, сел на просохшую под солнцем скамейку и молча протянул Маше пирожок, потом откупорил бутылки об край скамейки и вонзил свои белые, блестящие зубы в прожаренное тёплое тесто. Мечтательно закатил глаза:

— У-у-у, всегда мечтал до отвала наесться пирожков с требухой. А вы?

Маша засмеялась:

— Я тоже. А лёгкий вы человек, Сергей.

Он шутливо замахал рукой:

— Это только на первый взгляд, на самом деле во мне целых семь пудов чистого веса. — Он похлопал себя по животу. — Отяжелел на этой полувоенной-полугражданской службе.

Маша лёгким кивком головы оценила его юмор и посмотрела на небо, где плыл еле заметный в вышине журавлиный или гусиный клин:

— Что-то поздно они сегодня, — заметила она.

— Да, видно, тепло их задержало, — согласился охотно он. — Хорошо им: раз в год туда, раз в год — обратно. А у нас они каждый день летают и всё время в одну сторону.

— Кто? — не поняла Маша.

— Косяки галок. Так мы между собой называем разные приказы и указивки сверху. Ну да ладно о птицах. Значит, у вас сын тоже в армии.

Маша занялась очередным пирожком и лишь кивнула в ответ головой.

— А войска?

— Чего войска?

— В каких частях служит?

— А, спецназ МВД.

— Откуда такие подробности? Такое в письмах не пишут.

— Ездила к нему, знаю. У них ещё береты такие красные.

— Не красные, а краповые. Да-а, это президентская элита, таких частей немного. Питер или Москва?

— Питер.

— Ясно. — Сергей поставил пустую бутылку под скамейку, вытер платком руки и комом сунул его в карман. — Вобщем, Маша, позиция такова: у нас вы о сыне ничего не узнаете, и не потому, что мы такие чёрствые и бездушные, а потому что сами в полном неведении. Опираясь на свой опыт, одно могу сказать: предстоит большая заваруха. Не хочу каркать, но…

Его прервал чей-то жалобный голос:

— Сынок, а, сынок.

Сергей и Маша оглянулись. За их спиной стояла низенькая сухощавая старушка с палкой в одной руке и с брезентовой грязной сумкой — в другой. Одета она была в старое чёрное потёртое пальто, коричневую шалишку и в высокие калоши на шерстяной носок. Она прятала от них свой виноватый, подёрнутый дымкой безысходности взгляд своих чистых серых глаз.

Маша за последние годы, да и в детстве тоже, много повидала разных попрошаек. Раньше это были погорельцы, потерявшие свой кров и семью, выкинутые «на волю» узники сталинских лагерей — разное ворьё и бандиты брали от жизни всё сами. До этого дня Маша никогда не бывала в церкви, но, проходя иногда мимо, она видела слащавые улыбки и злобные усмешки на лицах нищих и попрошаек, когда прихожанин бросал в грязную руку или в шапку вместо гривенника копейку; видела смачные плевки вслед тем, кто проходил мимо протянутой руки; она наблюдала за ожесточённой дракой между попрошайками из-за оброненной кем-то трешки; она видела, как эти нищие распивали за углом церкви дорогие армянские коньяки; он видела похотливые взгляды опустившихся мужиков при виде стройных ножек беспечной девчонки, одевшей в храм божий мини-юбку; она видела неистово крестившихся у церкви нищенок, которые потом приходили в пивные и ругались там похлещё матёрых матерщинников.

Но в последние годы вместе с новыми русскими на необъятных просторах России появились и новые нищие. В их взглядах сквозили не алчность и жадный блеск, а отчаяние и стыд, виноватость и страх, голодный блеск и робость. Тех, жадных, с наглым отблеском в глазах, не мог испугать и сам Господь Бог, а этих новых нищих мог безнаказанно пнуть любой мальчишка, согнать с насиженного места любой мент, им можно было плюнуть в лицо, у них можно было отобрать последнюю копейку, потому что они ещё оставались людьми, недавно бывшими учителями, врачами, инженерами и выкинутыми в недавнем прошлом за борт жизни.

Видно, женщина, появившаяся за их спинами, и была одной из этих новых нищих. Она спросила:

— Сынок, нужны ли вам ваши бутылки?

При этом слова «Вам» и «Ваши» звучали не во множественном числе, а так, будто это была цитата из личного любовного послания. Маша сунула руку в сумочку и нащупала там пятитысячную купюру, но ей помешал Сергей, который быстро подхватился и, быстро взяв бутылки за горлышки одной рукой, сунул их в брезентовую сумку.

— Да на здоровье, мамаша. Спасибо, что хоть вы их убираете, а то дворников сейчас днём с огнем не сыщешь.

— Спасибо, сынок.

Женщина тут же развернулась и пошла по аллейке дальше, заглядывая попутно в каждый закуток и урну. Маша почувствовала, как на её глаза наворачиваются слёзы. Смяв в руке пятитысячную бумажку, она стыдливо сунула её в карман, потому что, глядя вслед уходившей женщине, вдруг поняла, что она деньги ни за что бы не взяла. Сергей заметил непроизвольное движение Маши, слезы, положил руку на её плечо:

— Ну-ну, Маша, всех ведь не пережалеёшь. Их сейчас миллионы.

— Да я понимаю… Мать вспомнила. Она бы в наше время не пропала, всё умела делать. Трудилась, как пчёлка, а вот без отца, своёго единственного цветочка, жить не смогла.

— Да-а, — протянул Сергей, — правильно говорят: чужую беду руками разведу, а свою и в карман не спрячешь. Унеси ты моё горе, раскачай мою печаль! — пропел неожиданно Чеботарев. — Так о чём я говорил-то? Ах, да. По-видимому, в Чечне что-то серьёзное назревает, раз войска туда подтягивают. Значит, меч из ножен уже вынут. Я мог бы тебе, конечно, помочь созвониться с частью твоёго сына, но, поверь, Маша, там тебе соврут или ничего определённого не скажут. Даю два совета, и оба бесплатные: или сама поезжай, или дай ему телеграмму о смерти…

Маша посмотрела в его глаза, непонимающе поджала губы.

— Ну, вобщем, о смерти какого-нибудь выдуманного родственника, желательно близкого. Всё равно они ни хрена проверять не будут. Только телеграмму нужно обязательно заверить врачом.

— Да ради Сашки я и сама готова мёртвой побыть, — вырвалось вдруг у Маши.

— А-а…

— Да нет у него никого больше родных, кроме меня! Ясно? Он и в анкетах своих так писал.

— А отец?

— А что отец. Одним словом — нет его. Папаша его испугался, когда узнал о моей беременности. Так до сих пор где-то и бегает, страус хренов, — съязвила Маша.

Сергей поднялся, облил её своёй губительно улыбкой и протянул руку:

— Ну, Маша, тогда извини, как говорится, чем богаты… Спасибо за компанию, а меня ждут звуки военного горна. — Он шутливо выпятил свою нехилую грудь. — А ты… Бывай здорова и счастлива. — И, уже уходя, полуобернулся. — Да, и Сашке своёму привет передавай, когда увидишь.

Глядя ему вслед, Машу вдруг охватило томное и острое желание, которое посещает иногда одиноких женщин при виде красивых мужчин.

— Дура, нашла о чём думать, — вслух изругала она себя, а потом решительно встала и пошла искать телефон-автомат. В будке на углу магазина две голоногие девчонки минут пять хихикали в трубку, потом было занято, потом звонила женщина, которая кого-то долго уговаривала дать взаймы два миллиона, потому что, если она их не получит сегодня к вечеру, жизнь её пойдет прахом. Наконец-то в трубке раздался густой баритон, который проворковал Маше в уши:

— Инспекция слушает.

— Привет, инспекция! — прокричала Маша. — Как твоё драгоценное?

— Здравствуйте, гражданка, — официально ответил баритон, что означало, что рядом находится посторонний. А затем голос в сторону раздраженно прокричал: — Валерий Павлович, это не моя компетенция, отдайте эти документы в отдел перевозок! Ну сколько раз можно наступать на одни и те же грабли! — Пауза. — Привет, Машенька! Отвечаю, дорогой мой человечек, — я пока обхожусь без таблеток.

Маша уже шесть лет прощала ему хамство.

— Слушай, Алёшенька, мне срочно надо с тобой посоветоваться.

Алексей гоготнул:

— Мой «совет» всегда к твоим услугам. — Но, услышав её сердитое сопение, укоризненно протянул: — Ну-у, Машенька, я не знал, что на тебе можно воду возить.

— Да это я так… Настроение.

— Понял, будем поднимать — совместно.

— Нахал, шут!

— Меня Люська сечёт, так что давай встретимся у тебя. С работы я сорвусь через часик-два, а вот с твоёго обаятельного крючка — видно, никогда.

— Шути, шути, карась, пока твоя щучка дремлет, — подковырнула Маша.

— Ладно, ладно, согласен: счет один — один. Вобщем, жди дома, в три буду.

Покупать Маша ничего не стала, знала, что Алексей обязательно приволокёт что-нибудь вкусненькое и сладкое. Да и не на что ей покупать.

7

В почтовом ящике сквозь щель она увидела письмо. Сердце ёкнуло и ухнуло куда-то вниз: «От кого? От Сашки, наверно. Точно! Господи, неужели ты услышал мои материнские молитвы!» На ходу разорвав конверт, Маша быстро открыла дверь квартиры, не раздеваясь, села на табурет и стала читать: «Мамочка, здравствуй, моя дорогая! Пишу в поезде. Опять едем в командировку, куда — не говорят командиры. Только обещали после этого пораньше отпустить домой, так что вполне возможно, что восьмое марта встретим с тобой вместе. Ты извини, мамочка, что в прежних письмах так мало писал о себе, наши командиры и цензура не разрешают распространяться о трудностях армейской жизни, распускать нюни и т. д. Да и что толку на что-то жаловаться, армия — это не детский сад.

Сейчас пишу обо всем подробно потому, что есть такая возможность обойти цензоров. Попрошу кого-нибудь опустить письмо на станции. Я уже сержант, командую отделением стрелков, имею хороший разряд по рукопашному бою, так что теперь пацаны уже вряд ли будут меня обижать. Кстати, как там живут — служат Вован, Толян и Кешка. Я знаю, что Кешка учиться в институте, куда его пристроила мамочка, а другие служат где-то на Дальнем Востоке и в Забайкалье, но ни одного письма от них не получил, хотя писал. Недавно были в Подмосковье на главной базе МВД, проходили «полосу препятствий», мне, как одному из лучших, вручили краповый берет. Теперь я настоящий спецназовец, а не подтирала! (Кто такой подтирала, Маша не имела ни малейшего понятия, но в её воображении встал Сашка, который бегает за командирами и подтирает за ними грязные следы). Едем с полным боевым снаряжением, по слухам, в Краснодар или на Ставрополье.

Кормят нас прилично, не хуже чем в полку. В нашем эшелоне есть отдельный вагон-кухня, где готовят горячеё. Сухпай тоже дают, иногда кое-что прикупаем на остановках, так что с голоду не умираем.

Мама, передавай привет тете Гале, всем моим одноклассникам и дворовым пацанам, которых увидишь, и, конечно, дяде Алексею. (Ах, поганец эдакий, всё-таки подковырнул мать!) Как только доберёмся до места назначения, напишу и сообщу свой адрес.

Крепко целую тебя, мамуля. Твой сын Сашка».

Маша посмотрела на почтовый штемпель, в кружочке которого еле проглядывались блеклые черные буквы «п. о. ж.д.Лог. Волг-гр. обл.». Она разделась, достала из книжного шкафа малый атлас Мира, который приобрела после отъезда Сашки в армию, нашла в указателе «Лог 26—27 Б2», раскрыла карту. Так, железная дорога шла от станции Лог через Волгоград на Астрахань и в Дагестан. Другие две ветки змеились в сторону Ростова-на-Дону и Краснодара. На сердце у неё немного отлегло, она подумала, что если сын пишет, что они едут в Краснодар, значит, так оно и есть, ведь давно известно, что слухи — самая точная информация.

В прихожей закулюкал электронный соловей. Когда Маша открыла дверь, в проём ввалились ходячие пакеты, сумки и свёртки, которые вдруг заговорили человеческим голосом:

— Машенька, ты, наверно, оголодала без меня. — Фраза, конечно, как всегда, была с подтекстом. При этом карий глаз, выглядывающий между коробкой и пакетом, подмигнул ей. Маша помогла гостю сильно похудеть, разложив всё принесённое добро на кухонном столе и стульях. Алексей был мужичком среднего роста, эдаким крепышком с опухшим, как видно, от голода животиком. Он степенно разулся, разделся, cхватил завизжавшую Машу в охапку и с криком «Сашка, марш гулять!» утащил её в спальню. Маша со смехом брыкалась:

— Алёшка, неси меня поосторожнеё, а то мою единственную рюмочку разобьешь! Куда тогда наливать будешь? Да куда ты спешишь, ты что, забыл, что Сашки дома нет?

— А давай притворимся, что он дома, что у нас, как и шесть лет назад, всё впервые, нет — вторые. Давай? Ага?

— Ага.

И на полчаса всё стихло. Вечерние сумерки уже вползали в гостиную, сворачиваясь синими котами в углах, за шкафами и диваном, за стойкой с цветами. Только тихое, довольное урчание доносилось из-за закрытой двери спальни.

Вот щёлкнул выключатель, и комнату залило светом. Маша вышла из спальни в распашном жёлтом халате с длинными концами пояса, который подчёркивал плавную крутизну её бёдер и освобождённых от оков грудей. С блестящими глазами, спутанными короткими волосами и зардевшимся лицом, она в этот момент была похожа на девчонку, подравшуюся с пацанами.

После ванной Маша окончательно забыла красавца майора, вдохновившего её на сегодняшний подвиг. Она вошла в гостиную, уверенная, что там уже накрыт стол. Так и есть. Стол был сервирован нежным, тонко нарезанным балыком, лимоном под сахаром, печенью трески под майонезом, копчёной колбасой с комочками сальных срезов и огромной вазой с конфетами, которую она в последний раз вынимала из серванта на проводы Сашки и в которую помещалось салата оливье на десять человек гостей.

Сам Алексей уже восседал на диване в одних трусах в зеленый горошек, положив ноги на край журнального столика и посасывая пиво из горлышка бутылки. Взглянув на Машу, он картинно всплеснул руками и выдал новость:

— Машка, когда же ты постареёшь?

— Не дождёшься. А когда постарею, ты об этом узнаешь первый.

— И как?

— А вот когда ты впервые подумаешь: «И когда же эта чёртова баба от меня отвяжется!» Вот тогда всё, Алёшка, зарывай в землю.

— Хм, а я?

— А ты уже. Только обрюзгший, равнодушный старикашка может сидеть перед своёй любимой в одних трусах в горошек и, наплевав на неё, сосать в одиночку пиво. Кстати, свежеё?

— Свежеё, наше, местное. Я вот всё удивляюсь, как они быстро научились делать хорошеё пиво, когда без работы стали оставаться. А раньше, бывало, в рот не возмешь — моча мочой.

Он наполнил её бокал, подождал, пока она его не выпьет залпом, положит на язык ломтик стерляжьего балыка, и наполнил снова.

— Ну что, остыла, язва? А теперь вперёд — за советами. Да ты не пугайся, не за теми, что раньше на площади Ленина жили.

Маша вздохнула, потуже запахнула на груди халат и зачем-то оттопырила нижнюю губу.

— АЛёша, я боюсь за Сашку. На-ка вот, почитай.

Она вытащила из кармана халата письмо и подала ему. Алексей внимательно прочитал, нахмурился и пошёл одевать штаны. Вернулся, сел, молча налил в рюмку коньяку и, не чокаясь с партнершей, выпил.

— Что-то предпринимала, конечно? — На её недоумённый взгляд выставил ладони перед собой. — Нет-нет, я не колдун и не экстрасенс, просто, когда ты мне звонила, в твоём голосе была, скажем так, определённость твоёго настроения. Так что рассказывай.

В своёй женской непоследовательности Маша изложила события предыдущих дней как можно последовательней, при этом не заламывая руки и потягивая согретый в ладонях коньяк.

Алексей выслушал её, а потом протянул:

— Та-ак. Ясно.

Маша нервно встала, засунула руки в карманы халата.

— Всем всё ясно, чёрт побери! Мне одной ни хрена ничего не ясно! Один советует видик за бесценок отдать, спекулянт хренов, второй — похоронить кого-нибудь, желательно из близких родственников…

— Ну, а третий? — тихо перебил её Алексей.

Маша рухнула в кресло, закрыла лицо руками и разревелась так, как не ревела с тех самых пор, когда она, беременная, уходила из общежития после цапанья со стервозной комендантшей в чужой и пустой для неё мир, населённый какими-то двуногими существами, так внежне похожими на неё, но которые равнодушно проходили мимо, не обращая внимания на её слезы. Вспомнив это, Маша простонала:

— Алё-ёшка, как я одино-ока!

Алексей молчал и ждал, когда она перестанет хандрить. Дождался, изрёк:

— У одинокого человека всегда много друзей, только он об этом не знает.

Он налил ей ещё коньяка, сходил за пиджаком, притащил из прихожей телефон и с приговоркой «Ну что за дурацкая привычка держать телефон у туалета», долго листал свою записную книжку. Потом куда-то позвонил:

— Андрей Макарыч? Добрый вечер, Писанов беспокоит… Ну, без дела, сами понимаете, беспокоить не стал бы. Нужна справка. Да, да, желательно сегодня, а ещё лучше вчера. Как мне дозвониться до воинской части… — Он наклонился к Маше и спросил номер воинской части. — …воинской части З526? Через коммутатор? Но должны же быть там атээсовские номера? Неужели так секретно? — Алексей долго слушал, кивая невидимому собеседнику, потом спросил: — Мне самому позвонить? Хорошо, через полчаса. Да, забыл, запишите на всякий случай данные: Александр Владимирович Святкин, семьдесят четвертого, призывался в июне девяносто третьего, сержант. Хорошо, заранеё спасибо.

— Ну что? — Маша устремила на Алексея болящий взгляд. — С кем ты разговаривал? Он что-то знает?

— Машенька, слишком много вопросов, ответы на которые тебе сейчас знать не обязательно. Ты пойми — это кон-фи-ден-ци-аль-но! Понятно? А где Сашка, может быть, мы узнаем через полчаса. А сейчас давай оттянемся, как полагается любовникам.

У двери запел соловей.

— Са-а-ла-а-вей мо-ой, са-а-а-ла-вей! — пропел Алексей. Он недовольно поднялся и ушёл в спальню одеваться, ворча: — Ну вот, и тут бедному мужику не дадут отдохнуть от семьи.

Щёлкнул язычок замка, и от двери донеслось:

— Машка, ты где пропадаешь? Я уже два дня тебя ищу, ты же сама конфеты заказывала. А я и на работе, и дома тебя искала.

Галина залетела в комнату с тремя коробками конфет подмышками и, увидев Алексея, застыла на месте:

— Здрасьте.

Алексей поздоровался своёобразно:

— Ноги-то вытерла, кондитерша, а то я за тобой убирать не собираюсь.

Галина в долгу не осталась, скользнула к столу:

— О-о, какие люди! Алексей Борисович, вы как сюда: насовсем или как?

— Каком кверху, — беззлобно отшутился Алексей. — Садись, егоза-стрекоза, кушать станем, пить станем.

Галина с маху плюхнулась на диван, тут же взяла c тарелки кусок колбасы, отправила его в рот и промычала:

— Ж-ать хоху. — Потом без паузы кинула в накрашенный рот сразу два куска балыка и застонала от удовольствия, поглаживая рукой живот. — Ем ананасы, рябчиков жру, чтобы тебе не досталось, буржуй! Как, складно?

Алексей насмешливо посмотрел на неё:

— Ты, Галина, наверно, и во сне постоянно за столом сидишь.

— Конечно, — с вызовом ответила Галина, взмахнув распущенными черными волосами, — потому что знаю, что во сне денег за это не берут. Тебе чего, тебе в твоёй таможне каждый день взятки на золотом блюдечке подносят, а нам, бедным, если на халяву не пожрёшь, так и ножки не раздвинешь.

— Это откуда ты про взятки знаешь?

— Газеты читаем, не слабоумные.

Маша прикрикнула:

— Хватит вам цапаться-то, не надоело!

Галина сверкнула ореховыми глазами и вздохнула:

— Дома, то есть в общаге, мне не с кем, вот и приходится отводить душеньку на чужом мужике. — И вдруг без всякого перехода: — С Сашкой как?

Маша молча подала ей письмо. Пока та читала, Алексей налил женщинам вина, а себе плеснул коньяка. Потом положил на колени телефон и набрал номер. Минут пять что-то слушал, затем со вздохом сказал:

— Всё ясно, Андрей Макарыч. Большое спасибо. Есть, есть за что. Если б вы знали… Спокойной ночи.

На немой вопрос подруг вздохнул.

— Вобщем так, девоньки, созвонились с Сашкиной частью, там талдычат одно и то же — уехал в командировку. Тогда Макарыч связался со своим другом по училищу, который служит сейчас в военной комендатуре на какой-то железнодорожной станции в Питере, тот сказал, что эшелон идет на Кавказ, куда конкретно — не знает. Так вот.

Все молчали. У Галины изо рта торчал кружок лимона, весельчак и балагур Алексей опустил голову, что он делал только в бане, когда приходилось мыть свою намечавшуюся проплешину.

Вдруг Маша резко встала, не обращая ни на кого внимания, скинула халат и, сверкая белыми грудями, кинулась в спальню. Всё произошло так неожиданно, что Галина с Писановым лишь удивлённо переглянулись и пожали плечами.

— Что это с ней? — шепотом спросила Галина.

— Ты не мать, всё равно не поймёшь, — ответил Алексей. Галина восприняла его реплику с намёком на удивление спокойно, а, может быть, ей мешал очередной кусок колбасы, застрявший во рту.

Маша появилась минут через пятнадцать, когда Галина с Алексеём доканчивали бутылку с коньяком, и на лице Галины уже блуждала глупая и похотливая улыбка. Маша держала в руке чемодан. Лицо её было непроницаемо и спокойно, словно у египетской царицы Неффертити. Она не спеша село в кресло, налила себе вина и подняла бокал:

— Ну, давайте выпьем на дорожку. Я еду к Сашке.

Все выпили. Алексей смотрел на свою любовь и узнавал в ней ту, шестилетнедавнюю, когда он пытался завоевать её сердце и тело, а Мария, холодная и недоступная, была прекрасна красотой нетронутого запретного плода, что распалял его воображение ещё больше. Нет, она не была холодной — он чувствовал это, это был сухой сложенный костер, к которому достаточно было поднести спичку, что он однажды и сделал через многие месяцы ухаживаний. Вот тогда-то Алексей и убедился, насколько жарким был пламень её любви. Ему казалось, что он горел в этом костре, который вдруг вырвался из-под пепла огромными жаркими крыльями.

Вот и сейчас она казалась холодной, мраморной и недоступной, но Алексей понимал, что жар её любви готов согреть сейчас не его, а ту кровиночку её существа, которая находилась сейчас где-то далеко-далеко. Сам Алексей чувствовал себя раздвоенным, будто его развалили пилой надвое, и одна половина рвалась сейчас к Маше, чтобы хоть как-то помочь ей, а другая — к неродному, но ставшему ему дорогим, чужому сыну.

Алексей помотал головой, стряхивая с себя отупление, и спросил:

— Итак, Мальбрук в поход собрался. А деньги у тебя есть? — На немой ответ добавил: — Сколько?

— Шестьсот тысяч.

Алексей встал.

— Ложись спать.

— Что? — не поняла Маша.

— А то! Ты совсем охренела? Ты знаешь, куда едешь и на сколько? Ты знаешь, сколько сейчас стоят билеты, жратва, ночёвки? Или ты решила туристическую поездку провести, босиком по ласковой травке побегать? Так что не дури, утро вечера мудренеё — так ещё при царе Горохе говорили.

Маша тут же сникла и съёжилась. Вот так она терялась всегда при столкновении с рядовыми житейскими проблемами — оказывается, самый высокий душевный порыв может разбиться о низкую бытовуху. От бессилья Маша снова заплакала, разом ослабла и стала похожа на тысячи и миллионы российских женщин, уставших от бремени вечных проблем и житейских невзгод. А Алексей смотрел на неё и думал: «Родненькая моя, ну как же ты собралась ехать в такую даль, неизвестно куда и неизвестно зачем? Ведь сломаешься, как сухая камышиночка под ветром».

8

На следующий день Машу разбудил солнечный луч, прорвавшийся сквозь голые ветки берёз под окном. Она почему-то не помнила, как заснула, словно накануне напилась до беспамятства, а ведь легла в уме и здравой памяти. Да и пробуждение было странным: не от страха опоздать на работу, не от звонка террориста-телефона, который всегда трезвонил в самый неподходящий момент, не от утреннего истязателя-будильника. А просто проснулась и все, как это бывало в детстве в родительском доме. Она поглядела на часы. Ни хрена себе — уже десять! По привычке быстро вскочила с постели, а потом вдруг сообразила, что торопиться-то и некуда — она с сегодняшнего дня в отпуске.

Маша верила примете: как день начнётся, так он и пройдет. Судя по легкому и приятному пробуждению и солнечному дню, он предстоял быть не таким уж и плохим. Она лениво помылась в ванной, посушила феном волосы, позавтракала и пообедала одновременно, полила цветы. Но все утренние приметы опроверг телефонный звонок. Она и ждала его и не ждала, поэтому с неохотой взяла трубку. Это был Алексей.

— Выспалась? — не поздоровавшись, спросил он. — По сопению твоёму слышу, что выспалась. Ничего не говори и слушай. Билет я тебе взял, в Москву, на шестнадцать сорок поездом. Не возражай, поездом надежнеё, в аэропорту ты можешь неделю просидеть. Буду через двадцать минут. Пока.

Маша положила трубку, проворчала:

— Ну что за человек, бедной женщине рта раскрыть не даст.

Маша оделась, хотела позвонить на работу Грише Парятину, чтобы узнать, отдал ли он её заявление в бухгалтерию и начислили ли ей отпускные, но потом решила оставить это на потом.

Алексей открыл дверь своим ключом, быстро разделся, потер озябшие руки и спросил:

— Покормишь, Машенька?

Сегодня он был в форме служащего таможенной службы. Заметив её любопытный взгляд, объяснил:

— Служба.

Он наскоро похлебал щей, попил чай с пирогом и вытянул из кармана портмоне, вытащил из него билет и белый конверт. Маша посмотрела билет и довольно хмыкнула — место было не у туалета, вытащила из конверта пачку долларов, помахала ею у его носа, спросила:

— Откуда?

— Служба, — опять коротко пояснил Алексей и на её негодующий взгляд смиренно поднял руки.

— Ладно, ладно, расплатишься после приезда с Сашкой. Натурой. Поняла?

Маша нежно обняла его за шею, поцеловала в щеку и выдохнула:

— Поняла, чего уж тут не понять. У баб планида такая: брать деньгами, а расплачиваться…

— Вот этого я не говорил, — прервал её Писанов, легонько отстранил от себя и, сжав за плечи, просто сказал:

— Пора мне уже.

— Ты торопишься? Мог бы и задержаться, кроме меня, дома никого нет.

И снова короткий ответ:

— Служба. — А потом добавил: — Ну и кровожадная же ты, Машка.

— Слушай, Писанов, а у тебя есть какие-нибудь другие объяснительные слова, кроме слова «служба»?

— Есть, — со вздохом ответил Алексей, — но если ты их услышишь, у тебя уши сразу завянут. Извини, сегодня на работе ко мне был каскад претензий.

— Что ещё за каскад?

— Ну, это когда московский начальник материт областного начальника, областной начальник материт районного начальника, а районнный начальник материт…

— Все, все, поняла.

— Вот так всегда: когда молчишь, спрашивают, почему с ними не разговаривают, когда разговариваешь, затыкают рот и выталкивают за дверь, — начал жаловаться Алексей, но Маша уже подавала ему шинель и шапку.

— Все, уматывай! — Но лишь он повернулся к двери, спросила: — Когда придешь?

— Как служба.

После того как Маша проводила Алексея, она долго пыталась дозвониться до подруги. Но, в конце концов, ей не очень вежливо сказали, что «Галина Васильевна Фильчакова на работе отсутствует по неизвестной причине». Мысленно изругав её, Маша решила сходить на свою работу. Между дверью и косяком на всякий случай зажала записку с указанием своих координат.

У входа в тир она ещё издали увидела человек пятьдесят мальчишек и несколько военных. Призывники — догадалась она. Маша прошла сквозь ржащую, плюющую, курящую развязную толпу и прошла в свой кабинет. На её месте у окна сидел Гриша Парятин в расстегнутой, как всегда, на три пуговицы фланелевой рубахе, обнажавшей его полосатую «морскую душу». Сбоку от стола сидел майор Чеботарев. Он тоже признал её сразу, мило улыбнувшись, встал, пожал руку. А Гриша, поняв, что они уже знакомы, стал неловко представлять её:

— А это Мария Петровна Святкина, наш главком.

— Вот как, — не удивился, а скореё констатировал, Чеботарев, — Очень неожиданно и очень приятно. Мы уже немного знакомы. Просто я не предполагал, что вы здесь…

Маша съязвила:

— Здравствуйте, мы что, уже на «вы»? Да и как вы — вы — это в данном случае работники военкомата — могли предполагать, если за четыре года всего второй раз приводите призывников на стрельбы. Вот они… — Маша хотела сказать «на войне и гибнут, как мухи», но язык не повернулся ляпнуть такое, и она поправилась: — Поэтому они в армии и в корову с трех шагов попасть не могут.

Чеботарев вытащил сигарету, закурил.

— Есть такое упущение. Что делать, на все нужны деньги, даже в армии. А мы все по-наивности думаем, что в России все бесплатно: и обучение, и здравоохранение, и проезд на трамвае, и квартиры. А, оказывается, что сыр для мышеловки тоже покупать надо.

Чеботарев услыхал шум в коридоре, встал:

— Видно, мои отстрелялись, завтра ещё придем. — Покосившись на Парятина, тихо спросил Машу: — Как у вас с сыном?

Она коротко ответила:

— Там. Еду.

Чеботарев замялся, хотел что-то сказать, но потом пожал руку Грише, затем — нежно, нежно — ей и лишь бросил:

— Всего вам доброго, Маша.

Когда он вышел, и шум в коридоре затих, в комнату набились тренеры и инструкторы, здороваясь с начальством.

— Миша, иди закрой наружнюю дверь, — приказал Парятин щуплому парнишке и повернулся к Маше. — Значит, все-таки едешь?

— Еду, — твердо ответила она.

— Ну, тогда не жалуйся, мать.

С этими словами морячок выставил на стол авоську с торчащими из неё пакетами, горлышками бутылок и селедочными хвостами.

9

Сегодня Маше снился странный и страшный сон. Она, как в кино, видела себя со стороны. Будто находится она во дворе своёго родного дома с крашенной зеленой калиткой и сплошным тесовым забором и колет осиновые дрова. А день тихий, солнечный и со слабым морозцем. Она, в черной фуфайке, в коричневой шали, с топором в руках тюкает чурбачки, складывает их в большой холщовый мешок и почему-то постоянно оглядывается по сторонам, будто её кто заметит за непристойным занятием.

Вот мешок полон, она завязывает его шпагатом и вскидывает на горб. Мешок необыкновенно тяжел и почему-то мягок, словно в нем не поленья, а сырая мякина. И вдруг день сменяется ночью, безлунной, беззвездной, совершенно черной, но она, как кошка, все видит вокруг себя. Маша тащит свою тяжелую ношу к оврагу, куда все жители окрестных домов сбрасывают мусор, ставит мешок на самый край косогора, развязывает, и из него вываливаются разрубленные, окровавленные части человеческого тела: руки, ноги, туловище, голова. Она не узнает в темноте, чье это тело, но своим материнским чутьем догадывается, что это тело её родного сына, её Сашеньки…

Маша будто со стороны слышит свой нечеловеческий крик и просыпается. Господи, что это такое!? Она резко села на кровати, по привычке хотела прибрать волосы и руками почувствовала, что они стоят. Она стала их судорожно приглаживать, но они снова вставали, словно щетина на одежной щетке.

В ужасе она снова попыталась закричать, но из её горла вырвался лишь хрип — голоса не было. Значит, она на самом деле кричала, когда видела свой жуткий сон, и сорвала голос. По всему её телу пробежал озноб, превратившийся в дрожь. Сумасшедшими глазами Маша пыталась найти что-то на стене, в углах и хрипела:

— Господи, Боже мой, спаси, сохрани моего единственного сыночка, мою единственную кровиночку! Возьми, Господи, мою жизнь, если тебе уж так нужна чья-то жизнь, только не трожь! слышишь! не трожь моего Сашеньку! Господом Богом тебя заклинаю! Ведь у меня никого же больше нет! Ну никого, слышишь? Оборони его, Господи, от всякой напасти и зла, от пули и хвори, от лихих людей и недругов! Спаси его, Господи, умоляю — спаси, и я ничего больше у тебя не попрошу! Спаси его, и я буду вечной твоёй рабыней! Cохрани его, Господи!… Спаси!… Спаси!…

А потом она потеряла сознание. Сколько она пролежала у кровати, Маша не помнила, должно быть, не менеё часа, потому что, когда она открыла глаза, за окном уже занималась молодая синяя заря, а она сама успела продрогнуть на холодном полу. Она долго пыталась вспомнить, почему тут оказалась, а когда вспомнила, вдруг заплакала: тихо, облегченно, будто кто-то снял с неё этот кошмарный ночной груз.

Окончательно успокоившись, Маша села на край кровати, накинула на себя одеяло и снова стала шарить по комнате глазами. В комнате, кроме кровати, стоял старый трельяж, уставленный косметикой, среди которой тикал будильник и лежала раскрытой книга Поля Феваля «Горбун», которую она уже месяц читала перед сном и называла сонником, кресло, ободранное на боку пропавшей год назад кошкой, и бельевой шкаф. На стенах висели портреты родителей в коричневых лакированных рамках и Сашки, когда ему исполнилось шестнадцать, часы с боем, подаренные ей на сорокалетие, ковер, который в дни всеобщего дефицита она в последний момент вырвала у бойкой бабенки, залезшей за товаром вне очереди, объемный плакат с котятами, книжная полка со старыми Сашкиными учебниками и тетрадями, овальное зеркало, в котором она старилась день ото дня. Но только сейчас она заметила, что ни в спальне, ни в комнате не было иконы.

Да и зачем она была нужна: жизнь её в последние годы катилась ровно, гладко, словно бильярдный шарик по ровному столу. Если не считать смерти родителей, ухода из общежития, когда ей с новорожденным сыном пришлось несколько лет скитаться по квартирам, и бегства Сашкиного отца, то ничто не нарушало её плавного, размеренного течения. Неприятности с Сашкиными синяками, порванной одеждой, нечастыми вызовами в школу по поводу двоек, разбитых стекол и дерганных косичек Маша не считала большими ухабами на своёй жизненной дороге.

Она никогда не верила в Бога, не помнила Маша, чтобы отличалась набожностью и её покойная мать. Но все же в её воспоминаниях осталась белые узорные занавесочки в переднем углу дома, где, по-видимому, и стояли иконы, и тот день, когда после болезни отца увезли в больницу. Именно тогда Маша увидела свою веселую, никогда не унывающую мать на коленях.

И вдруг этот её экстаз, причиной которому послужил несуразный, жестокий сон. Она пыталась себя уверить, что это произошло от испуга, от волнения за родное дитя, но подсознанием, всем нутром своим, понимала, что дело здесь не в испуге, что все это гораздо серьезнеё и глубже. Видно, за одну ночь — да что там за одну ночь, за одно мгновение — все в ней изменилось до такой степени, что душа её перешла в новое, неизведанное ей прежде измерение, когда она болеёт не только за себя, и появляется нерасторжимая ниточка, которая намертво связывает её с той частью её плоти и души, которая мается, страдает и терзается где-то далеко-далеко, на чужбине и в неволе.

Она и молитв-то никаких толком не знала. Откуда их знать, когда система, в которой она жила, пыталась уничтожить не только саму церковь, но даже упоминание о ней. Разве что остался в памяти страстный шепот матери, стоящей на коленях перед домашним иконостасом, когда отец уже лежал в госпитале:

— Прошу тебя, Угодник Божий, святой великий Николай, теплый наш заступничек, помоги нам, грешным, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати нам оставление грехов наших, ели согрехших от юности, во всем житии нашем, делом, словом, помышлением; и во исходе душ наших помози нам, окаянным. Да прославлю Отца и Сына и Святаго Духа, и твоё милостивое предстательство, ныне и присно, и во веки веков. Аминь…

Маша, никогда не видевшая мать на коленях, разве что когда она собирала картошку в огороде, почему-то стыдно было смотреть на мать, которая, по её мнению, унижалась перед крашенными деревяшками с нарисованными на них ликами. Ей так было стыдно, что она никогда и никому об этом не рассказывала. Маша до сих пор хорошо помнила небольшую икону Николая Угодника, которую больше всего почитала мать. Икона была в застекленном киоте, украшенная искусственными цветами и серебряным резным окладом.

Отца же Маша вообще не представляла молящимся, но она знала, что он после войны купил в церковной лавке иконку святого Серафима Саровского и всегда носил её с собой, завернутую в плотную бумагу и носовой платок. В дни Победы, когда отец встречался с фронтовиками и однополчанами, за рюмкой водки он всегда рассказывал одну и ту же историю…

В начале войны, когда их запасной полк стоял в какой-то подмосковной деревушке, от которой после затяжных боев и бомбардировок остались лишь несколько домов и полуразрушенная церквушка, их авторота подвоза разместилась в старых мастерских. Офицеры, как и положено по рангу, заняли сторожку, где сохранилась печка, а шофёрня и обслуга — эту самую церковь, в которой вместо постелей были выщербленный мозаичный пол из кафельной плитки, а вместо крыши — развороченный купол. Солдатня, несмотря на запреты офицеров, разложила костры, поела разогретой каши с тушенкой и легла спать. Отец притащил из конюшни, которая находилась рядом с церковью, смерзшейся соломы, кинул её под горячий мотор своёй машины и заснул там.

И снился ему сон, будто лезет он на колокольню, а она так и ходит ходуном из стороны в сторону, того и гляди упадет. Сердце у него трепыхается, словно птица, попавшая в силок, а он лезет и лезет, а ступеньки позади него обваливаются одна за другой, и нет пути назад. Когда отец залез на самый верх и увидел, что спуститься не сможет, то взмолился: «Господи, сохрани и помилуй меня!» И вдруг видит, что рядом с ним, откуда ни возьмись, появился низенький благообразный старец с длинными седыми волосами и такой же бородой. Был он в монашеской одежде, босой и с кленовым посохом в руке. Отец будто спрашивает: «Ты кто такой и как здесь оказался?» Старец показал посохом на брус, торчащий из стены, по которому когда-то поднимали колокола, и на которой висела короткая и тонкая веревочка, и сказал: «Вот тебе спасение, спускайся по ней». Отец взглянул вниз, и у него аж голова закружилась от такой высоты, да как закричит: «Ты что, старик, совсем из ума выжил, она ж такая тонкая и короткая, я и костей-то не соберу!» «А ты не бойся, солдат: что на роду тебе написано, того не изменить. А это твоя последняя надежда».

Исчез старец так же неожиданно, как и появился. Что делать, отец перекрестился, ухватился за веревочку и думает: «Ну, вот и пришел тебе конец, солдат Петр Святкин». А веревочка-то вдруг стала развиваться-развиваться, да так до самой земли его и спустила. Тут как раз артобстрел начался, и отец проснулся.

У них в автороте был пожилой мужчина, которого все почему-то звали сватом. Умел он предсказывать судьбу, гадать на картах, отгадывал, не вскрывая конверта, что написано в письмах, за что и пользовался всеобщим уважением. Кое-кто его побаивался и называл черным колдуном. Однажды отец рассказал ему про свой сон, а сват и говорит: «Ну, Петя, радуйся, этот сон тебе на всю войну приснился, вернешься ты домой живым и невредимым, потому что благословил тебя сам Преподобный Серафим Саровский». А ведь так и получилось: если не считать ранения в бок, вернулся Петр Святкин домой живым и здоровым. И это после четырех лет страшенной войны, где не каждая невинная птаха выживала!

Маша сидела в своёй спальне, сравнивая свой недавний сон со сном покойного отца, и не знала, что после этого думать. Плюнув на все другие дела, дозвонилась до Галины и спросила, нет ли у неё на примете хорошей гадалки. Галина так взвизгнула в трубку, что Маше показалось, что мембрана разлетится в клочья:

— Ты что, мать, перепила что ли!? Ты во всю эту ерунду веришь!? Гадалки! Да им бы только денежки с тебя содрать, а ты…

— Слушай, подружка, — прорычала Маша, — Ты поможешь мне или нет? Если нет, так я пошлю тебя куда подальше. Поняла?

Галина, видно, почувствовала, что перегнула палку, и примирительно проворковала:

— Слушай, Машенька, я к тебе сейчас приеду. Ага?

— А как же работа?

— Да плевать я на неё хотела, так же, как и она на меня — все равно денег не платят.

— Наконец-то я слышу от тебя мудрую и, самое главное, своёвременную мысль. Жду.

Ждать Галину пришлось недолго: через полчаса она уже рылась в холодильнике, запихивая в рот все, что было съестного, а через минуту с разбегу приземлилась на диван и приказала:

— Ну, рассказывай.

Маша рассказала ей про свой страшный сон, не забыла упомянуть и про фронтовой сон отца, и подруга минут десять после этого сидела бледная и растерянная, потирая ладонями свои сдобные, крепкие ляжки. Наконец её, видно, посетила идея fiks, она резко встала и снова приказала:

— Машка, собирайся. Есть у меня на примете такая гадалка, мне про неё одна женщина рассказывала. — Потом вдруг остановилась. — А может не надо, а то ляпнет чего-нибудь, а ты потом думай.

Но Маша была непреклонна:

— Веди.

Гадалка жила в центре, в добротной «сталинке». После длинного звонка трехметровая бронированная дверь загрохотала и сдвинулась на пядь, удерживаемая толстенной якорной цепью. Из щели раздалось:

— Вам кого?

Подруги поздоровались и стали объяснять, в чем дело. Щель ответила:

— Сны не разгадываю. Вот если по фотографии или на картах, тогда…

— Нет, нет, — поторопилась ответить Маша. Бункер захлопнулся перед самым их носом, после чего на лестничной клетке с минуту бился металлический гром.

Когда они вышли на улицу, Маша остановилась и спросила:

— Ты куда меня привела?

Галина съежилась под взглядом подруги:

— Машенька, честное пионерское, я не виновата. Этот адрес мне одна женщина подсказала, божилась, что это самая лучшая гадалка в городе. К ней даже с других городов приезжают. Да ты не расстраивайся, у меня тут ещё шесть адресов есть.

Галина полезла в карман пальто, но в это время их окликнуло с балкона какое-то существо в драной кофте и что-то бросило вниз. Маша поймала комочек бумаги, развернула его и прочитала вслух:

— Улица Сазонова, дом 12, квартира 8, Агния Спиридоновна.

— Во! — Галина хлопнула руками по бедрам. — Оказывается, у гадалок тоже разделение труда. Одна — по картам, вторая — по фотке, третья — по соплям. Ну, пошли, что ли.

На этот раз дверь оказалась тонкой, как бумага, обшарпанной и скрипучей, как люк заброшенной на берегу баржи. На пороге темной прихожей появился божий одуванчик, который не стал ничего спрашивать, а сразу ласково пригласил гостей:

— Заходите, дочки, заходите, милые, раздевайтесь, будьте как дома. Обувку сложите вот сюда, в уголок. Тапочки оденьте, а то полы у меня совсем студеные.

Из мрачного коридорчика женщины вслед за хозяйкой прошли в крохотную, светлую комнатку с голубями и цветами на стенах, с розовыми ситцевыми занавесками на единственном узком окне, с таким же подзором на железной кровати с высокими узорчатыми спинками. Кроме массивной кровати в комнатке стояли резная этажерка с почерневшими старинными книгами, старая горка с не менеё древней посудой, окованный сундук, накрытый толстым пледом, и овальный стол на резных ножках с четырьмя венскими стульями.

В комнатке пахло чистотой и веяло таким уютом, что Маша невольно вспомнила свой родной дом. В углу, на божнице, покоились три иконы с лампадкой, придернутые чистыми занавесками. Все здесь веяло стариной, набожностью и спокойствием. Да и сама старушка словно сошла с какой-то картины девятнадцатого века: одета она была в длинную темно-зеленую атласную юбку с оборками, в приталенную коричневую кофту с длинными и очень узкими рукавами и покрыта белой косынкой. Выбивающиеся из-под косынки совершенно белые волосы обрамляли её благостное сморщенное личико с удивительно молодыми и живыми серыми глазками, крохотным носиком и морщинистыми губами.

Старушка пригласила их сесть. Они — гостьи и хозяйка — долго смотрели друг на друга, а потом старушка неожиданно сказала:

— Вот и познакомились. — Подруги недоуменно переглянулись, а старушка продолжала: — Сейчас все впередь руки друг другу суют, имена называют и думают, что познакомились. Пустое это, видимость одна. Пока в глаза не заглянешь — души человеческой не увидишь. Как меня кличут, вы и так знаете, раз ко мне пришли. А вас, дочки, должно быть, Галиной да Марьей зовут. Так ли?

Подругам только и оставалось, что ещё раз удивлённо переглянуться. Галина раскрыла, было, рот, но хозяйка уже продолжала:

— А вы не удивляйтесь, дочки: как Господь человека пометил, такова на нем и печать. Мне уж, слава Богу, девяносто шесть, мне все знать надобно, иначе, зачем столько жить.

При упоминании Бога сухонькая правая рука Агнии Спиридоновны взлетала в кресте и тут же опускалась на колени. Но вот она посмотрела прямо на Машу, вздохнула, зачем-то отерла рукой рот и сказала:

— А ты, дочка, рассказывай, на душе-то у тебя и полегчает. Рассказывай.

И Маша, вдруг разрыдавшись, полчаса рассказывала совсем чужой ей сероглазой бабушке свою жизнь: и про родителей, и про детдом, и про Сашку, и про свой сон, и про обморок около кровати, и про то, как искала на стене икону и не могла её найти. И при этом она и сама не знала, почему обо всем рассказывает.

Агния Спиридоновна внимательно её слушала, и чем больше Маша рассказывала, тем больше суровело лицо старухи и все больше затухали её глаза, будто она впитывала в себя чужое горе. Когда Маша замолчала, Агния Спиридоновна горько вздохнула, опять зачем-то отерла рот уголком косынки и, тяжело опираясь руками о колени, словно её прижимала к полу неимоверная тяжесть, встала и, шаркая ногами, подошла к сундуку. Помолясь в угол, она осторожно сняла с сундука плед, открыла крышку и достала толстую ветхую книгу в кожаном переплете и медными застежками. Так же медленно и тихо она вернулась назад, села и спросила:

— В Бога-то, чать, верите? — Внимательно всмотревшись в их лица, заохала: — Охохонюшки! Ну да ладно. Ты слушай, Маша, а ты не мешай, — обратилась она к Галине. Но Галина боялась даже пошевелиться, не то что раскрыть рот, который у неё никогда не закрывался. Агния Спиридоновна раскрыла книгу, вынула из засаленного футляра очки и стала монотонно говорить:

— Зовёт тебя твой сынок, милушка, тяжело ему. Не бойся, ты его не закопаешь и обязательно встретишь. Беспокоишься ты, оттого и сны твои неблагостны. Вот отец-то твой во сне со святым повстречался, оттого и выжил. Это ты не сына рубила, а боль его, а боль его ещё впереди. А тебе предстоят и страдания, и радости, и рубища, и благие деяния. Берегись друга, которого найдёшь в дороге… — Агния Спиридоновна вдруг откинулась на спинку стула и замахала руками. — Устала я, вы уж подите, подите! Да в церковь обязательно сходите, свечечки поставьте.

Когда они оделись и собрались уходить, Маша сунула руку за деньгами, но тут же отдернула её от сумки, словно обо что-то обожглась. Агния Спиридоновна, внимательно и ласково поглядев в её глаза, сказала:

— Вот и правильно, дочка. Предстоит тебе дальняя дорога, так что прибереги.

Маша ещё никогда и никому не кланялась — ни начальству, ни партийным и советским бонзам, ни самому дьяволу, — а тут низко склонила покорную голову и тихо произнёсла:

— Большое спасибо вам, Агния Спиридоновна. Дай вам Бог здоровья.

Агния Спиридоновна вмиг оживилась:

— А мне больше ничего и не надо, милые мои. Спасибо — самая лучшая награда за труды человеческие. Вот говорят: «спасибо» да «спасибо», а откуда происходит это слово — забыли. А произошло оно от старинного — спаси Бог. А теперь идите, спаси вас Христос, дочки, — напутствовала их старушка у порога.

По улицам мела сухая снежная поземка, таща по тротуарам остатки ржавых листьев, обертки, упаковки, дергая за полу пальто редких прохожих, заставляя прятать лица в воротники и торопиться по своим делам. Редкие машины на этой тихой окраинной улице елозили по обледеневшему асфальту, и по губам водителей даже сквозь лобовые стекла можно было понять, каким языком они «расхваливают» зиму и родную власть.

— Надо же, — тараторила, семеня ногами, Галина — и денег не взяла. Вот это бабушенция! Глаза у неё! — как рентгеном она тебя просвечивает, cловно шкурку она тебя выворачивает. Жуть! Когда она на меня цыкнула, я чуть не обоср…

— На кой… — «чёрт» чуть было не сорвалось у Маши с языка. — На кой ляд ей деньги. Эта золотая старушенция душой живёт да верой своёй. Не то, что мы: деньги, тряпки, шмотки, машины, гаражи… Да провались они пропадом! Если на душе покоя нет, то её никакие богатства не успокоят. Не знаю, есть он там или нет… Погоди, — остановилась Маша, — а как же она про отцовский-то сон узнала? Ведь я ей ничегошеньки про него не говорила.

— Э-ё-ё, мать, ты такие загадки загадываешь! Спроси чего полегче. А всё-таки старушку-то я отблагодарила, — ввернула вдруг Галина.

— Как — отблагодарила, — опешила Маша.

— Да не боись, подруженция, я ей пачку конфет тихонько под платок положила. Это же не деньги, значит, не оплата и не взятка, а просто презент. Ну, ладно, пошли ко мне, что ли, вдарим по пташечке, а то я закоченела совсем.

«Кажется, затопили по-настоящему», — подумала Маша, входя в Галкину комнатушку в общежитии. Тепло от батареи подняло скопившуюся за лето пыль и гоняло её по всей комнате, так что свербило в носу и першило в горле. Кашляя, она укорила подружку:

— Хоть бы пыль-то протёрла, дышать нечем.

Но Галина на её реплику не обратила никакого внимания, распахивая буфет, в котором стоял ряд закрашенных белой краской бутылок из-под кефира, спросила:

— Тебе чего: рому, коньяку или ликёру?

Маша знала, что на Руси воровали, воруют и будут воровать, но сама она даже при самых благоприятных стечениях обстоятельств никогда не брала ни чужого, ни государственного. Даже когда мать с отцом выметали из кузова машины остатки зерна или комбикорма, мать всегда как бы с укором самой себе говорила: «Ну разве стала бы я этим заниматься, если бы государство продавала все это в магазине». Она и подругу не осуждала, что толку осуждать, если за её адскую работу платили копейки, да и тех на месяц на хлеб не хватало. Вот и тащили бабенки с фабрики шоколад, конфеты, сахар, а в молочных бутылках протаскивали через проходную ликеры, коньяки, ромы, которые добавляли в продукцию.

— И что — никто не знает? — кивнула Маша на стеклянную батарею в буфете.

— Как это не знают, все знают. Тут главное — не наглеть, — объясняла Галина. — Правда, аппетиты у всех разные: если работяга тащит бутылку, то директор — бочку. И все довольные, все смеются. От государства не убудет, ведь оно у нас главный акционер. А директору главное, чтобы рабочие не разбежались. Ну, так что тебе налить-то?

— А, всё равно, лишь бы грело, — отмахнулась Маша.

10

Новый день для Маши начался совсем необычно, разбудил её далекий колокольный звон, плывший откуда-то в неподвижном морозном воздухе. Она слышала его в родном городе впервые, и это было так необычно и так красиво, что она в одной сорочке подошла к раскрытой форточке и наслаждалась тягучими, нежными звуками, пока не продрогла. Под эти звуки она вспомнила Агнию Спиридоновну и её совет.

Наскоро помывшись, Маша расчесала волосы, оделась, посмотрелась в зеркало и решила вместо шапки повязать мамин черный платок с красными цветами. Нет, слишком ярко и непривычно. И Маша снова надела свою старую норковую шапку.

Колокол сопровождал её всю дорогу, пока она добиралась в автобусе до церкви, в которой совсем недавно стали проводить службу. Автобус был набит под завязку, и ехали в нем в основном старухи. Никого не стесняясь, они громко разговаривали, как старые и добрые знакомые, а, может быть, и по глухоте своёй. Разговаривали, не обращая внимания на других говорящих, рассуждающих, возмущающихся: о бешеных ценах, которые скакали, как жеребцы на ипподроме, о маленькой пенсии, которую и ту вовремя не приносят, о новых богачах, строящих себе дворцы за счет простого работяги, о каком-то наглом юродивом Юрке, о коте, которого хулиганы — ребятишки подвесили за хвост на тополе, и о многом другом, чем дышит и живет грешный человек.

Никогда не бывавшую в церкви Машу поразила огромная толчея у новых церковных ворот. Она много раз проходила мимо этой старой, восстановленной из руин церкви, но почему — то никогда не обращала внимания, как много здесь бывает народу. Троекратно крестясь, народ проходил через арку с крестом и ликом Спаса, а по бокам от неё на раскладных стульчиках, на ящиках, а то и прямо на земле или на рваном старье сидели или стояли нищие, побирушки, пьяницы, калеки и каждый тянул своё:

— Подайте, Христа ради! Дай вам Бог здоровья! Спаси тя Христос! Да поможет вам Пресвятая Богородица!

В их протянутые руки, расстеленные платки, шапки, полиэтиленовые пакеты сыпались и порхали сто и двухсотрублевые купюры. Некоторые от щедрот своих подавали по пять и десять тысяч рублей. Крупные деньги вся эта братия хватала на лету и засовывала в самые интимные места. Среди них особенно отличался рябой мужичишка, он нагло зыркал в соседние «кошельки», тянул в них грязные лапы и неистово и пьяно орал:

— Граждане прихожане, подайте убогому, сирому, голодному на пропитание!!! Эй, а ты чего не подаешь!? Это только в сортир вход бесплатный, да и то не везде! У, жадюга, на, подавись своим пятаком!

По его лопающейся от жира морде и впрямь можно было подумать, что он пухнет от голода. Справа от ворот вспыхнула драка. Косматый, одноногий инвалид трепал за волосы свою соседку и басом приговаривал:

— Не перехватывай, стерва, чужой кусок. Никто не виноват, что тебе не подают, пьянь подзаборная!

— Да-а, — пищала женщина с опухшим и синим лицом, — ты ближе всех к воротам сидишь, вот тебе и достается больше всех! А мне тоже жить охота!

— Всем охота, — уже беззлобно отвечал мужичишка. — Вот посиди тут с мое, тогда и вякай, шалашовка трепаная.

Какая-то старушка рядом с Машей прошамкала беззубым ртом:

— Опять этот Юрок юродивый хороводит, и Бога не боится. Это в такой-то святой праздник! Бесстыдник! А Ленка тоже хороша, зачем же из чужой шапки выхватывать. Бесстыдники, пра, бесстыдники. — Тут старушка повысила голос, чтобы её слышали: — Вон старостиха идет, ужо она вам задаст, петухам эдаким!

Женщина в черном глухом платке подошла к дерущимся и ругающимся и незлобивым, даже благостным, тихим голосом стала корить:

— Что же это вы делаете, а? Сегодня такой великий храмовый праздник, прихожане пришли в храм молиться во имя Святого Николая Чудотворца, во имя его высокого благочестия, во имя восстановления нашего разрушенного храма, а вы грешите. И где? У престола Божьего, у дома Господня. Если не угомонитесь, я скажу отцу Георгию, что вы оскверняете святое место.

Драчуны, наконец-то, успокоились, правда, не сразу и, что-то глухо ворча под нос.

Большинство прихожан уже прошло в церковь, а Маша все мешкала. Она никогда раньше не молилась и не знала, как это делать. Она смотрела, как это делают другие прихожане, и мысленно повторяя, зубрила, как это сделает она сама. Но правая рука была словно чужой и никак не хотела подниматься ко лбу, чтобы наложить на себя крестное знамение. Она и не подозревала, насколько это трудно, внутри неё словно включился невидимый тормоз, который сковывал не только её тело, но и душу. Она видела, как на неё насмешливо косятся попрошайки, чувствовала, как и сама она наливается стыдом и страхом, и хотела уже уйти, как сзади кто-то тронул её за рукав:

— Первый раз, дочка? — спросила её та самая бабуся, которая ругала юродивого Юрка с Ленкой.

— Да, в первый, — почему-то облегченно вздохнула Маша.

— Небось, беда какая приключилась?

— Почему вы так думаете?

Старушка слегка улыбнулась, снисходительно покивала головой, вздохнула и прошамкала:

— Распознать это просто, дочка: к Богу-то когда идут? Когда душа болит. Вот и тебя, видать, прихватило. Оно так — жизнь не сахар, и чем ближе её порожек, тем больше бед да несчастий в ней накапливается. Помнишь, чай, пословицу-то: пока гром не грянет — мужик не перекрестится. Так вот и мы, грешные: пока всё хорошо — и ладно, а как прижмет жизнь — мы все про Бога вспоминаем.

Маше нравилось, что старушка не корит именно её, а говорит как бы от всех грешников, от всех людей, живущих на этой земле, и оттого на душе её потеплело, словно и не было этого декабрьского мороза и этой утренней темно — синей стыни над головой. А старушка уже тянула её тихонько за рукав:

— Пойдем-ка, пойдем, дочка, я тебе все что надо покажу и растолкую. Бога не надо бояться, Бог-то, он милостивый и добрый. Это злых людей надо бояться…

Маша посмотрела, как старушка троекратно поклонилась и перекрестилась, и тоже покорно склонила голову и перекрестилась, стараясь наложить на себя крест, как это делают православные христиане — справа налево.

В церкви было не протолкнуться, пахло ладаном и воском, а под куполом стоял неумолчный шепот, вздохи и покашливания. Справа, в притворе, работала церковная лавка. Маша купила несколько свечей, маленькую иконку Николая Угодника и большую — Серафима Саровского, а потом прошла в среднюю часть храма. С амвона доносился монотонный писклявый голос молодого батюшки, который читал что-то из жития Друга, Наставника и Помощника, Святителя Божьего и Чудотворца Мирликийского Николая Угодника.

После того, как батюшка умолк, все закрестились, а несколько старушечьих голосов что-то затянули. После пения все почему-то зашептались и заулыбались. Маша не понимала ни слов попа, ни значения божественной литургии, она украдкой оглядывала великолепие церковного убранства. С неба купола на неё смотрел мудрыми, болящими глазами Спаситель в окружении херувимов и ангелов, через открытые Царские Врата она видела алтарь со стоящим посередине престолом, на котором лежали евангелие, крест, дарохранительница, а за престолом стояли большой запрестольный крест и высокий семисвечник. С иконостаса на прихожан смотрели лики Иисуса Христа, Божьей Матери, Апостолов, архангелов и святых. Все это блистало сусалью золота и серебра, и иконы как бы светились, отбрасывая теплые блики от сотен свечей и ламп.

Вот в церкви снова стихло, раздались шепот и вздохи, старушка тронула Машу за рукав:

— Ты сама-то крещёная, дочка?

— Крещёная, — шёпотом ответила Маша.

Она и сама-то об этом узнала лишь за неделю до смерти матери, когда та достала из сундука какой-то свёрток и сказала Маше:

— Садись, дочка, послушай, что тебе скажу. Я не знаю, как сложится дальше наша с тобой жизнь, но я должна тебе сказать, чтобы ты знала, что русские люди — народ православный, и все они принимают обряд крещения. Ты ещё маленькая и не поймешь, что это такое. Сейчас Бога забыли, церкви порушили, иконы пожгли, и никто уже не знает, есть Бог или нет. А люди все равно в кого-то верить должны. Мы с отцом тайком тебя окрестили, так что знай, что ты крещёная, стало быть — православная. — Мать развернула сверток из белого полотна, в котором лежали нательный крестик, прядка волос и белое платьице. — Вот это твой крестик, твоё платьице, в которое тебя одевали после купели, и твои волосики, которые остались после пострижения. Ты их, дочка, береги, но никому не показывай и не рассказывай. — Тут мать глубоко вздохнула. — Бог знает, как дальше твоя жизнь сложится. Все поняла?

А через неделю матери не стало, и куда потом пропали эти вещи, Маша не знала, потому что у неё началась новая, такая чужая, трудная и незнакомая ей жизнь.

…А старушка ей нашёптывала:

— Ты одну свечку-то поставь у иконы Божьей Матери, вторую — у иконы Николая Угодничка нашего, а третью… За здравие али за упокой? — шепотом спросила старушка.

— За здравие, за здравие, — ответила Маша. — Сынок у меня в армии служит.

— Вот и поставь за здравие, дочка. Вон туда, видишь, да помолись. Сегодня большой праздник, Бог-от все молитвы сегодня принимат…

11

Наконец, Маша собралась в дорогу. Чемоданы, набитые одеждой, косметикой, подарками для Сашки, едой, книгами и журналами на дорогу уже стояли у дивана в полной боевой готовности. Провожать её обещали приехать ребята с работы, Гриша Парятин, Галина, Алексей, только Гошка куда-то подевался, хотя обещал прийти ещё вчера. Она вся изнервничалась, поджидая его, меряя шагами расстояние от порога до стола в гостиной и ударяя кулачком в левую ладонь. Ласковых слов в его адрес она, конечно, не жалела. Наконец, пропел соловей.

— Наконец-то, — закричала Маша и бросилась открывать дверь. Это был Гоша. С растаявшим снежком в рыжих волосах, краснощекий и запыхавшийся от быстрой ходьбы он ввалился в дверь и с похоронным видом скорбно сообщил:

— Я с плохими вестями, мать.

Маша обмерла.

— Что такое?

— Я пришел забрать у тебя твой любимый видик, — скорбно ответил Гоша и вдруг рассмеялся, оглашая диким гоготом всю квартиру. Маша набросилась на него с кулаками и стала дубасить по его широченной груди. Впрочем, с таким же успехом эту грудь могла проломить и Царь — пушка. Не дожидаясь, пока Гоша разденется, Маша проволокла его в комнату, усадила на стул, вытащила из-под дивана коробку с видеомагнитофоном и приказала:

— Вот тебе твоя железка, а мои зелененькие — на бочку!

— Ну, на бочку, так на бочку. — Гоша степенно вытащил пачку долларов из нагрудного кармана рубахи и веёром разложил их на столе. — Пересчитай.

Маша добросовестно пересчитала: пять полусотенных, четыре десятки и десять однодолларовых купюр с американскими президентами.

— Слушай, Гоша, ты, наверно, ошибся. Тут…

— Это не я, — перебил её Гоша, кивком закидывая рыжие мокрые сосульки с лица на затылок. — Это покупатель ошибся. Возьму, грит, за три сотни — и всё тут, мол, больше не дам.

— Ну а ты?

— Ну а я больше и не взял.

— И он тебе поверил? — с сомнением спросила Маша. — Ведь видик-то ещё у меня.

Гоша назидательно поднял прокуренный палец и изрек:

— Гоше все доверяют.

Маша быстро чмокнула гостя в замховевшую щеку и спросила:

— Налить?

— Разрешаю, — небрежно ответил Гоша. Он успел опрокинуть в свой ненасытный рот лишь одну рюмку водки, когда входная дверь чмокнула, и вошел Алексей. Он заглянул на кухню и поприветствовал Гошу:

— Привет рыжим.

— Привет лысым, — не остался в долгу Гоша. Когда Алексей разделся, мужики подали друг другу краба и уселись за стол. Маша налила им по рюмке, но сама пить не стала. Закусив колбаской, Алексей спросил:

— Всё собрала в дорогу?

— Собрала, не тебя же дожидаться, — вздохнула Маша.

— Покажи, — потребовал Алексей.

— Да ты что, Лёшка, я только все уложила, акку… Не трогай! — с визгом кинулась она на него, но Алексей отодвинул её в сторону и, прямо взглянув в её глаза, наставительно поднял палец:

— Маша, я знаю, что ты умеешь собираться в дорогу — поездила по шарику, слава Богу, но там, куда ты собираешься, совсем другие стрельбища. Понятно? Ну вот и хорошо.

Они прошли в комнату, Маша пнула ногой чемодан, уселась в кресло и отвернулась:

— На, мазохист, смотри, нюхай женское бельё!

Не обращая внимания на её псих, Алексей сел на корточки и открыл чемоданы. Он аккуратно выложил их содержимое на диван и стал перебирать. Решительно отложил в сторону громоздкий фен, бигуди в пакете, кружевное нижнее белье, три коробки конфет, оставив лишь одну, пакеты с косметикой, две теплые кофты, двое колготок, модные сапожки на шпильках.

— Это все лишнеё, — сказал Лёшка. — Гамаши теплые, фуфайка или пальто драповое, сапоги без каблуков, варежки, шерстяные носки, сапоги резиновые, теплые панталоны — это у тебя хоть есть?

— Да ты что, Лёшка, я же совсем голой останусь! — закричала Маша.

— Я спрашиваю — есть? — повысил голос Алексей. — Тогда тащи. Да, и рюкзак ещё захвати, ну тот, синий, с которым мы за город ездили. Запомнила?

Маша покорно стащила это барахло в комнату и брезгливо побросала к его ногам.

— На, мучитель. Всё равно на первой же остановке я раздам это шмотье нищенкам. Они плясать будут от радости, а от меня ты благодарности не дождёшься.

Неумолимый Лёшка улыбнулся, упаковал всё в один небольшой чемодан, в рюкзак, сходил в прихожую и принес сверток. Вытащил из него сверкающий складной нож на двенадцать предметов с мини-вилкой и мини-ложкой и какой-то миниатюрный агрегат, похожий на керосинку.

— А это что за пылесос! — возмутилась Маша, — не возьму!

— Возьмёшь, — убедительно ответил Алексей. — Весит он всего кило двести, а выручить может сто раз. Это походная газовая горелка, японская, между прочим. Ты умеешь заправлять сифон? Вот и здесь так же, вставляешь баллончик, закручиваешь — и вари полчаса.

Лёша посмотрел на Гошу, сфинксом сидящего в прихожей на табурете и попросил его:

— Друг, если кто придёт — откроешь, со скуки можешь и рюмочку пропустить. А мы тут пошушукаемся.

— Так бы сразу и сказал. Шушукайтесь, я смотреть не буду, — ответил Гоша, отворачиваясь.

Алексей увел Машу в спальню, насильно усадил её на застеленную кровать, крепко поцеловал и присел у её колен на корточки. Поцеловал так, что Маша поняла — он с ней прощается. Она погладила его по спине, прошептала в ухо:

— Все будет хорошо, АЛёшка.

— Я знаю — и тебя, и что всё будет хорошо, — тоже шепотом ответил он. — А теперь вернемся к прозе, Маша. Дорога у тебя будет дальняя, деньги, какие у тебя будут, ни в сумочку, ни в рюкзак, ни в чемодан не клади. Всегда держи их при себе и в разных местах.

Маша усмехнулась:

— Да на мне не так уж и много места, Алёша.

— Много, много, просто ты сама об этом не знаешь, — подначил Алексей. — В лифчик и в трусы не прячь. Понятно?

— Ну, ты даёшь! А куда же ещё?

Алексей вытащил из кармана пачку эластичных бинтов и кольцо клейкой ленты.

— У женщин те места, что прикрываются лифчиками и трусиками, самые вожделенные, особенно для мужиков. Ты уж мне поверь. Так что деньги на карманные расходы держи лучше в кармане, потому что все воры знают, что женщины таскают деньги в сумочках. А воров и лохотронщиков сейчас в крупных городах столько, сколько блох на собаке не бывает.

— Ты меня пугаешь, Алёшка.

— Ты сколько в Москве не была?

— Ну, давненько, конечно. Хотя, вот когда к Сашке ездила…

— Вот потому и пугаю, потому что, как известно, пуганая ворона и куста боится. Вобщем, лишние деньги будешь приматывать клейкой лентой к ногам или рукам и надевать на эти места эластичные бинты, получается вроде повязки. Проверено, это самые надежные места и подозрения не вызывают. Дальше. Крупные деньги при первой же возможности поменяй на мелкие, только не на улицах, а в обменном пункте, и не спеши менять на рубли. Ну, тут тебе объяснять не надо.

Маша засмеялась:

— Ой, какой ты у меня умненький и жадненький Буратино! — Она шаловливо всплеснула руками и обняла Алексея за шею, еле сдерживая слезы. В это время в прихожей послышался шум. Алексей тихонько отстранил Машу.

— Ну, пошли, мать, видать, гости заявились.

Галина уже сидела на кухне за столом и метала в рот все, что послал ей Бог и машин холодильник. При этом она трещала, как сорока, защищающая своё гнездо:

— Ты, Гошка, у нас неприкаянный, растрепанный, неухоженный какой-то, от тебя пещёрой несет. Тебе бы дубинку в руки, шкуру на голую задницу и питекантропочку посисястей — вот это твоё! А ты болтаешься в нашей цивилизации, как говяшка в море, и не знаешь, к какому берегу прилепиться.

Гоша слушал её болтовню с улыбкой на лице, с наслаждением даже, как слушает искушенный слушатель арию в исполнении Паваротти или Карузо. Маша вошла на кухню и тут же цыкнула на подругу:

— Галка, хватит задираться! Ну что ты мужика теребишь, неравнодушна, что ли?

Галина взвилась:

— Это я-то, к нему неравнодушна?! Ха!

— Ну, ха, так ха. А вот только к твоему берегу почему-то никакая говяшка не пристала. — Маша повернулась к Гоше. — Гоша, хоть ты бы приручил эту дикую женщину.

Гоша довольно ухмыльнулся:

— Попробовать можно.

Галина пообижалась ровно минуту, а потом затараторила снова. Но её уже никто не слушал, все ждали, что придёт ещё кто-нибудь. И гость не заставил себя ждать. Гриша Парятин был как всегда точен. Хозяйка пригласила его к столу и налила водки. Гриша взял в свою пятерню, похожую на экскаваторный ковш, рюмку и выдохнул:

— Ну, Маша, семь футов тебе под килем.

Выпив, он степенно отправил в рот ложку салата, прожевал и протянул Маше конверт:

— На, старушка. Можешь не считать, тут и зарплата и отпускные. Ты уж там не задерживайся, в срок ждём к родным берегам.

Пока сидели на дорожку, Маша делала Галине последние наставления:

— Цветы не забудь поливать… Раз в неделю, не больше, а то сгниют… Дверь на оба замка закрывай… Пыль протирай и проветривай… Холодильник размораживать не забудь, в нем лед быстро намерзает…

— Ой, да отстань ты, репей, — отмахнулась лениво и рассеянно Галина. — Будто я первый раз.

Московский фирменный поезд уже стоял на первом пути, когда они подъехали на Лёшкиной машине к вокзалу. На привокзальной площади и на перроне царили суета, прощальные наставления, плачи, крики, стоны и молчание. Электрические часы на фасаде здания давали ещё двадцать минут на прощание. Лёшка, подтащив чемодан к вагону, куда-то исчез.

Маша не любила этих ахов и вздохов при прощании, но сейчас с умилением смотрела на своих друзей и непрестанно улыбалась, не замечая, что похожа в эти минуты на бледную глупую куклу.

— Ты, Маша, понапористей там с военными бюрократами, они кроме командного голоса другого языка не понимают, — потрясая кулаком, напутствовал её «растрёпанный, неприкаянный» Гоша. — Это они с виду только такие открытые: заходите, мол, милости просим, пожалста, а на самом деле попасть к ним, что к Богу на прием. Или как в элитный ресторан — мимо швейцара без десятки не пройдёшь…

Галка, схватив подругу за руку, прижалась головой к её плечу и, как ни странно, молчала. Маша знала такое её состояние: это означало, что душевное смятение парализовало на время её бойкий язычок, и теперь подружка отойдёт, когда поезд тронется.

Парятин стоял чуть поодаль, широко, по-моряцки, расставив ноги и засунув кулачищи в бездонные карманы штанов, где бутылка водки чувствовала бы себя, как камешек в двухсотлитровой бочке. Он ничего не говорил, а лишь тихонько насвистывал «Прощание славянки», и Маша знала, что так он прощается с ней. Наверное, в эти минуты он вспоминал, как когда-то уходил в далекие походы на корабле.

Но где же Лёшка? Маша огляделась и увидела, как из-за будки «комка» с каким-то веником в руке выскочил Алексей. Кожаной кепки на нем не было, и лысина блестела от пота. Он подбежал к Маше, сунул ей в руки «веник», который оказался огромным букетом белых хризантем, и просто сказал:

— На, это тебе, Машенька.

— Зачем? — сморозила Маша.

— Как зачем — продавать будешь!

Все засмеялись. Маша глупо захлопала натушенными ресницами и бросилась к Лёшке на грудь.

— Лё-ё-ё-шень-ка, прости! Я думала совсем о другом! Ой, да ты простудишься! Где ж ты кепку-то потерял?

— Да ну её, кепку эту, — отмахнулся Алексей. Он обнял её и шепнул: — Я знаю, о ком ты думаешь, милая моя. Передавай ему большой — большой привет и скажи, что если он, поганец эдакий, будет надо мной издеваться в письмах — задницу надеру!

Прокричал тепловоз, чуть поддернул поезд, и загрохотавшие сцепки подали знак к последним прощальным поцелуям и объятиям. Перрон загудел, завыл, заплакал, засмеялся, закричал, и половина человеческого роя полезла в летки вагонов.

Маша быстро со всеми расцеловалась, оттолкнула их от себя и, подхватив сумочку и чемодан (рюкзак ещё раньше затащил Гриша Парятин), полезла по железным ступеням. Найдя в купе место, села у окна. И только сейчас, через стекло, она услышала истеричный голос любимой подруги. Галина словно очнулась от спячки, она прыгала у вагона, махала руками и кричала, перебивая все шумы станции:

— Машенька, за квартиру не беспокойся! Буду убирать, поливать цветы, закрывать на два замка! Обязательно напиши или позвони! Сашку поцелуй от меня!

Сцепки тихонько лязгнули, и перрон вместе с людьми покатил назад, а Галка бежала рядом и все прыгала, дергая руками за мочки ушей, показывая на карманы, прижимая кулачки в зеленых варежках к груди и посылая воздушные поцелуи. Маша махала ей рукой, пока её фигура не растаяла в темноте. Вскоре потух и вокзал, и сам город, а Маша все сидела у окна, подперев ладонью подбородок и уставившись заплаканными глазами в темноту.

Она вспоминала этих милых и дорогих её сердцу людей, которые расцветили её жизнь, и не знала, что Гошка, этот рыжий, лохматый бомж, так и не продал её «япончика», а дал ей под него свои деньги, потому что не любил не сдерживать слова; она не знала, что на работе ей не выдали ни получки, ни отпускных, потому что в кассе осталось всего две тысячи остатка, и Гриша принес ей то, что собрали её коллеги по работе; она ещё не знала, что в правый карман её пальто Галка потихоньку положила свои любимые золотые сережки с бирюзой; она не знала, что букет хризантем, который лежал перед ней на столике, Лёшка насобирал у всех торговок и бросил им все деньги, которые у него были с собой, потому что боялся опоздать проводить Машу. Она не знала многого, эта ещё молодая мать солдата, потому что все испытания были у неё впереди.