Аномальная зона

Александр Филиппов, 2015

Четверо наших современников – журналист-уфолог, писатель, полицейский и правозащитник попадают в самый настоящий сталинский лагерь, до сего дня сохранившийся в дебрях глухой тайги. Роман не только развлечёт читателей невероятными приключениями, выпавшими на долю главных героев, но и заставит задуматься о прошлом, настоящем и будущем России.

Глава пятая

1

Сперва Эдуард Аркадьевич решил, что умер. Он не чувствовал своего тела, парил невесомо в пространстве, озарённом тусклым, не иначе как потусторонним, светом. Перед глазами, словно больничной марлей подёрнутыми, за серой пеленой, колыхались неторопливо мутные, безмолвные тени.

«Значит, есть он, загробный мир, — покаянно-радостно сообразил Марципанов, — куда отлетает душа и со смертью бренного тела всё совсем не кончается!» И принялся размышлять напряжённо, взвешивая свою прожитую неровно жизнь, в рай он попал или в ад, а может быть, правы латиняне — сначала в чистилище?

А потом вдруг завоняло резко, противно, запах аммиака шибанул в нос, и он понял с ужасом, что находится, вероятнее всего, в аду!

— Ишь, скукожился от нашатырчика-то, — отчётливо произнёс надтреснутый старческий голос. — Жив, собака!

— Да куда он, падла, денется?! Ты, Трофимыч, одно учти: враг, он завсегда живучий. Я, помнится, одного такого расстреливал. Не поверишь, полдиска ППШ в контру всадил, а он всё дрыгается, копытами перебирает. Пришлось из тэтэшника в голову добивать.

— Эт чё, — охотно подхватил второй. — Мы тоже диверсанта допрашивали. Ломом. Сначала руки ему перешибли, а потом брюхо проткнули, ломом-то. Насадили, как жука на булавку. Так он потом ещё полчаса извивался…

Холодея сердцем, Эдуард Аркадьевич, окончательно очнувшись, слушал этот бредовый диалог, крепко зажмурив веки и понимая отчётливо: да, он в аду. Где расстреливают, добивая выстрелом в голову, контриков, и протыкают ломом насквозь диверсантов…

— Ну-ка, ты, морда шпионская, зенки открой! На меня смотреть! — Марципанова звонко шлёпнули по щеке ладонью.

Он послушно раскрыл глаза, но увидел перед собой всё ту же серую пелену.

— Да ты, Акимыч, повязку ему на морде поправь, — посоветовал сварливо невидимый служитель преисподней. — Она ему на буркалы налезла. Замотали ему башку, а чо бинты-то переводить? Всё равно после допроса в расход!

— Не-е, — ответил Акимыч. — Ноне с людишками туго. Он, как особо опасный элемент, в шахту пойдёт. Пущай поработает на общую пользу. Поэтому ку-клуц-клан предупреждал: при проведении дознания иголки под ногти подследственному не вгонять, руки не портить. Почки тоже не отбивать. И вообще, с унутренними органами побережнее обращаться. Нам рабсила нужна. Это тебе не прежние времена, когда контра дуром в лагерь валила.

— Но по морде-то можно? — с надеждой в голосе полюбопытствовал собеседник.

— Да сколько угодно, Трофимыч! И по мордасам, и поддых. По рёбрам тоже кулаком пройтись в самый раз, или дубинкой резиновой. Вон он какой у нас… мясистенький!

С лица Марципанова сдёрнули наконец бинты, и он, округлив от ужаса глаза, увидел перед собой двух военных весьма преклонного возраста. В диссонанс только что слышанным от них речам морщинистые лица старичков были вполне добродушными. Они с живым интересом уставились на Эдуарда Аркадьевича, нависая с двух сторон над железной койкой, на которой лежал правозащитник.

— Оклемался, соколик? — лучась морщинами, улыбнулся один из них.

Старички были похожи друг на друга, как близнецы. Оба плюгавенькие, с ежиками коротко стриженых седых волос на темени, обряженные в военную форму. Но не в нынешнюю — полевую, камуфляжную и не в повседневную — кители с погонами и брюками навыпуск, а в гимнастерки х/б стародавнего образца, застёгнутые на медные пуговицы под горло, перетянутые в поясе и через плечо портупеями. На погонах у обоих кровянели полоски лычек — сержантские, что ли, Марципанов плохо разбирался в солдатских званиях.

Правозащитник тоже растянул губы в заискивающей улыбке, хотел было подняться с кровати, но, дёрнув руками, обнаружил, что крепко пристёгнут к пружинной сетке наручниками.

От возмущения Эдуард Аркадьевич забыл про страх. Никакой это, конечно, не ад, понял он, осмотревшись мимолётно, а заурядная камера… в отделении милиции, должно быть. А эти старые замухрышки, выжившие из ума и по этой причине нёсшие только что полную чушь, — провинциальные блюстители порядка. Которые даже не представляют себе, с кем они, дураки, связались. Да он всю правозащитную общественность на них натравит, прокуратуру! Да они со службы за такие дела в два счёта вылетят, во главе с начальником райотдела!

— Эт-то что такое?! — вновь обретя уверенность, грозно нахмурился Марципанов. — Ну-ка, освободите меня немедленно! Адвоката ко мне, быстро! Я вам, держимордам, гарантирую серьёзные неприятности!

Старички глянули друг на друга и рассмеялись — заливисто, искренне:

— Их-хи-хи… Не… неприятности, — давясь от смеха, веселился один. — Он… нам… неприятности… Их-хи-хи…

— А мы ему… ха-ха… приятности доставим, — вторил другой. — Сапогом в печень… Ух-ха-ха-ха… Ой, уморил, гад!

— Смеётся тот, кто смеётся последним, — не теряя присутствия духа, назидательно предупредил Эдуард Аркадьевич, хотя сердечко ёкнуло, чуя недоброе.

Судя по окружающей обстановке — маленькой комнатке с оштукатуренными цементными нашлёпками — «под шубу», стенами, малюсеньким окошком, забранным толстой решёткой, столом и единственным табуретом посередине, лампочкой, утопленной в нише над окованной железными полосами дверью со смотровым глазком, его поместили в камеру ИВС — изолятора временного содержания. Подобрали в беспамятстве после падения с вертолёта, приняли за пьяного — и сюда.

— Устрою я вам, негодяи, когда выйду отсюда! — пообещал мучителям Марципанов. — Вы у меня вылетите из органов без пенсии и выходного пособия! Это вам, сатрапы, не тридцать седьмой год!

— Тридцать седьмой? — недоумённо переспросил один из старичков. — А что у нас было в тридцать седьмом году? — обратился он к напарнику.

Тот растерянно пожал плечами:

— Я в тридцать девятом родился… А ты, Акимыч, на годок млачше, стал быть, в сороковом… — А потом, склонившись над правозащитником, посуровел лицом, спросил, пристально глядя в глаза: — С какой целью заброшен? К кому шёл? Явки, пароли, имена связников, быстро! — И вдруг заорал, брызжа слюной и дохнув на Марципанова крепким запахом табака и нечищеных зубов: — Говори, падла! В молчанку играть бесполезно. Предупреждаю, мразь: у меня и не такие раскалывались! Будешь, тварь, по полу ползать и мне сапоги целовать! Кровью умоешься!

Он схватил Эдуарда Аркадьевича за горло. Тот захрипел, забился в судорогах на кровати, лязгая металлом наручников. Старик сдавливал ему шею неожиданно сильно, яростно и всерьёз, перекрыл дыхание, и Марципанов закатил глаза, теряя сознание.

Неожиданная помощь подоспела в лице второго служивого. Сказав: «Да будет тебе!», он отстранил товарища, пошлёпал правозащитника по щекам и, увидя, что тот пришёл в себя, налил из стоящего на столике графина стакан воды, поднёс к губам Эдуарда Аркадьевича:

— На-ка, выпей, милок… — и пока тот пил жадно, захлёбываясь, тёплую воду, чуть солоноватую от слёз, обильно заструившихся вдруг из глаз, толковал сочувственно Марципанову: — Ну зачем же ты так, родной? Сразу в несознанку… угрожать… Ты нас тоже должен понять. Мы люди служивые. У нас приказ допросить тебя по всей строгости и получить интересующие нас сведения — значит, допросим. И всё, что нам нужно, выясним. Но лучше тихо, мирно, без ругани и рукоприкладства. Отпираться попусту бесполезно. Мы знаем, что ты, мил человек, диверсант, заброшенный к нам с вертолёта. Ты не первый и не последний такой. Вражеские лазутчики постоянно пытаются проникнуть за наши рубежи и с земли, и с воздуха. Но у нас граница на крепком замке! И мы тебя, шпиона, обезвредили вовремя. Ничего серьёзного ты натворить пока не успел. А потому, я уверен, суд сочтёт возможным сохранить тебе жизнь. Несмотря на расстрельную статью — за шпионаж, диверсии и вредительство. Если будешь добросовестно сотрудничать со следствием, раскаешься в содеянном, то отделаешься и вовсе пустячным наказанием. Получишь лет пятнадцать каторжных работ. Как наши зеки говорят, такой детский срок на одной ноге простоять можно…

— К-каких каторжных работ? П-почему… на одной ноге? — лязгнув зубами о край стакана, поперхнулся правозащитник. — Вы… вы с ума сошли?

Старик отнял от губ Марципанова стакан, отошёл, покачав с сожалением головой:

— Не хочет по-доброму… Давай ты, Трофимыч.

— Я ж говорю: матёрый вражина! — насупился тот. И, ринувшись к Эдуарду Аркадьевичу, принялся наотмашь хлестать его по щекам: — Колись, тварь! Будешь молчать — устроим допрос третьей степени. Всё равно признаешься! А потом как собаку пристрелим — именем трудового народа!

— Я… я ничего не знаю… — костенея от страха и с ужасом глядя на сатанеющего от ярости старика, лепетал правозащитник. — Я, если б знал, о чём вы, сразу бы всё рассказал… — И чувствуя, что обмочился, добавил, рыдая: — Гражданин начальник…

— Имя! Фамилия! Быстро! — орал, распаляя себя, старик.

— М-марципанов… Эдуард Аркадьевич…

— Он издевается, гад, — обернулся дед к напарнику. — Давай-ка клещи. Начнём зубы по одному выдирать… Задание! К кому шёл! Быстро!

— Н-нет! — подскочил на жёсткой койке правозащитник и забормотал, захлёбываясь слюной и слезами: — З-значит, так… з-задание… Рассыпать, то есть развеять прах академика Великанова. Над лагерем, где он сидел… А там не прах был, в урне, то есть, а соль. Я её с вертолёта сыпал…

— Та-ак, — удовлетворённо кивнул злобный старик, — уже кое-что. — И прикрикнул напарнику, усевшемуся тем временем за стол: — А ты пиши, не зевай!

— Пишу, пишу, — сварливо отозвался тот и, помусоля во рту не иначе как химический карандаш, из тех, канувших в небытие в связи с прогрессом в незапамятные ещё времена, зачиркал им по листку серой бумаги, шевеля губами и диктуя себе: — На допросе диверсант показал… что имел задание рассыпать соль над территорией лагеря… Какую соль?

— Какую соль? — рявкнув, продублировал вопрос второй старик.

— Об-быкновенную… П-поваренную… — чувствуя, что сходит с ума от жуткой нелепости происходящего, заикаясь, уточнил Марципанов.

— Рассыпал соль поваренную с целью совершить химическую диверсию, — с удовлетворением вывел на бумаге, слюнявя беспрестанно карандаш, старик. — А теперь, отравитель, назови сообщников.

— Сообщники! Кто? — рыкнул, нависая над Эдуардом Аркадьевичем, злобный дед.

— Э-э… — заблеял замороченный Марципанов. — С-соколовский, профессор. И этот, как его… студент, короче. Он соль давал. И ещё краевед, Семагин…

— Помедленнее, я же записываю! — упрекнул его старик за столом. — Всё ты, оказывается, знаешь! Но о твоих зарубежных хозяевах мы позже поговорим подробнее. А сейчас: к кому шёл? Кого знаешь в лагере?

— В лагере? — не понимал Марципанов.

— В нашем лагере, — зарычал, хватая его за грудки, злобный дед. — В который десантировался со шпионскими и террористическими целями! К кому ты шёл?

— Ни к кому, — шалея, замотал отчаянно головой Эдуард Аркадьевич. — Богом клянусь! Никого здесь не знаю. — И добавил, выдавив из себя заискивающую улыбку: — А знал бы — обязательно вам рассказал. Как на духу!

— А ты и расскажешь, — многообещающе оскалил жёлтые, прокуренные зубы старик, тот, что писал за столом. А потом обратился к напарнику: — Ладно, Трофимыч. Предлагаю пока закруглиться на этом. Майор приказал нам первичный допрос провести, мы и провели. Пусть теперь за него оперативники берутся.

Трофимыч ещё раз посмотрел на правозащитника, цокнул с сожалением языком.

— Сдается мне, не знает он ни хрена. Чёрная кость, рядовой диверсант, таких вслепую используют. — И замахнулся угрожающе на Эдуарда Аркадьевича: — У-у, шпионская морда! Из-за таких, как вы, мы никак коммунизм не достроим!

Старики, одёрнув гимнастёрки под портупеями, прихватив со стола графин со стаканом и коричневую картонную папочку, где хранились показания допрошенного, вышли из камеры, захлопнув за собой дверь. А через секунду Марципанов услышал, как скрежетнул ржаво замок — его заперли.

2

Оставшись в одиночестве, Эдуард Аркадьевич пребывал в полуобморочном состоянии. Последнее, что помнил он из предшествующих беспамятству событий: было падение с вертолёта в зелёную бездну и свист ветра в ушах. И сразу после этого — ужасное пробуждение, повязка на глазах и злобные, пещерные какие-то, нелепые старики, и от этого ещё более страшные в своей нелепости…

Что с ним? Где он?

Марципанов опять оглядел помещение. Типичная камера для одиночного содержания преступников. Присмотревшись, определил, что и стол, и массивный деревянный табурет крепко прихвачены скобами к некрашеному дощатому полу. Кровать, на которой он лежал, была жёсткой, не иначе как с пружинной сеткой, какие и не выпускают теперь. Тощий матрац подозрительно похрустывал при каждом движении тела — соломой он набит, что ли?

Эдуард Аркадьевич осторожно пошевелил конечностями. Ноги свободны, движения в коленях безболезненные. Руки примкнуты за запястья наручниками к лежаку, но тоже вроде целы. А вот спину ломит, и поясницу. Видать, ими он о землю и приложился. Удивительно, что вообще жив остался, не переломал ничего. Вертолёт хотя и завис над деревьями, но всё равно оставался на высоте девятиэтажного дома, не меньше…

Замок в двери — специальный, тюремного типа, открываемый огромным двадцатисантиметровым ключом, он видел такие раньше в следственных изоляторах, — скрежетнул ржаво.

Марципанов напрягся: неужто вернулись эти жуткие старики бериевской выучки? Слава богу, нет. В камеру вошёл строгий и подтянутый, тоже перепоясанный портупеей, молодой человек. На погонах его полушерстяной гимнастёрки алело по одной лычке. Эмблемы в тёмно-синих петлицах тоже ни о чём не говорили — звезда в окружении овала из колосьев пшеницы. У стариков, помнится, петлиц и вовсе не было.

Стремительно шагнув к лежащему правозащитнику, военный пошарил в кармане галифе, извлёк маленький ключик и поочередно отомкнул им наручники.

— Извините, вы не объясните мне, где я, собственно говоря, нахожусь? — попытался получить хоть какую-то информацию Эдуард Аркадьевич, но вошедший пролаял сурово:

— Молчать! Не разговаривать! Встать! Руки назад! Лицом к стене!

Марципанов поспешно подчинился, встал, как велели, упершись лбом в шершавую стену, испуганно подняв плечи: вдруг опять начнут бить по беззащитной, наболевшей спине?

Но его не тронули в этот раз.

— Приступить к раздаче пищи! — рявкнул военный.

Скосив глаза в сторону, Эдуард Аркадьевич увидел, как в камеру, толкая перед собой низкую тележку на колёсиках, вошёл пожилой мужик. Одет он был по-иному: в куртку и штаны, напоминающие пижаму в серую и чёрную вертикальную полоску, в такой же полосатой матерчатой кепке со сломанным ровно посередине козырьком. Слева на груди, на кармане куртки, у него был аккуратно пришит квадрат белой материи с буквой и цифрами.

«Заключённый!» — догадался правозащитник и сразу вспомнил, как зовут в зонах таких зеков из хозобслуги — баландёр!

Заключённый загремел посудой и черпаком, склоняясь над тележкой с солдатскими термосами. Через минуту он управился и поволок прочь из камеры свою дребезжащую повозку.

— Повернись! — скомандовал Марципанову надзиратель.

Эдуард Аркадьевич с готовностью обернулся. Держа руки за спиной, как велели, он вновь обратился было к военному:

— Товарищ… э-э… командир… Будьте любезны…

— Молчать! — гаркнул, багровея лицом, надзиратель. — Тамбовский волк тебе товарищ, морда шпионская! — И, взяв себя в руки, приказал уже спокойно: — Приступить к приёму пищи!

— Обуться можно? — с заискивающей улыбкой спросил Марципанов, неуютно чувствуя себя в носках.

— Валяй! — кивнул тюремщик.

Правозащитник проворно нырнул под кровать, извлёк ботинки — растерзанные, без шнурков, с разрезанной поперёк подошвой, из которой, он знал это давно, у арестантов выдергивали металлическую пластину-супинатор.

Понаблюдав минуту, как нерешительно, горбясь, пристраивается за столом заключённый под стражу, надзиратель вышел из камеры, заперев за собою дверь.

Эдуард Аркадьевич, плохо соображая, тупо обозрел скудно сервированный баландёром стол. В одной алюминиевой миске — какое-то мутное хлёбово. В другой комок склеенных зёрен вроде перловки — каша. Кусок чёрного хлеба. Глиняная кружка с тёмной жидкостью. Деревянная ложка с обгрызенными краями. Всё.

Есть не хотелось. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Марципанов с отвращением помешал грубо выточенной из деревянной чурки ложкой содержимое миски. Напоминает клейстер, которым клеила обои в комнате когда-то давно бабушка. Каша, похоже, была тоже мало съедобна. С любопытством взял хлеб, понюхал. Пахнет кислыми дрожжами. Отщипнул кусочек. Липнет к пальцам, словно оконная замазка. Пожевал. На вкус примерно такой же. Глина в него подмешена, что ли? Или толчёная кора древесная? В любом случае употреблять в пищу это определённо нельзя…

Он отодвинул миски и в задумчивости подпёр подбородок обеими кулаками. Несмотря на очевидную реальность происходящего, казалось, что ему снится страшный и затянувшийся неимоверно сон.

Куда он попал? В сумасшедший дом, где власть захватили буйнопомешанные, одержимые бредовыми идеями сталинизма? А может быть, он на съёмочной площадке какого-то кинофильма из прошлой жизни? По произведениям Солженицына или Шаламова… Вполне вероятно. Сейчас это модная тема — репрессии, ГУЛАГ, невинные жертвы. Ну, конечно, кино! А снимающиеся в нём актёры так увлеклись, вжились в образ, что разыгрывают сцены со случайно попавшим сюда, ни о чём не подозревающим зрителем… «Или нет! — осенило вдруг Марципанова. — Это какая-то телепередача. Реалити-шоу, дурацкий розыгрыш. Над ним поиздеваются вволю, выставляя в нелепом свете, а в конце войдёт телеведущий и сообщит торжественно: улыбнитесь, вас снимают скрытой камерой!» Ну, конечно, как же он сразу не догадался, досадовал на себя Эдуард Аркадьевич, купился на такую примитивную шутку. Вроде говорящей головы на тарелке, которую подсовывают в подобных передачах посетителям ресторана. И всякий раз они визжат в ужасе вместо того, чтобы сообразить спокойно и трезво, что такого всерьёз просто не может быть. Кто подаст вам на блюде отрезанную человеческую голову в точке общепита? Как отчленённая голова может заговорить? Да никак, естественно, ни при каких обстоятельствах! Но мы всё равно иррационально пугаемся, вскрикиваем…

Точно так же и здесь, думал, испытывая огромное облегчение от своей догадки Марципанов. Какой может быть сталинский лагерь в двадцать первом веке? Это же очевидная чушь! Но он поверил, стушевался. Да и как не стушеваться, если перед тем шмякнулся из летящего вертолёта и, по всем прикидкам, должен был расшибиться в лепёшку! Тут не то что в действующий ГУЛАГ — в чёрта поверишь!

«Где, кстати, может быть эта скрытая камера?» — озаботился Эдуард Аркадьевич. — И сам же ответил: да где угодно. При нынешних технологиях объектив размером с горошину не различишь ни в складках цемента под потолком, ни за решёткой окна, ни в нише с электрической лампочкой…

Осознав, что сейчас на него, возможно, смотрят миллионы любопытных глаз телезрителей, Марципанов приосанился, выпрямился за столом, принял независимую позу, насколько это возможно, и даже принялся с кривой ухмылкой барабанить кончиками пальцев по доскам столешницы — я в норме, не сломлен, мол!

В принципе, конечно, здорово придумали эти гады-телевизионщики. В другой ситуации и сам Эдуард Аркадьевич вволю похохотал бы над ошалевшим от неожиданности современником, попавшим в лагерный ад. Правда, розыгрыш относится к разряду жестоких, на грани фола. А если вспомнить удары по лицу, наручники, то, пожалуй, устроителей шоу и засудить можно будет. Стребовав приличную сумму за моральный и физический ущерб. Тем более что в свидетелях недостатка не будет. Речь вести надо, пожалуй, о миллионе долларов. Или евро… Ладно, об этом потом подумаем. А сейчас подыграем пока. Ведь в наше время любая известность, даже скандальная, дорогого стоит. Слава богу, не при сталинизме живём…

В этот момент как раз кстати скрежетнул замок на двери.

Эдуард Аркадьевич физически ощутил, как впился в него, наверняка взяв крупным планом, объектив скрытой камеры. А потому он повернулся лицом к вошедшим, закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди, откинулся гордо и, независимо подрагивая носком ботинка, скривил губы в многообещающей злорадной усмешке.

Давешний молодой надзиратель, перешагнув порог, посмотрел на арестанта, на миски с нетронутой баландой и кашей, нахмурился, спросил официальным тоном:

— Та-ак, гражданин заключенный… Почему не приступаем к приёму пищи?

Марципанов представил, как задохнулись сейчас от волнения, взирая на эту сцену, телезрители, заявил с пафосом:

— Я отказываюсь употреблять то дерьмо, которое вы называете пищей!

И величественным жестом смахнул рукой миски со стола на пол.

Он ликовал в душе, понимая, что выглядит сейчас со стороны эффектно — гордым, независимым, неустрашимым…

Надзиратель угрюмо посмотрел на сброшенную посуду, на лужицу баланды, растёкшуюся по полу, и покачал головой:

— Ну-ну… В бараке бы тебя за это придушили… Ну ничо-о… Через пару недель чужую блевотину языком с пола будешь готов слизать, лишь бы с голоду не подохнуть.

— Я… я объявляю голодовку! — вскинулся правозащитник. — Пока мне не пригласят адвоката и не предъявят обвинения!

Надзиратель, с трудом сдерживаясь, предупредил официальным тоном:

— Голодовка является злостным нарушением режима содержания. И наказывается водворением в карцер… Впрочем, — он пристально всмотрелся в Марципанова, — в отношении подследственных, пытающихся путём голодовки уклониться от дачи показаний, может быть применено принудительное кормление! — и вышел.

Эдуард Аркадьевич самодовольно приготовился к тому, что именно сейчас, судя по всему, и наступит кульминация шоу. В эту бутафорскую кутузку войдут наконец его устроители и на их предложение улыбнуться в скрытую камеру, он не будет прыгать от счастья, рыдать от радости и с облегчением хвататься за сердце, а поведёт себя сдержанно, с достоинством, усмехнётся снисходительно на нелепый розыгрыш — дескать, кого напугать вздумали… Ну, право, как дети малые!

Дверь с визгом и скрежетом распахнулась. Но покаянных телевизионщиков за ней не оказалось. В камеру вошли всё те же, уже знакомые ему, садисты-маньяки — Акимыч и Трофимыч, а с ними молодой надзиратель. Стариканы на этот раз почему-то были облачены в белые медицинские халаты, завязанные тесёмками на спине. За ними маячил, топчась, баландёр с цинковым ведром в руках и какими-то гибкими шлангами.

Затянутый в портупею молодой охранник шагнул вперёд.

— Встать! Руки за спину! Отойти к стене! — рявкнул он, рдея щеками, на Марципанова.

Кошмар продолжался. У Акимыча и Трофимыча были постные официальные лица. Зек с ведром лыбился, обнажая огромные жёлто-чёрные зубы, и украдкой, из-за спин надзирателей, демонстрировал правозащитнику ведро и свёрнутые в кольцо трубки.

— Гражданин арестованный, — звенящим от торжественности голосом провозгласил молодой тюремщик, — в соответствии с инструкцией сорок шесть дробь пятнадцать от восьмого февраля пятьдесят первого года к вам будет применена процедура принудительного кормления.

— Я… я протестую! — с негодованием отшатнулся Эдуард Аркадьевич.

— Пр-риступить! — скомандовал надзиратель.

Акимыч и Трофимыч решительно шагнули к правозащитнику. Один ловко, без размаха, ткнул его в солнечное сплетение, второй, когда Марципанов согнулся, по-рыбьи открытым ртом хватая воздух, сноровисто завёл ему руки за спину и защёлкнул на запястьях стальные браслеты. Крепко придерживая Эдуарда Аркадьевича за плечи с двух сторон, стариканы посадили его на табурет спиной к столу. Не перестававший улыбаться баландёр услужливо подал шланг.

Кто-то больно схватил за волосы правозащитника, оттянул его голову назад.

— А-а-а… — завопил было Марципанов, но в этот момент ему в рот вставили какую-то металлическую штуковину. «Кр-р-ак!» — щёлкнула она, и Эдуард Аркадьевич застыл с распахнутыми челюстями.

Тут же один из дедков размотал резиновый шланг и ловко, без усилий, протолкнул конец в глотку Марципанову. На другой конец надели объёмистую воронку.

Зек зачерпнул из ведра полную кружку жидкой бурды и передал деду. Содержимое было тут же перелито в приподнятую над головой правозащитника воронку, а оттуда с клокотанием устремилось в его желудок.

— Ещё кружечку, — потребовал дед. Приняв от баландёра, взболтал жидкость грязным указательным пальцем. — Тепленькая, в самый раз!

Эдуард Аркадьевич протестующе замотал головой, но один из дедков крепче схватил его за волосы и за подбородок:

— Не шали у меня! А то всю лохань выпростаем — из задницы потечёт!

Противно булькнув, содержимое ещё одной кружки перетекло в чрево правозащитника.

— А теперь за папу, ещё глоточек, — веселился дед.

— И за маму!

— И за хозяина!

— Бульк! Бульк! Бульк! — отзывался, надуваясь, словно футбольный мяч, желудок правозащитника.

— Ну будя, пожалуй, — наконец объявил один из дедов. — Теперь, падла, с голоду точно не сдохнет. И допрос третьей степени запросто выдержит!

Зонд, словно ядовитая гадюка, выскользнул из пищевода правозащитника.

— В следующий раз, если жрать откажешься, мы тебя через задницу кормить будем, — сообщил радостно Марципанову, демонстрируя мокрый шланг, жуткий старик. И добавил мстительно: — Через эту же кишку!

С чувством хорошо исполненного долга вся процессия, включая зека с опустевшим ведром, удалилась из камеры. Эдуард Аркадьевич вновь остался один. В животе его мерзко урчала, бурля и переливаясь, баланда.

3

На этот раз Марципанов не был прикован к койке и мог свободно ходить по камере. Он и ходил, предаваясь извечному занятию всех арестантов — счёту шагов. Правда, считать-то особенно нечего оказалось — пять в ширину, десять — в длину. Измерить расстояние по диагонали не получалось — мешали кровать и привинченный к полу стол.

Услышав лёгкий шорох за дверью, Эдуард Аркадьевич оглянулся. Сквозь застеклённый смотровой глазок за ним наблюдал надзиратель.

— Я требую адвоката! — без прежнего задора и пафоса сообщил правозащитник глазку.

Глаз в застеколье мигнул и продолжал взирать — недружелюбно и пристально.

— У меня есть право на телефонный звонок! — опять обратился к недреманному оку Марципанов. — И вообще… в туалет хочу.

Глаз исчез, дверь камеры вновь отворилась. В неё молча протиснулся полосатый зек. Он, пыхтя, внёс деревянную лохань на верёвочной ручке, от которой исходил тошнотворный запах аммиака.

— Параша, — буркнул он и, водрузив посудину в углу камеры, торопливо, не глядя на узника, вышел.

Марципанов опять покосился на глазок. Он темнел беспристрастно, и зрачка надзирателя за ним уже не просматривалось.

Конфузясь и старательно повернувшись к нему спиной, правозащитник справил малую нужду в зловонную лохань. Стало чуть легче, и он вновь принялся ходить взад-вперёд, чувствуя, как при каждом шаге урчит и бултыхается в животе тошнотворная баланда.

Эдуард Аркадьевич терялся в догадках. Он не понимал, где находится, день сейчас на дворе или ночь. Не знал, сколько времени пробыл без сознания — часы или сутки и, в конце концов, сомневался, в сознании ли он вообще, в здравом ли уме — слишком чудовищным и нелепым было его пробуждение, а всё происходящее отчётливо напоминало галлюцинации или бред.

А может быть, он и впрямь в бреду? Находится, например, в реанимации, и доктора, борясь за его такую нужную прогрессивной общественности жизнь, вкатили ему дозу обезболивающего наркотика, вследствие чего и чудятся всякие несуразности — камера, тюремщики-упыри… А тема галлюцинаций навеяна известием о пропавшем дедушке, оказавшемся бериевским опричником, полётом над тайгой, местом, где отбывал срок в сталинском лагере Великанов. И никакой мистики — одна гольная химия…

Только вот галлюцинации какие-то… слишком реальные. Челюсти, например, от разжимавшего зубы роторасширителя до сих пор болят, и в желудке какая-то мерзость после принудительного кормления булькает. Опять же — стены камеры, вот они. Шершавые, грязные, с налётом цементной пыли. Как их можно с чистой реанимацией спутать? С прохладным и гладким кафелем, с белоснежным унитазом, в конце концов, вместо удушливо смердящей параши…

А может быть, он провалился в хронологическую дыру? Подобные факты наука не отрицает категорично, а относит пока к разряду необъяснимых. Если кто-то попал в будущее, то почему бы не вернуться в прошлое? В тридцать седьмой год, например… В мире столько всего неизученного!

Но если так, напряжённо размышлял Марципанов, то вполне вероятно, он и впрямь попал в сталинский лагерь, как в фильме… как бишь его?.. А, «Зеркало для героя». Там два наших современника попадаются в сорок шестой год. То, конечно, литературный приём автора. Но здесь-то всё вполне натурально…

Шторка смотрового глазка вновь отодвинулась в сторону, блеснул за стёклышком зрачок надзирателя, и голос из-за двери строго распорядился:

— Отбой по каземату!

А потом заученной скороговоркой проинструктировал:

— После объявления команды «отбой» заключённому запрещается сидеть, ходить, разговаривать, принимать пищу. Естественные надобности разрешается справлять только при крайней нужде. За нарушение распорядка дня налагается дисциплинарное взыскание в виде водворения в карцер на срок до пяти суток. От-бо-о-ой!

Конец ознакомительного фрагмента.