Аномальная зона

Александр Филиппов, 2015

Четверо наших современников – журналист-уфолог, писатель, полицейский и правозащитник попадают в самый настоящий сталинский лагерь, до сего дня сохранившийся в дебрях глухой тайги. Роман не только развлечёт читателей невероятными приключениями, выпавшими на долю главных героев, но и заставит задуматься о прошлом, настоящем и будущем России.

Глава вторая

1

— У меня уборочная в разгаре, пять тысяч гектаров ржи ещё не скошено, подготовка к отопительному сезону, а ты мне снежным человеком пудришь мозги! — кипятился глава Острожского поссовета. — У меня половина жителей посёлка — пенсионеры. Если не заготовим дров, угля им не завезём — вся деревня зимой снежными человеками населена будет! Вы бы лучше о людях труда писали, о наших механизаторах, доярках, лесозаготовителях, ветеранах… А то ездите тут, эти, как их…. Жареные факты про нечисть всякую ищете…

Глава был сед, животаст, говорил веско, с лёгкой одышкой, нисколько не тушуясь перед заезжим журналистом. И то, вспомнить невозможно теперь, сколько перевидел он на своём долгом руководящем веку всяких — и начальства краевого, и уполномоченных в прежние времена, и писак-газетчиков, и телевизионщиков с камерами. Все они наезжали так-то вот, внезапно, хмуря озабоченно брови и будучи переполненными важностью порученной им миссии, вытрясали из него сводки, списки и показатели, а заканчивали все, даже в период горбачёвской всенародной трезвости, одинаково. Ужином в отдельном кабинете поселковой столовой, откушав местной, на кедровых орешках настоянной самогонки, закусив её, смотря по сезону, то пельменями с лосятинкой, то медвежьим окороком, то глухарём запечённым, а уж грибками солёными, морошкой да клюквой — непременно. И уезжали они похоже — прощаясь долго с поцелуями и объятиями, клятвами в вечной дружбе, косясь удовлетворённо, как в багажник их персональных машин шофера складывают нехитрые таёжные гостинцы, дефицитные в городе.

А этот журналистик и вовсе из мелких — ни вальяжности, ни наружности, худенький, плюгавенький, курносенький, в очёчках. И о газетке, которую он представлял, глава и не слышал раньше. Небось из тех, где на первой странице девицы голозадые да сенсации дутые… Хотя многолетний опыт, с другой стороны, подсказывал не пренебрегать никакими людьми. Турнёшь такого, не уделишь внимания — а вдруг у него наверху, в краевой администрации, рука есть? Пожалуй, трёхлитровую баночку липового мёда в презент газетчику дать придётся. Мало ли что? Бережёного, как говорится, и бог бережёт…

— Степан Тихонович! — подал голос журналистик. — Вы меня не так поняли!

Глава цепко глянул на него. Вроде бы ничего особенного. Одет соответственно моде городских борзописцев: джинсовый костюмчик, жилетка той же материи с огромным количеством карманов на молнии во всех мыслимых местах, сумка через плечо, на шее — фотоаппарат цифровой, блокнотик с авторучкой в руках… «Хрен тебе, а не мёд, — подумал, успокаиваясь. — Хватит и ужина с бутылкой кедровки!»

— Я не ловец дешёвых, а тем более выдуманных сенсаций, — продолжил между тем очкарик. — Я, можно сказать, учёный. Палеоантрополог. Хотя и работаю в редакции и здесь нахожусь в командировке с официальным заданием. Наука, тем более альтернативная, сейчас, знаете ли, в загоне… А газета оплачивает мои изыскания. Итоги своей поездки по вашему району я, безусловно, освещу в краевой прессе. К тому же у меня налажена связь с рядом центральных изданий, охотно размещающих мои материалы на страницах газет и интернет-сайтах. А начну с описания общих впечатлений от района, с фона, так сказать, на котором разворачиваются подчас удивительные, не исследованные ещё в полной мере наукой, события…

Глава мигом подобрался, изобразил на толстом, плохо выбритом лице приветливую улыбку:

— И очень хорошо… Э-э… как вас по батюшке? Простите, запамятовал…

— Александр Яковлевич Студейкин. Вот моё журналистское удостоверение.

— Да что вы, я привык доверять людям! — горячо заверил его глава, но в удостоверение, скосив глаза, всё же взглянул. — Так вот, э-э… Александр Яковлевич, забот у нас, аграриев, сами понимаете, хватает. В сельской местности живём, да ещё отдалённой от благ цивилизации. Опять же шишку кедровую скоро бить начнём, так что каждый человек на учёте. Но чем смогу — помогу… — А про себя подумал: «Если этот шкет на центральные средства массовой информации пашет, банки мёда ему маловато будет. Придётся стол накрывать…»

— Мне бы с жильём вопрос решить. Так сказать, на постой определиться, — попросил журналист. — Недельки на две. Да провожатого найти, кто со мной согласиться в тайгу пойти. Я ему заплачу, естественно.

— Порешаем, — великодушно пообещал глава и, встав из-за стола своего неказистого кабинета, открыв дверь, крикнул толстой пожилой секретарше в приёмной: — Людочка! Распорядись от моего имени, чтобы в гостинице товарищу журналисту койко-место приготовили. И сообрази нам пообедать, чем бог послал. Накрой там же, в гостинице. — А потом, подняв пухлый указательный палец, изрёк назидательно, обернувшись к Студейкину: — Для командированного человека что самое главное? Чтобы его покормили вовремя!

2

Гостиница располагалась по-соседству с поселковой администрацией, в такой же рубленой избе, с чёрными от времени брёвнами, с окнами без ставен.

— Мы здесь, в тайге, по-простому живём, — четверть часа спустя разглагольствовал, дуя на подцепленный вилкой горячий пельмень, глава. Добрая стопка настоянного на кедровых орешках самогона настроила его на лирический лад. — Это у вас там, в городе, шум, суета. То приватизация, то монетизация, то кризис финансовый… Тьфу! А у нас благодать. Покой, тишина. Охота, рыбалка. Опять же воздух целебный от хвои. Его вместо лекарств от всех болезней принимать можно. Слушай, — после третьей стопки осенило его, — на хрена тебе снежный человек? С него, если он и водится даже где-то в тайге, ни мяса, ни шкуры. Давай лучше завтра на кордон поедем и кабана, а то и изюбря завалим! На худой конец лося добудем. А ты про то в московских газетах напишешь. Экзотика! Только особо упомяни, что не просто так отстреляли зверя, а по лицензии. Мы же не браконьеры какие-нибудь. А этот снежный человек твой — одно воображение, баловство.

Оглушённый самогоном и обильной едой, журналист осоловело возразил:

— Кабан — это никакая теперь не экзотика. Это банально. Арсеньев, Дерсу Узала… Всё писано-переписано. Такими путешествиями читателя уже в девятнадцатом веке нельзя было удивить. Другое дело мы, гоминологи…

— Кто-то? — подавился очередным пельменем глава. — Гоми… Гомики, что ли?

— Да нет! — встряхнул головой, прогоняя хмель, Студейкин. — Экий вы… неначитанный! Снежный человек, он же реликтовый гоминоид, он же бигфут, йети, гомин. А люди, изучающие это существо, стало быть, гоминологи.

— Вот я и говорю: что изучающие-то? Пустое место. Дырку от бублика! — возмутился Степан Тихонович. — Читал я где-то, что нет никакого снежного человека и не было!

— Да что вы говорите такое! — всплеснул руками журналист. — Существуют сотни, тысячи свидетельств очевидцев по всему миру!

— Ну, может, и водится он где, этот ваш, как его, гомосек, что ли? Да только не у нас. В тайге зверь, хе-хе, правильной ориентации, промысловый… Давай-ка, Александр Яковлевич, я пельмешков тебе ещё подложу. Их быстрее есть надо, а то остынут. И под это дело ещё рюмочку. Не-е-т… Отказы не принимаются!

Журналист попытался было прикрыть стопку ладонью, но глава перехвати его руку, отстранил, налил до краёв и подсунул Студейкину.

— Александр Яковлевич… Дорогой! Ну давайте! За снежного человека, в конце концов! Штоб ему, значит, в тайге нашей комфортно жилось!

— Уф-ф, — выпив, передёрнулся журналист, — напрасно вы, любезный Степан Тихонович, иронизируете. Впервые упоминания о снежном человеке появились в середине прошлого века. Группа англичан, побывавшая на Тибете, услышала от местных жителей легенду о некоем существе — метох канргами, что в переводе с тибетского означает «отвратительный снежный человек». Это лохматое существо обитало высоко в горах, выше линии снегов. Оно очень осторожно, и увидеть его удавалось крайне редко…

— Ага… Абориген какой-нибудь в шубе и малахае шёл по снегу, его издалека за зверя и приняли! — не верил глава. — У нас в тайге таких тоже полно. Другой зек сбежит из зоны, одичает, бородой обрастёт…

— Зимой, босиком?! — снисходительно усмехнулся Студейкин. — А ведь следы именно босой ноги на снегу были впервые зафиксированы документально. На склоне горы Эверест, на высоте шести тысяч метров альпинист полковник Говард-Бари обнаружил отпечатки оголённых человеческих ступней на снежном покрове. Причём следы были гигантские! В 1970 году в Непале группа альпинистов наткнулась на цепочку следов человекообразных там, где людей никогда не бывало. Фотографируя эти отпечатки, скалолазы увидели в бинокль покрытое шерстью двуногое существо, убегающее по склону годы…

— Ну точно! Ихний гималайский зек беглый. Увидал народ — и дёру!

— Экий вы, — укоризненно поморщился журналист. — С тех пор собраны уже тысячи доказательств существования неизвестного науке примата. Слепки следов, образцы шерсти, экскрементов. Есть кадры фото — и видеосъёмки…

— Стоп! Не горячись! — по-свойски уже прервал его поселковый глава. — Давай кушай пельмешки. А то не по-нашенски, не по-сибирски получается. Сперва закуси, выпей как следует, а потом разговоры разговаривай!

Он опять заботливо добавил в тарелку перед журналистом горку пельменей, налил в гранёную стопку желтоватой, обжигающей, как соляная кислота, самогонки, предложил по-хозяйски:

— За твоё здоровье. За тружеников, так сказать, пера, которые нас, селян, поддерживают, и даже в столицах о том, как мы тут живём, статьи пропечатывают!

Александр Яковлевич выпил послушно, закусил брызнувшим соком пельменем. Глава тоже опорожнил свою стопку, зажмурился сладко. Потом, отвалившись на спинку стула, закурил, пуская дым в обитый досками потолок гостиницы, сказал веско:

— Может, ты и друзья твои, гомики, прав…

— Гоминологи! — с отчаянием в глазах поправил собеседника Студейкин.

— Ну да, — легко согласился Степан Тихонович. — Может, и живёт где-нибудь на Тибете чудо-юдо босоногое. Но мы-то, острожцы, при чём? Где те Гималай, а где наш район? За скока тыщ километров?

Александр Яковлевич погрозил главе пальцем, пьяно икнув:

— Н-напрасно в-вы так считаете! Ареал его обитания ч-чрезвычайно широк! Следы и продукты жизнедеятельности снежного человека обнаружены в Канаде, США, на Кавказе, в пустыне Гоби, что в Монголии. Отсюда и зовут его везде по-разному: бигфут — в Америке, ракшаса — в Индии, алмасты и дэв — в Средней Азии, биабангули — в Азербайджане, киик-адам — в Казахстане. По моим предположениям, и наш, российский леший в лесах, — тоже он! А вот, между прочим, что я прочёл недавно в вашей районной газете. Эта заметка и стала причиной моего приезда. Так сказать, письмо позвало в дорогу…

Журналист расстегнул молнию на одном из многочисленных карманов жилетки, достал аккуратно сложенную, упакованную в полиэтиленовый файл вырезку, поправив очки, развернул и поднёс к глазам:

— Вот послушайте. Это не какой-нибудь сочинитель-фантаст пишет, а обыкновенный шофёр из лесхоза. Публикация от 5 июля, свежайшая…

«Вздрючу редактора, — пообещал себе глава. — Чтоб не печатал всякую дрянь, на которую журналисты со всего края сюда слетаются. А мне перед ними отдуваться приходиться…»

Студейкин между тем стал читать, слегка заплетаясь языком после выпитого:

— «Я рыбачил в минувшее воскресенье на реке Вие. Смеркалось. Неожиданно почувствовал на себе чей-то взгляд, от которого волосы на затылке зашевелились. Оглянулся и увидел в кустах за собой, в десятке метров, неизвестное существо. Ростом гораздо выше меня, значит, за метр девяносто, покрытое густой коричневой шерстью. Почти без шеи, низкий лоб, яростные красные глаза…»

— То медведь, — со знанием дела отмахнулся Степан Тихонович. — Их в тайге сейчас полно. Хорошо ещё, что он писаку этого не слопал. Летом-то зверь сытый, спокойный…

— Вы дослушайте сперва, потом резюме свои вставляйте! — с обидой откликнулся журналист и принялся увлечённо читать дальше: — «Длинные руки существа свисали ниже колен. Наши взгляды встретились. Меня охватил ужас. Чудовище издало хриплый рык: е-а-а. Я потянулся к ружью, которое всегда прихватываю с собой, когда езжу в тайгу. Существо среагировало мгновенно, исчезнув в кустах. Лишь успокоившись, час спустя, я вдруг понял, что поразило меня больше всего. Глядя на меня, чудовище отчетливо прорычало: „Еда“. Видимо, намереваясь меня съесть, как добычу». Вот! — удовлетворённо принялся сворачивать файл журналист.

— Херня какая-то, — скептически поджал губы глава. — Мужик этот небось поллитру на рыбалку с собой прихватил, вот ему всякая муть и мерекалась.

Александр Яковлевич протестующе замахал руками:

— Да нет же! Уверяю вас: в Острожском районе существует аномальная зона! Как Бермудский треугольник, где исчезают корабли, самолёты. Или у нас, в России, — в Пермском крае! Да и где обитать реликтовому гоминоиду, как не в ваших местах? Величественная, пережившая ледниковый период тайга. Дремучие дебри, непроходимые болота, скалы и сопки, полноводные, мало исследованные реки. Здесь, между прочим, и другие чудеса водятся.

— Да ну? — усмехнулся глава.

— Призраки! — победно глянул на него собеседник. — Я, например, у одного краеведа вычитал. В здешней тайге когда-то несколько лагерей находилось. Тех ещё, сталинских, энкавэдовских. И с тех пор охотники иногда видят, как по самой топи болот, без звука, без рельсов, катит поезд! Хотя железной дороги там нет…

— Была когда-то узкоколейка, — кивнул Степан Тихонович. — Её ещё в моём детстве разобрали. А мужики чего спьяну не увидят! Ты вот на охоту со мной сходи, таких рассказов от егерей наслушаешься! Особенно после третьего стакана…

— Нет! — решительно мотнул головой журналист. — Аномальная зона здесь есть. И открыл её я, Студейкин!

«Выгоню к чертям собачьим редактора! — решил про себя глава. — А то он мне такими заметками из района проходной двор устроит. Слетятся сюда ловцы сенсаций со всех концов. И на фиг мне такая головная боль…» — а вслух сказал:

— Теперь за снежного человека! Давай! До дна!

И набуробил гостю опять полную стопку. Студейкин глянул на неё мутно, кивнул решительно:

— За реликтового гоминоида, чтоб ему здесь хорошо жилось, — согласен!

И выпил.

3

Очнувшись, Александр Яковлевич долго не мог сообразить, где находится. Сверху над ним нависал низкий, как крышка гроба, потолок из тёсаных досок, кое-как замазанных голубенькой краской. Из двух кривоватых окон, прорубленных в тёмной бревенчатой стене и задёрнутых синими занавесочками в мелкий красный цветочек, пробивались точечными лазерными прицелами игольчатые солнечные лучи в ореоле танцующих вокруг них невесомо микроскопических пылинок.

Журналист, охнув от сдавившей железным обручем лоб головной боли, повернулся набок под скрип и металлический скрежет панцирной сетки кровати, на которой лежал, прикрытый поверх одежды тёмно-синим суконным одеялом, и огляделся вокруг.

Его мутному взору предстал массивный, застланный клетчатой клеёнкой стол с грязными тарелками, тазиком с застывшими на дне пельменями, мутными стаканами и огромной, литровой, не иначе, стеклянной бутылкой, опорожнённой почти, — остатки вчерашнего пиршества. На узкой солдатской тумбочке казарменного тёмно-коричневого цвета — огромный ламповый телевизор «Рубин», какие и не выпускают, наверное, нынче. Трёхстворчатый, крытый тёмным лаком шифоньер. Несколько стульев с прямыми спинками и дерматиновыми сиденьями. На полу — блёклая, домотканая будто, дорожка. Вот и всё убранство… «Гостиница! — осенило Студейкина. — Где мы вчера с главой выпивали!»

Из открытой настежь в соседнюю комнату двери доносилось шкворчание сковородки, запах чего-то подгорелого. Неожиданно в дверном проёме нарисовался бородатый, разбойничьего вида мужик. Он глянул на журналиста и улыбнулся по-свойски, приветливо:

— Проснулись? Ох, уж этот Степан Тихонович с гостеприимством своим! Знаю, знаю. На себе давеча испытал. Сейчас яишенку со свиными шкварками спроворю, дёрнем с вами по стопочке — и как рукой похмелье-то снимет!

Бородач исчез, а Студейкин уронил звенящую колоколами под черепной коробкой голову на подушку, стал вспоминать подробности вчерашнего дня.

После посиделок за столом они с главой угомонились не сразу. Из затянутой хмелем, как нефтяной плёнкой на чистой воде, памяти вынырнуло, что Степан Тихонович водил его по деревне, по заросшим травой колдобистым улочкам, по которым брели устало, звякая колокольчиком-боталом на шеях, коровы, показывал своё хозяйство — дома, рубленные из лиственницы два века назад и всё ещё крепко стоящие на земле, объекты соцкультбыта — магазинчик с разбитной продавщицей и антикварными товарами на полках — угольными утюгами, самоварами, лампами «летучая мышь», конской упряжью, коромыслами, поясняя попутно, что электричества на дальних кордонах и охотничьих заимках нет и что товар этот вполне востребован местными жителями.

— Зато нам никакие войны или природные катаклизмы не страшны! — хвастался глава. — Полный суверенитет. Отключите-ка электроэнергию или хотя бы канализацию на пару дней в большом городе. Что будет? Ужас, катастрофа, светопреставление! А нам хоть бы хны. Керосиновую лампу зажжём, на крайний случай — лучину, печку растопим. Вода — в колодце, еда — в лабазах да огороде, дрова — в лесу. Всё даром, иди да бери. Вы в городе через три дня вымрете с голоду да от эпидемий, а мы, таёжники, будем жить как ни в чём не бывало!

Студейкин смотрел, соглашался и остро завидовал этим самодостаточным, живущим в унисон с природой и вовсе независимым от сомнительных благ цивилизации людям.

— У нас народ такой, что ни черта не боится! — гордился Степан Тихонович. — Ему что тюрьмы, что ссылки — всё нипочём! Мы и так в каторжных исконно краях живём. Даже название нашего посёлка — Острожск — само за себя говорит!

В двух или трёх музейной старины избах, встречая главу и любопытствующего на таёжный быт журналиста, хлебосольные хозяева накрыли столы, так что окончания экскурсии по заповедному селу Александр Яковлевич уже не помнил.

И вот сейчас, лёжа на продавленной койке в захолустной гостинице, будучи не в силах оторвать голову от подушки, борясь с тошнотой, накатившей вместе с донёсшимся из-за двери запахом пригоревшего сала «яишенки», он с раскаянием думал, что жизнь его явно не задалась. Ох, как права была жена, Светлана, оставив его пять лет назад, обозвав на прощание «никчёмным и бесполезным в общественном и семейном плане субъектом».

Светлана была, напротив, очень целеустремлённой и прагматичной личностью. Они поженились на последнем курсе, учась вместе в сельскохозяйственном институте на ветеринарном факультете. Получили престижное распределение в краевой НИИ мясо-молочного скотоводства, вместе корпели над выведением особой — таёжной породы крупного рогатого скота, адаптированного к местным суровым климатическим условиям и кормам.

В середине девяностых годов их тему прикрыли, финансировали НИИ через пень-колоду, и учёные стали разбегаться кто куда. Светлана подалась в малый бизнес, разработала дезинфицирующую жидкость, запустив в производство пропитанные ею гигиенические салфетки, которые охотно закупали железнодорожники и «Аэрофлот». Дела её пошли в гору, и супруга превратилась в бизнес-леди, широко известную в крае и даже за его пределами. А вот Александр Яковлевич, как говорится, не вписался в реформы. Ходить в подручных у жены для него было унизительным, в торгово-посреднических фирмах, куда несколько раз устраивался на работу, он так и не прижился, увлёкся эзотерикой, НЛО, экстрасенсорикой и лозоходством, ездил с такими же, как и он сам, повёрнутыми на этом эфемерном, не приносящем прибыли деле, единомышленниками, в экспедиции, исследовал аномальные зоны, искал неизвестных науке животных. Вернувшись из одной такой поездки, застал Светлану с другим мужчиной. Разошлись, как и подобает интеллигентным людям, без скандала, мирно: разбогатевшая к тому времени бывшая супруга купила ему однокомнатную квартиру, так что свой угол у Студейкина после распавшегося брака остался. На жизнь он зарабатывал тем, что пописывал статейки о своих изысканиях и гипотезах, которые охотно печатали на последних страницах многие краевые газетки.

Александр Яковлевич сел в кровати, осторожно покачал пульсирующей от боли головой. Надо успокоиться, собраться, преодолеть навалившуюся немощь и похмельную депрессию. Что это он, в конце концов, так расклеился? В самоуничижение впал? Ведь и в его занятии есть высокий, общечеловеческий смысл! Ибо именно он в пору всеобщего увлечения наживой, когда всякая наука, и альтернативная в том числе, пребывает в загоне, прокладывает путь в область неведомого, непознанного и неизученного! И в этом смысле Острожская территория — весьма перспективный район. Здесь, он знал это точно, никогда не бывали прежде ни уфологии, ни криптозоологи. А он, Студейкин, первооткрыватель. Возможно, именно здесь ему улыбнётся удача, и благодарное человечество со временем отдаст должное бесстрашному изыскателю, исследовавшему неизвестную доселе никому, аномальную зону!

Некрашеные, выскобленные до янтарной желтизны половицы избы пронзительно заскрипели. Бородатый сосед вошёл, держа на отлёте перед собой огромную, шершавую от многовнкового налета гари, чугунную сковороду, брызжущую раскалённым жиром и, звякнув тарелками, водрузил в центр стола.

«Он здешний лесник, а зовут его Сосипатыч», — отчего-то подумал Студейкин.

— Давайте знакомиться, — управившись со сковородкой, шагнул к нему бородатый. — Иван Михайлович Богомолов. Писатель. Я уже неделю здесь прожил. Собираю фольклор. Вчера с местными бабушками засиделся, опоздал, а то бы составил компанию, — кивнул он на неприбранный стол.

Пожав протянутую руку, Александр Яковлевич отрекомендовался.

— Журналист? Ну-ну, — будто попенял ему Богомолов. — А я, признаюсь, не слишком вашего брата жалую.

От писателя отчётливо пахнуло спиртным, что и объясняло, вероятнее всего, его разговорчивость, и Студейкин скривился невольно:

— Чем же мы, журналисты, так собратьям по перу не угодили? Хотя я себя к газетчикам полностью не отношу, больше к исследователям, учёным, популяризаторам науки, так сказать, но всё равно, знаете ли, обидно…

— Корпоративная солидарность, — хохотнул в бороду писатель, бесцеремонно усаживаясь на кровать Студейкина. — А неприязнь у меня не к вам персонально, конечно, а ко всему журналистскому цеху. Можно сказать, классовая.

— Да ну? — приглаживая расчёской вздыбленную со сна шевелюру, вяло поддерживал разговор Александр Яковлевич.

— Мы, писатели-почвенники, в поте лица своего пашем, вековые пласты народной мудрости, в языке нашем батюшке заключённые, выворачиваем. До корней, стал быть, добираемся… А журналисты — не то. Скачут по верхам, там темку склюнут, там какнут… Тьфу! Одним словом, либералы-сексомольцы! — в сердцах сплюнул на янтарно-чистый пол Богомолов.

— И много вы книг… того… напахали? — не без раздражения спросил всё ещё страдающий мигренью Студейкин. — Одну вашу я, кажется, читал… Или кино видел. «В августе 44-го» вы написали?

— Боевик! Масскультура, — пренебрежительно хмыкнул писатель. — Хотя и не без таланта. Нет, я другой Богомолов. Автор романа «Пуд соли». — Он, — писатель замялся, дёрнул себя за окладистую бороду, — не опубликован пока. Два тома. Шестьдесят авторских листов. Труд, можно сказать, всей жизни. Но… такая проза современным издателям не нужна. Они только чернуху да порнуху штампуют. Или гламур. А-а, что о том говорить… Пожалте за стол, а то яишенка стынет.

— Умоюсь пойду, — буркнул Александр Яковлевич. — Где здесь… удобства?

— Удобства во дворе, а рукомойник в сенцах. Ополаскивайтесь быстрее да завтракать будем.

Когда журналист вернулся через несколько минут, писатель уже хозяйничал за столом.

— Присаживайтесь, — радушно пригласил он. — Глава здешний — мужик с понятием. А потому с утра нам с вами «полторашку» прислал!

И, продемонстрировав Студейкину полуторалитровую пластиковую бутылку, нетерпеливо принялся разливать содержимое по стопкам.

— На кедровых орешках? — взявшись дрогнувшей рукой за стаканчик, обречённо поинтересовался Александр Яковлевич.

— На них, окаянных, — восторженно подтвердил писатель. — Я тут приложился, пока вы спали, чуток. Злая до лютости, стерва!

4

Иван Михайлович почти не погрешил против истины, представляясь новому знакомому писателем. Всю свою сознательную жизнь, а стукнуло ему как-то совсем незаметно сорок, он писал. В шестнадцатилетнем возрасте, сев за подаренную мамой к совершеннолетию пишущую машинку «Москва», решительно вставил в каретку желтоватый лист дешёвой писчей бумаги и, ловко тыча в клавиатуру правым указательным пальцем, бойко напечатал первую строку — «Иван Богомолов». Отступив на два интервала ниже, тщательно примерившись, чтобы вышло точно посередине, отщёлкал название произведения — «Пуд соли». Опустившись ещё на два интервала, самонадеянно обозначил жанр — «Роман».

Вид текста с собственной фамилией, напечатанной настоящими «книжными» буквами, ошеломил его. А в сочетании с названием произведения, которое пришло ему в голову в тот момент, когда он колотил по клавишам, смотрелся и вовсе потрясающим. В ту же секунду, раз и навсегда, он решил, что станет писателем.

Ещё тогда Иван Богомолов увидел вдруг словно воочию свой роман — огромный, в двух толстенных томах, на корешках которых вытиснено золотом название, имя и фамилия автора — такие солидные, по-писательски обстоятельные, не то что Гоголь-Моголь какой-нибудь, Пушкин-Макушкин или, не приведи господи, Пастернак! Даже Толстому до его фамилии далеко, а уж Достоевскому и подавно!

Два часа кряду он просидел так, любуясь листком бумаги с отпечатанными на нём буквами. Юный Иван представлял, какая увлекательная писательская жизнь ожидает его. Поездки по стране и за рубеж, встречи с восторженными читателями, ряды… да что там ряды — целые стеллажи в библиотеках, отведённые под увесистые тома произведений писателя Богомолова!

Оставалось, в сущности, совсем немного — набраться терпения перед неизбежным триумфом и заполнить пачку бумаги печатными знаками, которые бросится затем читать взахлёб всё человечество.

Решив не томить его ожиданием, Иван Богомолов передвинул каретку и отстучал уверенно — «Глава первая». Скрежетнув рычажком, перешёл на следующую строчку и, отступив абзац, отпечатал первую, чеканную, прямо-таки классическую фразу: «Человек шёл напрямки, по стерне, не разбирая дороги…»

Зачин тоже родился как-то сразу, сам собой. Слова вылились на бумагу, впечатались намертво и застыли навечно. Писатель отчётливо представил человека, почему-то в брезентовом плаще, шагавшего широко по торчащей, как поросячья щетинка, стерне скошенного пшеничного поля, различал даже рыжую пыль на голенищах его тяжёлых, нечищеных давно кирзовых сапог, но… откуда и куда он, к чертям собачьим, шёл, Богомолов увидеть не мог.

С годами он стал своим в местном отделении Союза писателей, подружился с прозаиками и поэтами, «почвенниками-деревенщиками» и «горожанами-либералами», вошел плотно в обойму, постоянно — сперва как начинающий, а затем и маститый автор, участвовал в многочисленных семинарах и совещаниях, много дискутировал о судьбах литературы, обсуждал, порой беспощадно, чужие произведения, но в своём не продвинулся ни на шаг.

Из года в год его герой шагал из ниоткуда в никуда по колкой, крошащейся бурой пылью стерне, не продвигаясь ни на строчку вперёд, хотя машинка порой трещала часами — её хозяин вёл активную литературную жизнь, печатая на ней рецензии, письма и даже коллективные обращения местных авторов к властям и любезным читателям.

В первое время братья по писательскому цеху с нетерпением ждали его романа, интересовались, как протекает работа, однако по прошествии лет спрашивать о судьбе произведения перестали. Ибо из-под их собственных перьев тоже ничего особого не рождалось. И если бы Богомолов выпендрился вдруг новой книгой, взбаламутив тем самым провинциальную литературную тишь да гладь, ему бы этого не простили.

Зато при таком утрясшемся с годами раскладе, в местном Доме писателей царили покой и всеобщая доброжелательность. По вечерам, вернувшись сюда после очередного общения с читателями, которое проходило, как правило, в библиотеках краевого центра, литераторы рассаживались за низеньким столом у камина. Ближе к огню — старейший романист Долбаков, издавший в начале пятидесятых годов произведение объёмом в сорок авторских листов «Под сталинским солнцем», за ним — писатели рангом пониже и возрастом помоложе.

— Пора, пора, — нарочито окая и шевеля кочергой угли в топке, произносил задумчиво родоначальник местной литературы, и кто-то из молодых срывался, а через четверть часа возвращался из ближайшего магазина с выпивкой и закуской.

Употребляли водочку чинно, уважительно, а вот когда дело доходило до бутербродов с нарезкой из аргентинской буйволятины, кто-нибудь обязательно вздыхал ностальгически:

— Эх, картохи бы сейчас. Или яишенки…

— А ещё лучше — каши в чугунке, из русской печи… Пашеничной… Пашеничная — она скуснее…

Так и беседовали — не торопясь, любя друг друга, и родные, незаморские слова «надысь», «мабуть» да «кубыть» грели душу писателей.

О романе Богомолова говорили уже как о само собой разумеющемся, реально существующем факте, а четверть века спустя и сам Иван Михайлович поверил в существование этого произведения, которое он, конечно же, допишет, лишь только руки дойдут.

И привычно представляясь писателем, Богомолов почти не кривил душой: ведь писательство — это и есть состояние души, рассуждал он, этого-то у него никто не отнимет. А рукопись, книга — дело второстепенное. Тем более что нынче наиболее талантливых прозаиков, не вписывающихся в рыночные требования, диктуемые масскультурой, всё равно не печатают! Но всё-таки глодал изнутри Ивана Михайловича неутолённый червячок авторского тщеславия. Не подтверждённая документально, изданной книгой, словно по поддельному паспорту жизнь угнетала его. Хороня от друзей и чуть ли не от себя самого, он лелеял в душе мысль втихаря, под псевдонимом, написать и тиснуть в столичном издательстве какой-нибудь боевичок или триллер, чтобы хотя бы так войти в полноправные члены писательского сообщества. Вон Акунин, говорят, в миру другую фамилию носил, серьёзную прозу пописывал, да на фиг она нынче сдалась кому, эта серьёзная проза!

И уж совсем было решил Богомолов пойти по стезе детективщика, да… всё тема как-то не подворачивалась, сюжетец не прорисовывался. А собственная монотонная жизнь, ограниченная ежевечерними посиделками в Доме писателя, наиболее яркие впечатления от которой оставили тягомотные разводы вначале с первой, а потом и второй женой, пищи для буйной творческой фантазии не давала.

В отчаянье он решил стать собирателем фольклора, что тоже сулило перспективы последующего издания собрания народной мудрости по грантам, выделенным на краеведческую литературу, а попутно, возможно, и напасть на подходящий сюжет и накропать что-нибудь вроде «Царь-рыбы» Астафьева. С этой целью он и приехал в Острожский район — самый отдалённый и дикий в их и без того неизбалованном благами цивилизации таёжном краю.

Однако и на этот раз ему не везло. Рекомендованная односельчанами как известная сказительница и знаток народного творчества баба Шура пересказала ему на свой лад вначале роман Дюма «Граф Монте-Кристо», затем общую канву телесериала «Моя прекрасная няня», а в завершение спела с подвизгиваньем частушку:

Расцветает белая акация,

Радуется вся моя семья:

У меня сегодня менструация,

Значит, не беременная я.

Уже упаковывая вещички, он услышал от главы района о чудаке-журналисте, приехавшем в этот заповедный край в поисках снежного человека. И решил: вот он, тот единственный и неповторимый шанс оставить своё имя в литературе, который выпадает раз в жизни писателю.

5

Как ни отнекивался Александр Яковлевич, но стопку самогона под увещевания нового знакомого и вприкуску с пережаренной до угольной черноты и резиновой консистенции яичницей проглотить ему пришлось. Неожиданно полегчало. Бородатый писатель, разглядев в нём не слишком рьяного собутыльника, жахнул три стопки подряд и, увлечённо скребя вилкой по дну сковородки, ел, пачкая свиными шкварками бороду, а заодно слушая рассказ журналиста о цели задуманной им экспедиции.

— Большинство криптозоологов склоняются к мысли, что йети — неизвестный науке примат, — порозовев от выпитого, излагал Александр Яковлевич. — В принципе, это вполне вероятно. Однако ареал обитания нынешних человекообразных обезьян довольно ограничен и не распространяется на северные широты. В то время как снежный человек встречается почти повсеместно и, что самое интересное, там, где обезьяны давно не водятся, — в Канаде, Северной Америке, Сибири, в вечных ледниках Памира и Тибета. К тому же крайняя осторожность этого существа наводит на догадки, что мы имеем дело не просто с животным, а неким человекообразным существом, обладающим зачатками интеллекта и, вполне возможно, примитивной, но всё-таки речью…

— Так чего ж ему, сердешному, от нас, людей, таиться? — утёр бороду, прицеливаясь к четвёртой стопке, писатель. — Вышел бы из своих лесов да вступил с нами в контакт. Зажил бы себе припеваючи, как нацменьшинство, на пособиях да льготах как сыр бы в масле катался!

— Оч-чень интересно и совершенно правильно рассуждаете! — с энтузиазмом подхватил Студейкин. — Спасибо вам, как говорится, за вопрос! Именно: почему? Отвечаю: да потому что страх перед человеком заложен в нём на генетическом уровне. Вы опять спросите: почему?

— У-гум! — заедая самогон свиным салом, согласился Богомолов.

— Да потому, что именно люди почти поголовно уничтожили снежных людей, а жалкие остатки некогда могущественного вида загнали в труднодоступные места планеты — таёжные дебри, горные массивы. Историкам, кстати, известен этот пример геноцида, случившегося в пору неолита и приведшего к уничтожению части человечества. Я говорю о кроманьонцах, истребивших неандертальцев. И снежный человек, он же йети, он же бигфут, — не кто иной, как сохранившийся до наших дней неандерталец!

— Ух ты! — ахнув очередную порцию самогона, удивился писатель.

— Эта трагедия разыгралась буквально на наших глазах, — прижимая руки к груди, будто воочию став свидетелем кровавого ужаса, рассказывал журналист. — Всего каких-нибудь двадцать-тридцать тысячелетий назад. И уцелевшие неандертальцы впитали память о ней. И что, после того, как гомо сапиенс беспощадно уничтожил их вид, они, по-вашему, сочтут для себя возможным вступить с нами в контакт?

Писатель протестующе помогал головой.

— Н-ни в коем с-случае!

— А раз так, то именно мы, энтузиасты-гоминологи, должны… просто обязаны искупить вину человека разумного по отношению к нашим братьям по разуму — реликтовым гоминоидам, отыскать уцелевших неандертальцев, и по возможности не только сохранить этот вид, но и приумножить его!

Завершив сию пафосную речь, Александр Яковлевич расчувствовался до такой степени, что, не противясь, одним махом дербалызнул заботливо налитую ему писателем стопку самогонки и даже отважился, хрустя угольками, закусить подгорелой «яишенкой».

У Богомолова глаза и вовсе запылали творческим огоньком. Ему, в общем-то, хватало ума понимать, что никакого йети они наверняка не найдут, хотя, конечно, чем чёрт не шутит, но о путешествии в поисках загадочного существа в дебрях тайги книжку навалять тоже можно. Причём заработать на этом не только всероссийскую, но и мировую известность. Ведь гуманистические начала на Западе нынче особо сильны, там писатели, о разных сексуальных меньшинствах, больных да убогих повествующие, премии Нобелевские получают, а здесь — спасение целого человеческого вида, от геноцида пострадавшего! Не хухры-мухры! Даже попытка найти и поддержать бедных неандертальцев сама по себе благородна. И книга об этом, конечно же, не пройдёт незамеченной! А потому он с удвоенной энергией принялся расспрашивать журналиста, жалея, что нельзя достать блокнот и записывать то, что коллега по перу рассказывает так радушно. Ещё почует конкурента да испугается! Придётся запоминать…

— Вообще Острожская аномальная зона, практически неизученная пока, крайне интересна не только с точки зрения криптозоолога, но и уфолога, — щедро делился между тем бесценными сведениями с собеседником Александр Яковлевич. — Есть здесь феномены, описанные в краевой периодике, которые никто всерьёз не исследовал. Да и газеты писали о них в разряде баек и легенд, оставшихся от проклятого тоталитарного прошлого. Вот, например, что вычитал я из воспоминаний известного у нас геолога, одного из первооткрывателей нефтеносных месторождений. А писал этот уважаемый человек, Герой Соцтруда между прочим, о том, что во время экспедиции в эти места, предпринятой ещё в середине шестидесятых годов, геологическая партия наткнулась в ста километрах к северу от посёлка Острожский на узкоколейную железнодорожную ветку. Пути уходили в топи, в глухую тайгу. Изыскатели попытались проследить эту ветку, не обозначенную ни на одной из карт, но местность там оказалась вовсе непроходима. Позднее, в семидесятые годы, он пробовал отыскать начало и конец железнодорожных путей с помощью вертолёта…

— Эка невидаль, — подзадорил Богомолов, — в тридцатых-пятидесятых годах прошлого столетья здесь столько сталинских лагерей находилось! Видать, зеки лес валили, по железной дороге его на Большую землю везли… Да мало ли что в то время с помощью дармовой рабсилы строили и тянули!

— Н-не скажите! — возразил журналист. — Геолог тот, между прочим, мужиком въедливым оказался. И специально отметил в своих мемуарах, что сталинские лагеря располагались южнее. Там и качество леса лучше, и болот почти не было, и сплавлять кругляк по реке Вее легче, быстрее, дешевле. Зачем узкоколейку тянуть? А на севере, там, где он рельсы нашёл, сплошные топи, сосна кривая, несортовая. Опять же геолог не поленился, сделал уже в нынешние времена запрос в краевое УВД: дескать, нет ли на балансе вашего ведомства железнодорожных путей в этом районе? А те ответили, что хрен разберёшься, дескать, лагеря были переданы в своё время в ведение УЛИТУ — управления лесных исправительно-трудовых учреждений, где и пребывали до распада СССР, а потом на их месте государственные унитарные предприятия образовали, которые в настоящее время также ликвидированы. Но самое интересное, что по документам железной дороги в этих местах нет и никогда не было! А рельсы, стало быть, лежат…

— Да что этот геолог до рельсов этих докопался? — искренне удивился Богомолов.

— А потому! Он упомянул об этом в своих мемуарах, — со значением поднял указательный палец Студейкин, — что эвенки рассказали ему…

— Ну?! — напрягся писатель.

–…Что по этой дороге время от времени, пару раз в год, проходит поезд! И тогда из непроходимой тайги, из непролазных топей доносится приглушенный расстоянием перестук вагонных колёс и тоскливый, жуткий вой паровозной сирены!

— Бр-р! — вздрогнул впечатлительный литератор. — Поезд-призрак! Летучий голландец в дебрях сибирской тайги! Это… гм… захватывает.

— Но и это ещё не всё, — склонившись к собеседнику, жарко задышал ему в лицо кедровкой Студейкин. — Как рассказывают охотники-эвенки, именно здесь, в Острожском районе, промышляя зверя, в самых глухих, заболоченных участках леса, куда опытному таёжнику не добраться, видели они блуждающие по верхушкам сосен призрачные огни, а временами оттуда же, пронзая тучи, вздымались в небо столбы света, будто прожектора мощные кто-то включал. Но какие могут быть прожектора, если там даже линии электропередачи нет! Туземцы — народ примитивный, фантазия у них скудная. Что видят, о том и говорят. Прожектор они знают, а вот старт космической ракеты сроду не видели. А я видел. Под Плисецком…

— Ты думаешь… — округлил глаза писатель.

— Уверен, — со значением кивнул Александр Яковлевич. — Если уж и существуют базы НЛО, то именно в таких недоступных для человека местах.

Богомолов азартно тряхнул головой:

— А-а… где наша не пропадала! Если ты туда намерен отправиться — я с тобой!

Студейкин откинулся на спинку стула, поправил очки. Наконец-то нашёл он в лице писателя благодарного собеседника! Который не отмахивается от его смелых предположений, не смеётся над ними!

— Хорошо, я не возражаю иметь такого попутчика, как вы, — важно изрёк журналист. — Я довольно опытный путешественник. Но места на севере района действительно почти непроходимые. И название подходящее — Гиблая падь. Говорят, что многие отважившиеся туда сунуться исчезли бесследно.

Богомолов поёжился, затеребил бороду, соображая судорожно, стоит ли ради литературной славы рисковать жизнью.

— Но! — поспешил успокоить его Александр Яковлевич. — Не будем драматизировать ситуацию. Редакция газеты выделила мне некоторую сумму на экспедицию. На экипировку, провиант, оплату проводника. Наймём опытного таёжника, запасёмся всем необходимым — и с Богом. Уверяю вас, при умелой организации риск нашего путешествия будет сведён к минимуму. Вроде туристического маршрута четвёртой категории сложности. Зато какие открытия могут нас ожидать в этих заповедных местах!

Богомолов согласился и предложил выпить ещё по стопке кедровки за успех предприятия.

6

Однако буквально на следующий день выяснилось, что оно оказалось под угрозой срыва.

Рекомендованный им главой района здешний егерь, который хорошо знал тайгу и чувствовал себя в ней, как дома, угрюмый лесовик, заросший густой смоляной бородой по самые брови, скептически оглядев городских просителей, нагрянувших к нему на ближнюю заимку, отказал грубо:

— Таким, как вы, фендрикам, только по городскому парку культуры и отдыха имени Карла Либкнехта путешествовать. От пивного ларька до комнаты смеха. А я баловство разное поощрять не намерен. Вас даже за околицу села одних выпускать нельзя — мигом заблудитесь.

— Так мы потому и провожатого ищем, — солидно, подлаживаясь к интонации собеседника, пробасил Богомолов. — И никакие мы не фендрики. Я, например, писатель. А товарищ мой — журналист.

— И в походах дальних не новички, — поддержал приятеля Студейкин. — Снаряжение закупаем сейчас. Одежду, сухпай, сапоги-бродни. Насчёт ружьишка честно скажу: такового у нас не имеется. Здесь мы на проводника рассчитываем. Какой же таёжник без ружья!

Егерь сунул в расстёгнутый ворот рубахи ручищу, поскрёб могучую волосатую грудь, спросил строго:

— И куда вы, господа писатели, намылились? С какой целью? Я, между прочим, за тайгу отвечаю и кому попало шастать в ней не дозволю. Опять же лето сухое, пожароопасное…

— Мы местную флору и фауну изучать намерены, — не сморгнув глазом выдал загодя придуманное объяснение Студейкин. — В научных и краеведческих целях!

— А заодно книгу напишем, — поддакнул ему Богомолов. — Путевые заметки.

— Если сами нас проводить не можете, так хоть порекомендуйте кого! — Александр Яковлевич развернул крупномасштабную карту района, ткнул пальцем в северную часть, сплошь усеянную вертикальными чёрточками, обозначающими заболоченные места. — Нам вот сюда попасть надо.

Егерь покосился на карту, перевёл медленно тяжёлый взгляд на Студейкина, процедил задумчиво:

— Вот, значица, куда вас черти несут… В Гиблую падь… — а потом вдруг рявкнул так, что крутившаяся у его ног собака лайка ощетинилась и показала гостям белоснежные волчьи клыки. — Да вы знаете, фендрики, что там двести вёрст непроходимых болот?! И ни жилья, ни заимки?! Туда даже потомственные охотники-эвенки не ходят! А те, что пошли, не вернулись и сгинули навсегда!

— Мы ж с проводником… И заплатим, — попытался несмело возразить журналист, но мужик-лесовик сказал, как отрезал:

— Не пущу! Хотите помереть до срока — пожалуйста. Вольному воля. Можете, чтоб не морочить голову ни себе, ни людям, сразу вон на той ели повеситься. Хоть тела искать не придётся. А то попрётесь в тайгу — мне же ваши поиски организовывать предстоит. Да только никого из вас там ни в жисть не найдём. Какие в Гиблой пади, к чёрту, тела? Ухнул в трясину с головой — и как не бывало!

В гостиницу несостоявшиеся путешественники вернулись в подавленном настроении. Зуд предстоящих открытий охватил их уже целиком. Общительный писатель, выведав у местных жителей адресок, сбегал для поднятия боевого духа за полторашкой. Только было уселись за стол, чтобы не торопясь обсудить сложившуюся ситуацию, как во входную дверь гостиницы громко торкнулись, в сенцах затопали тяжелыми сапогами, и за порог горницы шагнул незнакомец, облачённый, несмотря на жару, в линялую, выбеленную солнцем и прожжённую во многих местах солдатскую телогрейку, перепоясанную широким патронташем, застиранные штаны неопределённого цвета, резиновые охотничьи сапоги. На голове гостя красовалась видавшая виды соломенная шляпа с обгрызанными будто полями и закатанной над тульей противомоскитной сеткой, на плече висела старенькая двустволка.

— Однако, здрасьте вам, — щуря и без того узкие глаза, поприветствовал сидящих за столом незнакомец. — Моя слышал, проводника нада? Я проводник, однако. Денга плати — отведу. Тайга — мой дом. Моя там всё знает!

Писатель и журналист дружно поднялись из-за стола, ещё не веря в удачу, указали гостю на свободный стул, приглашая душевно:

— Проходите, садитесь. Так вы, значит, проводник будете? — суетился Студейкин.

— Я проводник, — гордо вскинув голову, отрекомендовался вошедший и, решительно хлопая отворотами бродней, протопал к столу. Сбросив с плеча ружьё, прислонил его стволами вверх к стене. Бережно снял шляпу и передал её склонившемуся над ним угодливо Богомолову. Расстегнул на груди телогрейку, утёр драным рукавом потный лоб. — Жарко, однако. Чай кушать нада!

— Чаю, к сожалению, нет, — пристраивая шляпу гостя, за неимением вешалки, на телевизоре, посетовал журналист, зато писатель нашёлся мгновенно: — А самогоночка есть! На кедровых орешках. Не желаете откушать за компанию с нами?

— Желаю, — степенно согласился проводник.

— Вот, сальцем закусите, — подавая ему щедро наполненную до краёв стопку, потчевал Богомолов. — Вам как, вера свининку употреблять дозволяет?

— Православные мы, — пояснил чинно гость и, обтерев ладони о чёрные волосы на макушке, слегка тронутые сединой и слипшиеся от пота, принял осторожно стаканчик. Держа его обеими руками перед собой, кивнул поочерёдно хозяевам стола: — Знакомы будем. Узун Булак моя зовут.

Журналист и писатель, улыбаясь заискивающе, потянулись к нему стопками, представились в свою очередь.

Проводник, стараясь не пролить ни капли, вылил самогонку в рот, шевеля острым кадыком на невыбритой шее: глок-глок-глок…

Богомолов подмигнул Студейкину заговорщически: вот, мол, на ловца и зверь бежит, а потом обратился уважительно к гостю:

— А вы, э-э… товарищ Булак, из местных охотников будете?

Гость пошарил на поясе, извлёк из кожаного чехла нож с длинным и острым лезвием, насадил на него кусочек сала, отправил в рот, пожевал. Икнув громко, изрёк:

— Охотник я. И отец охотник, и дедушка. Тунгусы — все охотники, однако.

— И… в Гиблую падь готовы с нами идти? — замирая, поинтересовался Студейкин.

— Готов. Гиблая падь знаю. Ходил туда, — коротко согласился проводник.

— А как же болота? Топи непроходимые? — опасливо спросил писатель.

— Есть, однако, болота, — подтвердил Узун Булак. — Совсем тиха пойдём. Деньга платишь? — ткнул он вдруг указательным пальцем в грудь журналисту.

— Платишь, — невольно подражая манере разговора проводника, с готовностью кивнул Александр Яковлевич. — Пятьсот рублей даю.

— Тыща! — категорически возразил гость.

— По рукам! — легко согласился Студейкин.

Проводник удовлетворённо кивнул, почмокал губами. Потом указал на пластиковую полторашку:

— Налей.

Богомолов споро наполнил стопки. Узун Булак выпил, не чокаясь, утёр губы тыльной стороной ладони.

— Огненная вода — хорошо. — Поднявшись из-за стола, предупредил: — Завтра тайга пойдём. Когда солнце проснётся. Собирайтесь. Сам за вами зайду.

И, прихватив шляпу и ружьё вышел, не попрощавшись.

Студейкин посмотрел ему вслед, покачал головой:

— Странный какой-то.

— Да ладно тебе, — успокоил коллегу писатель. — Тунгус — он и есть тунгус. Твоя моя не понимай. Абориген, одним словом. Но тайгу знает. И в Гиблую падь нас отведёт. Так что давайте, Александр Яковлевич, в дальнюю дорогу готовиться. А я в сельмаг сгоняю. Топорик там присмотрел. Опять же котелок походный надо купить, чтоб на костре пищу готовить.

— Я с вами! — возбуждённо выскочил из-за стола журналист. — Посмотрю, что ещё из провианта с собой захватить. Всё-таки в тайгу идём, на поиск непознанного!

7

Едва рассвело, троица покинула ещё тихое по-ночному село. Сразу за околицей, после короткой череды выгороженных кривыми плетнями огородов, стожков сена, россыпью белеющих зыбко стволами берёзок начиналась тайга. Сперва прореженная местными жителями, с торчащими тут и там пнями, расчищенная от валежника, прибранного на растопку, она с каждым шагом путников густела всё больше, вздымалась ввысь, а влажная от утренней росы тропинка вилась меж высоких прямых, как корабельные мачты, сосен, уводила в самую чащу.

Впереди, хлопая подвернутыми голенищами бродней, шагал решительно проводник Узун Булак. На плече его болталось ружье, спина горбилась под объёмистым рюкзаком, набитым провизией — банками с говяжьей и свиной тушёнкой, гречневой кашей, шпротным паштетом, прочей консервированной снедью, оказавшейся в ассортименте сельского магазинчика. Такую же тяжёлую поклажу волокли бредущие следом писатель и журналист. Кроме того, Богомолов тащил одноствольную, тронутую ржавчиной берданку тридцать второго калибра, выменянную вместе с горстью патронов на полторашку самогона у местного пьяницы, а Студейкин — телескопическую удочку, напоминавшую в сложенном виде милицейскую резиновую дубинку. Запас продовольствия в пути путешественники намеревались пополнять за счёт охоты и рыболовства.

Ещё на старте тунгус отмахнулся презрительно от предложенной ему Студейкиным карты, упакованной для лучшей сохранности в полиэтиленовый файл, и шёл, руководствуясь, как уважительно считали спутники, исключительно врождённым инстинктом потомственного охотника да только ему ведомыми ориентирами, безошибочно сворачивая то вправо, то влево на развилках тропы.

Через три часа бодрой ходьбы протоптанная кем-то в тайге тропка нырнула сперва под поваленный ствол вековой, поросшей мхом ели, потом упёрлась в непролазную чащу и растворилась бесследно в ней, будто в песок ушла.

Кряхтя и чертыхаясь, путники преодолели завал, продрались сквозь переплетение густого и крепкого, вроде колючей проволоки, кустарника, погрузились с головой в заросли трёхметровой, особо злобной в конце лета крапивы, и неожиданно оказались на берегу неширокой таёжной речушки. Её чёрную, с маслянистым блеском поверхность покрывали жёлтые поплавки кувшинок, а с травянистого берега, словно пловцы, повинуясь выстрелу стартового пистолета, разом плюхнулись в воду, широко расставив в полёте задние лапки, несколько крупных лягушек.

Студейкин стянул с головы вязаную шапочку, утёр ею мокрое от пота лицо, недоуменно осмотрелся вокруг.

— Послушайте, любезный! — обратился он к проводнику. — По карте здесь никакой реки быть не должно. Вы уверены, что ведёте нас в Гиблую падь? А река обозначена на карте западнее. И компас указывает, что мы всё время придерживались в пути западного направления, а нам надо держаться севернее!

Узун Булак сбросил с плеч тяжёлую поклажу, развёл возмущённо руками:

— Однако, не кричи, турист! Что твоя карта? Бумажка! А тайга — она живой. И речка где хочет, там и течёт. И твой бумажка, ха-ха, не слушает!

— Нет, я не понимаю, — кипел возмущением журналист, а проводник вдруг шлёпнулся на землю, сбросил бродни, откинулся спиной на траву и, водрузив ноги в шерстяных, грубой вязки носках на рюкзак, объявил:

— Однако, привал!

Богомолов, со стоном освободившись от груза, с готовностью опустился рядом. И, потирая натруженные плечи, вздохнул мечтательно:

— Выпить бы…

— Нет, давайте всё-таки разберёмся! — неугомонный Студейкин расстегнул клапан рюкзака, достал карту. Вынув её из полиэтилена, разложил на траве. В центр поставил компас, совместил качнувшуюся стрелку с севером и, глядя то на неё, то на карту, принялся тыкать пальцем по сторонам света. — Там — север, позади нас восток. А это, — кивнул он на речку, — запад. Вот здесь, — провёл он ладонью по карте, — река Чага, приток Вии. В неё мы и упёрлись. И теперь, чтобы попасть в Гиблую падь, нам надо идти направо, вдоль реки…

— Слава богу, что в воду лезть не придётся, — заметил удовлетворённо писатель, — а то я плавать… не очень-то…

— Выходит, вы нас не в ту сторону вели, товарищ Узун Булак? — встал в позу обличителя, подбоченясь, перед проводником Студейкин.

— Сам ты Узун, — неожиданно раздражённо ответил тот и рывком сел. — Раз хорошо в карте разбираешься, так сам нас и веди. А то я что-то в этом лесу долбаном совсем заплутался…

— Так вы… Вы не охотник? Не тунгус? — изумился Богомолов.

— Сам ты тунгус! — обиделся проводник. Потом сунул руку за пазуху, пошарил там и, достав пистолет, повёл стволом поочерёдно на журналиста и писателя. — Колитесь, ребята, по-хорошему, где золотишко затарено? И кто вас, городских дураков, за ним в эту таёжную глухомань отрядил?

У Студейкина от удивления подкосились ноги, и он рухнул на землю, а Богомолов, наоборот, попытался вскочить.

— Сидеть! — рявкнул на него проводник. — Отвечайте быстро. А то прострелю щас ваши дурные башки, сброшу тела в речку — и концы в воду! Хрен кто дознается!

Журналист громко лязгнул зубами.

— К-какое з-золото? — выдавил он, запинаясь. — О ч-чём вы г-говорите?!

— М-мы ничего н-не знаем! — дрожа, вторил ему, не сводя глаз с пистолета, писатель.

— Ладно, верю, — вдруг легко согласился лжепроводник и, спрятав пистолет под телогрейку, опять вольготно упал на травку. — По вам видно, что вы и впрямь лохи. И ни черта, конечно, не знаете.

Богомолов со Студейкиным переглянулись затравленно.

— Кто вы? — справившись с волнением, спросил наконец испуганный журналист.

— Капитан милиции Фролов. Сотрудник уголовного розыска, — покосившись на него, хмыкнул тот.

— А… не тунгус? — всё не мог взять в толк Богомолов. — Кто ж нас теперь по тайге поведёт?

— Да он и поведёт, — пренебрежительно кивнул в сторону журналиста милиционер. — У него и карта, и компас имеются.

Услышав, что обладатель пистолета — работник милиции и убивать их, судя по всему, не намерен, Студейкин опять обрёл расположение духа и, поправив очки, возмутился:

— Но зачем этот маскарад?! Введя нас в заблуждение, вы поставили под угрозу срыва серьёзную научную экспедицию.

— Подумаешь, — скривился Фролов. — Надумали тоже — снежного человека искать! Там, — указал он рукой на север, — кто-то незаконно золото добывает, государство обворовывает в особо крупных размерах! Вот кого нам прищучить необходимо! Ну а тут вы, лохи, со своей экспедицией подвернулись. Я сперва за курьеров, золотишко переправляющих, вас принял. А потом, приглядевшись, понял, что вы впрямь честные граждане. Только дураки.

— Ну спасибо на добром слове, — с сарказмом поклонился ему Студейкин. — И что же нам теперь прикажете делать?

— Дальше пойдём, — равнодушно пожал плечами капитан. — В Гиблую падь. Найдём нелегальный прииск. И снежный ли человек там золото государево моет или обыкновенный, нашенский, — мне наплевать. Закоцаю в наручники — и в каталажку! А вы, как сознательные граждане своей страны, поможете правоохранительным органам в раскрытии этого преступления и задержании виновных.

— О господи… Вот влип… — пробормотал обескураженно Богомолов и затравленно оглянулся по сторонам.

Вокруг мрачной, непреодолимой стеной безмолвно нависала тайга.