Ворожители

Александр Вэй, 2021

Главный герой книги – питерский ученый-этнограф, специалист по древней керамике, разрывающийся между наукой и антикварным бизнесом, – сталкивается с чередой необъяснимых событий, в которых странным образом переплетаются явь и сон, прошлое и настоящее, глухая русская деревня и разные города мира. Как разгадать таинственную загадку и найти единственно верный выход в сложившихся обстоятельствах? Как открыть дверь к себе самому, подлинному и настоящему? Это роман о поколении тех, кому сейчас за сорок, и о любом, кто неизменно ищет себя сегодня и всегда. Для широкого круга читателей.

Имена всех действующих лиц, названия населенных пунктов, объектов культурного наследия, фирм, магазинов и других организаций, которые упоминаются в книге, вымышлены. Сходство героев и эпизодов романа с реальными людьми и событиями является случайным, самопроизвольно возникшим совпадением с гранями многоликой реальности.

Автор благодарен В. Круглову, Т. Корнильевой и В. Гурвич.

Памяти родителей

В бесцветии буден, в рутине дней

Порою бывает час:

Когда всё до краю — смолы черней,

Насколько хватает глаз, —

Вдруг светом живым напоится восход,

В недвижности мир замрёт…

И ты в этот час вступи, втеки,

Навеки в него врасти.

Дороги, сколь ни были б далеки,

Могли лишь сюда вести.

Лишь раз приглашён ты бываешь судьбой

На встречу с самим собой.

А если достанется миг всего —

Держись и за этот миг.

Будь счастлив, коль ты разглядел его,

В безбрежность его проник.

Всей силой держись: чуть ослабишь хват —

Не станет пути назад.

Теперь дела нет до хвалы и хулы:

В глаза им гляди в упор —

И вспыхнет туман полусонной мглы,

Расплавятся скрепы шор,

И сполохом радуга, брызнув, замрёт,

И в звёздах проляжет ход.

Гравировка на латунном чернильном приборе, безвозвратно утерянном в 1920-х годах

Часть 1. Три Сруба

Глава 1

Шок… может явиться основной причиной смерти…

По существу, морфологических признаков, характеризующих шок, нет.

Учебник судебной медицины

1

— Господи, куда же я теперь со всем этим денусь? Что же за напасть такая?..

Лиловые и жёлтые отсветы на гаснущем небе вычерчивали контуры каждой взметнувшейся кроны. Над этими силуэтами грозно нависал крюк колодезного журавля, а чуть поодаль торчал кверху неизвестного назначения голый столб.

Прямо впереди виднелся потемневший сруб, могучий и приземистый, обнесённый хилой изгородью, да и то не со всех сторон. Занавешенные изнутри окна светились. Из трубы на крыше вился беловатый дым.

Сзади, с боков со всех сторон вздымался роскошный лес, сухой, духовитый, но возвращаться в него не хотелось нипочём.

Нога отчаянно ныла и пульсировала, однако с правым предплечьем дела обстояли куда хуже. Кровь текла из рукава уже открыто, толстая ткань пропиталась ею насквозь, отяжелела и липла. Кость, нужно полагать, была сломана, и хорошо, если наружу не торчали осколки. О том, чтобы шевельнуть пальцами, не приходилось и мечтать. Всё тело сотрясал озноб, губы, вероятно, посинели и слушаться отказывались. Стылый пот тёк со лба, а майка сделалась обжигающе ледяной. Как тут не врезать дуба в этой глухомани, было тайной, но чему ж удивляться? Скорее, поразил бы иной исход: недавно вроде завязалось оно, закрутилось в узел, однако жизнь сумела так споро прыгнуть с ног на голову, что уже и не вспомнишь, можно ли по-другому. И времени прошло чуть, а словно бы вечность…

2

Словно бы вечность впихнулась в окаянные полнедели. А началось, видно, с того клятого звонка. Нет, раньше, раньше оно началось, звонок, дом с отсыревшими стенами — это потом, а началось раньше. Ничего не предвещало ещё грядущих несуразиц, всё катилось гладко и привычно, и вдруг — на тебе: ни с чего приснился дурацкий сон. Кто бы о нём вспомнил, но события последующих дней свернули настолько вкривь, что волей-неволей пришлось копаться в памяти: где же скосило-то, когда прямая и размеренная жизнь вдруг вильнула набекрень? Тогда-то и всплыл этот сон.

Был он не то чтобы слишком многозначительным, но заслуживал уважения хотя бы потому, что Георгий его отчётливо запомнил. Лет двадцать уже никаких снов не случалось вообще. То есть, может быть, и случалось, но забывались они быстрее, чем успеваешь поутру разлепить ресницы. А этот запомнился в деталях, от первой до последней секунды, и был он до того нелепым и живым, словно бы прошедшие десятилетия улетучились, и вместо вдумчивого солидного человека возник едва сознательный подросток с температурой. Да, что-то весьма сходное грезилось в детстве в первые дни гриппа, когда организм полон ещё невероятной силы, и недуг не способен разойтись всерьёз, отыгрываясь на ярких и несообразных историях, героем которых становишься до самого утреннего пробуждения.

Именно так и получилось в этот раз. Георгий отчётливо, со всеми подробностями увидел себя в университетском коридоре, куда явился для встречи с доцентом Масальским. Доцент должен был давать консультацию, и не абы какую, а строго индивидуальную, и касалась она абсолютно понятных во сне, но невоспроизводимых после деталей поездки на электричке. Как это вязалось в целое, сказать невозможно, но именно пресловутая поездка шла в зачёт и чуть ли не заменяла курсовую работу, если не весь диплом сразу. Георгий прошёл по чумазому красному паркету и потянул ручку аудиторной двери.

За дверью оказался не тесный класс, а поместительный амфитеатр с деревянными партами. Масальский сидел в нижней точке амфитеатра за крашеным лекторским столом и листал потёртый фолиант. На вошедшего он посмотрел выжидательно, но ничего не произнёс. Георгий направился к пристроенному у стола сидению (что-то наподобие деревянного кресла — кто его точнее разберёт во сне-то?) и вручил Масальскому листок. Доцент оторвался от книги, аккуратно её закрыл и погрузил длинный нос в поданную бумагу. Время от времени он вскидывал на Георгия глаза, а затем снова принимался за чтение. Лысина у Масальского хранила след меловой пятерни, которой пожилой учёный имел обычай хвататься за лоб; коричневый костюм поверх рубашки и свитера видал виды ещё до георгиевого рождения. Наконец многомудрый лоб вынырнул из-за листка, и доцент со всем вниманием уставился на пришедшего.

— И, э-э, что же? — спросил Масальский, двигая кустистыми бровями. — Э-э-э, летел?

— Летел, — вот чёрт знает, что они оба имели в виду.

— Летел над лесом? Рядом с поездом?

— Чуть поодаль, но определённо невдалеке, — сформулировал Георгий некую крайне мутную диспозицию.

— Это м-м-м… Это э-э-э… — сказал учёный, качая головой в стороны и собрав лицо в морщинистый комок, из которого категорично выпирал только внушительный киль носа. — Ну-у… Не знаю…

— Думаете, он?

— Не уверен, э-э, не уверен, — Масальский снова вытаращился на Георгия в упор, вскинув и опустив брови. — Бывает разное… Не заметили, э-э, помела?

— Помела? — даже во сне подобный вопрос звучал несуразно, но у доцента имелись на этот счет резоны.

— Помела! — повторил он торжественно. — Полагаю, именно, э-э, помела. Сглазить ведь мог… Могла… Могли! Вот что! Нужно сейчас же отворот!

И прежде чем Георгий успел хоть что-то произнести, Масальский мягко выскочил из-за своего деревянного престола и принялся расхаживать по залу, широко ступая и пританцовывая. При этом учёный пел:

Это Баба-яга, Костяная нога!

Она спит, пердит, колесом вертит!

Все пуговицы рвутся, прорехи дерутся!

Тут доцент Масальский смачно плюнул.

Трудно предположить, куда завело бы Георгия дальше это сновидение, если бы из самой его середины героя не выдрал будильник и не вернул в привычную унылость. Но, как уже было сказано, размеренный ход жизни именно тогда и переменился. Новое ни в какую не вязалось с прошлым, словно в то злополучное утро Георгия вынесло на стремнину чьей-то посторонней судьбы, которую ему и предлагали влачить, коли уж сразу не отказался.

Для начала позвонил Терлицкий. Позвонил он так просто, будто не исчезал лет на восемнадцать и телефон набрал по привычке.

— Жорик! — сказал Терлицкий медовым голосом. — Привет, Жорик! Слушай… Ты как? Всё в порядке, нормально? Да?.. Вот и отлично, молодец, молодчинка, Жорик! А у меня к тебе вопросик есть, маленький такой, лёгонький… Даже и не вопросик, а тьфу, ерунда, просто пустое место, а не вопросик. Ты же занимаешься ещё старой керамикой, да?

— Терлицкий, — в такт прожурчал Георгий, тоже постаравшись нацедить в голос патоки, но получалось скверно. — Удивительно, что ты вообще ещё помнишь, как меня зовут. А керамика — я просто сражён, Терлицкий. Говори, любезный, что тебе на самом деле надо, а?

— Жорик!.. — очень искренне удивилась телефонная трубка. — Жорик, что за недоверие, Жорик? Ты же знаешь, я распахнут, как форточка. Я весь на ладони. Мы ведь знакомы не один день…

— Ох, не один день, Яков Михайлович, не один, — согласился Георгий. — Скажу больше, если бы от былого совокупления с моим мозгом случались дети, то лишь за годы твоего отсутствия наш сын пошёл бы уже в армию. Так что говори, Терлицкий, прямо: какую дрянь ты с моей помощью решил опять кому-то впарить?

— Жорик, ничего похожего! — уверил честный Яков Михайлович. — Ничегошеньки похожего вообще! Я давно ничего не продаю… Меняю, бывает, но редко, очень редко, клянусь твоим благополучием! Я покупаю, Жорик, собираю, ты в курсе, как это непросто, Жорик… Ты же помнишь мою коллекцию? Она сейчас очень что надо, моя коллекция! Честное слово, тебе было бы неплохо на неё посмотреть! Я тут купил такую вещь — ты заплачешь, как грудной! Я могу позволить себе хорошие вещи, Жорик!..

— Терлицкий, — бессердечно оборвал Георгий, — последний раз повторяю: или ты говоришь дело, или я кладу трубку.

— Жорик, есть удивительная керамика, которую я хочу. Даже вообще не представляю, зачем она мне, но хочу! — Терлицкий был сама простота, аж хрустальная слеза умиления чуть не капнула из телефона. — Но я не могу про неё ничего понять. Вообще ни как что, представляешь себе, Жорик? Круглая такая таблетка, прорезная, шнорезная, с глазурью и с кандибобером! Хорошая керамика, Жорик! Но ни про что!

— Ну а я тебе зачем? — Георгий переложил трубку к другому уху и взял со столика толстый коленкоровый блокнот. — Если для тебя там ничего ясного, то для продавца и подавно. Купи за три копейки, потом разберёшься. Вот могу тебе одного соратника пожертвовать, он за долю малую любую экспертизу нарисует…

— Нет, Жорик, нет, что ты такое говоришь?! — запротестовал вдруг Терлицкий столь горячо, словно Георгий предложил ему со скидкой отчекрыжить мужское достоинство. — Какая экспертиза? Зачем? Я и сам могу слепить любые бумажки, Жорик, чего бы тут говорить?! Мне не бумажки, мне правда нужна, Жорик! Это непростая вещь, в ней что-то такое, что у меня от неё заплетается кишка. Я просто боюсь трогать её руками, Жорик! Боюсь и хочу её, понимаешь, Жорик?

— Понимаю, где ж не понять, — искренне согласился Георгий. — У тебя всю жизнь так: Полину Александровну ты тоже хотел и боялся, как сейчас помню. Ладно, чёрт с тобой, тащи свою черепицу, что знаю — расскажу. Но, извини, дешево не будет, обещаю.

— Жорик, ты же меня знаешь, когда я крохоборился? — радостно запел Яков Михайлович.

— Знаю, потому и предупреждаю сразу: правда дорога, Терлицкий. Заедешь сегодня?

Но оказалось, что насчёт «заехать» ничего не получится ни сегодня, ни вообще. Хозяин удивительной керамики не то чтобы ценит её чрезмерно, но до покупки вещи из дома выносить не разрешает категорически, хоть бы и в его сопровождении. Приехать на квартиру нужно самому, и Яков Михайлович тоже непременно туда выберется, заодно и оплатит все расходы и неудобства. И лучше сегодня.

— Минутное дело, Жорик, тебе минутное дело, — шелестел в телефоне Терлицкий. — А заплачу всё моментально и как родному, тебе понравится, Жорик!

В результате на том и порешили. Георгий записал адрес и к пяти часам направился на Петроградку, в один из проулков у Кронверкского.

Отправился впервые за последние годы на маршрутке, поскольку между звонком Терлицкого и оговорённым визитом случилась ещё одна неожиданная мразь: среди бела дня какая-то падла расколотила Георгию стекло в машине, польстившись на забытый на сидении сверток с прошлогодними реестрами. Матеря всё и всех и отчаявшись добиться вменяемости от оперативника, Георгий кое-как распихал в мешки стекольное крошево с сиденья и отогнал автомобиль в мастерскую, где обещались вмиг починить, лишь только страховая даст добро, то есть через недельку-полторы.

Такси, как назло, повымирали, частники тоже останавливаться не думали, и Георгий полез в маршрутку. Видавший виды недоавтобус подпрыгивал и вихлял, меланхоличный брюнет за баранкой ухитрялся одновременно считать деньги, рулить и говорить в телефон тарабарщину, но к назначенному времени Георгий до Петроградки достиг.

Нужный подъезд помпезностью не поразил, домофона не имелось, а код на двери сломали, видать, сразу после установки. Крашеные стены плесневели, пахло сыростью. Как в подобных хоромах мог обитать владелец небывалой глиняной штуковины, приворожившей бестию Терлицкого, вызывало исступленное недоумение. Но удивляться было некогда, размышлять об отвлечённых материях тоже, и Георгий зашагал наверх по щербатым ступенькам, выискивая квартиру тридцать восемь. Таковая обнаружилась на четвёртом этаже, и Георгий совсем уже было изготовился давить на кнопку звонка, как прямо перед его носом дверь неспешно отворилась, и на пороге возник Яков Михайлович собственной персоной. Нужно сразу заметить, что почти за двадцать прошедших лет изменился Терлицкий мало, разве что ещё больше округлился и поседел. Как за эти годы мутировал сам Георгий, следовало спрашивать у посторонних, например, у того же воздыхателя редкой керамики, но Яков Михайлович явно не был расположен беседовать. Приходится сознаться, что Георгия он не приметил вообще. Уставившись невидящими глазами в дальнюю стену, Терлицкий отколол вот какой номер: сделал несколько нетвёрдых шагов вон из квартиры, а затем рухнул, как подкошенный, развернувшись при падении и больно шлёпнувшись навзничь. Глаза его продолжали смотреть не мигая куда-то перед собой, а на лице застыла удивлённость.

«Опаньки! — проговорил кто-то в голове у Георгия. — Это что ж у них тут, здороваются так вычурно, что ли?» Наверное, самым правильным и единственно логичным было плюнуть и слинять из загаженной парадной, но по необъяснимой причине чёрт дернул Георгия попробовать на себе незнакомую профессию фельдшера. Он пощупал у Терлицкого пульс, зачем-то поглядел в зрачки, прислушался к дыханию — всё работало. Дышал Яков Михайлович часто, но вполне самостоятельно, сердце стучало, а вот что с ним могло статься, Георгий не подозревал даже в самом отдалённом приближении.

Тогда было решено призвать на помощь хозяина квартиры, и Георгий категорично направился в открытый дверной проём. Свет в коридоре горел как мог — обе лампочки тускло освещали длиннющую узкую кишку с дверями по бокам. Посреди кишки громоздился некий обрушенный предмет мебели — то ли маленький шкаф, то ли нечто наподобие; разлетевшиеся осколки зеркала, шапки и шарфы заполнили собой почти весь и без того сдавленный лаз в недра диковинной обители. Обои на стенах выцвели и были замызганы. Приколоченные полки обнаруживали непостижимую и безнадёжно полоумную смесь экспонатов: кувшины, ржавые подковы, иконы, хитроумные деревяхи непонятного назначения, засушенные пряники, горшки. На отдельном гвозде красовались лапти. Звуков из внутренних комнат не раздавалось.

Покричав для порядка хозяев, Георгий перевалил через разрушения передней и устремился в ближайшую из открытых дверей. За дверью помещалась, видимо, гостиная, также причудливо захламленная и скудно подсвеченная. Хозяин — сухопарый господин лет шестидесяти — нашёлся здесь же: он лежал посредине напольного ковра промеж каких-то черепков и сухой глиняной крошки, задрав подбородок и разметав по бокам скрюченные руки. В отличие от Терлицкого, дышать он и не порывался.

Чтобы хоть как-то совладать с мыслями, Георгию пришлось опуститься на заваленный рухлядью николаевский стул и попробовать самому себе объяснить, что же всё-таки происходит. Ничего путного и убедительного придумать не вышло, единственный вывод получился такой: милицию вызывать придётся, видимо, именно ему, Георгию. А вот сбежать и забыть будет уже и неправильно, и рискованно. Словом, через короткое время Георгий набирал на красовавшемся в комнате допотопном телефоне извечное ноль два, а минут через сорок должен был отвечать на бессмысленные и несуразные вопросы оперативников и следователя и подписывать какие-то бумаги. Терлицкого увезли в больницу, определив у него тяжёлый психогенный шок. Хозяин же квартиры, на взгляд криминалистов, отдал концы по причине острого сердечного приступа. Валявшиеся на ковре черепки тщательно собрали и, знамо дело, решили изучать, хотя Георгий и так прекрасно видел всё: редкие уцелевшие фрагменты говорили о ни на что особенно не похожем, но явно народном характере работы; вещь, несомненно, была очень старой, а утрата подавляющей её части внятное опознание исключала. Осколки с яргой и концентрическими линиями на глазури могли указывать не только на любую страну, но практически и на любую часть света. Состав глины тоже вряд ли сильно поможет, если только туда не намешали какой-нибудь исинской или специфической нильской. Основная же часть плашки была не просто раскрошена, а практически перемолота в пыль. Словом, никто тут ничего не вызнает, хоть, наверное, и разбираться не будет.

Часам к восьми Георгий, наконец, вышел из клятого подъезда и вдохнул полной грудью после оставшихся за спиной хлама и плесени.

Был уже совсем глубокий вечер, фонари подрагивали глухим и размытым огнем. Окна давали куда больше света, выдирая из мрака целые куски мостовой и нижних этажей проулка. Прямо перед Георгием располагалась дверь лавки, которую он в спешке никак не заприметил по дороге сюда. Вывеска обещала, что под ней обретается не что-нибудь, а истинно петербуржский антикварный салон, куда чего только ни натащено: и картины, и скульптура, и литьё, и «предметы быта» (?!), и книги, и чёрта в ступе. Окончание рабочих часов значилось в 20:00, то есть ровно через пять минут. Именовался салон «Размышление».

Магазина этого Георгий не знал, да и невозможно знать все поголовно городские скупки, особенно в кривых и тёмных переулках, но что-то в прочитанном и увиденном показалось ему вдруг слишком знакомым, чтобы быть случайностью. И он направился к не запертому ещё входу.

— Закрываемся! — сообщил вместо «здравствуйте» одутловатый продавец в тёмном костюме, вытаскиваясь из-за старого письменного стола и устремляясь наперерез.

— И вам всяческих благ, любезный, — приятным голосом отозвался Георгий, идя прямо на пухлого приказчика, словно желая брать его на таран. — Олег Васильевич у себя?

Последняя фраза круто изменила маршрут старьёвщика, он будто нырнул куда-то вспять, а недружелюбие, изогнувшись петлей, оборотилось вдруг вдумчивым участием.

— Вы договаривались? — уточнил он, деликатно отступая с прохода.

— Мы договаривались… — подтвердил Георгий. — Ох, мы договаривались… До чего мы только ни договаривались! Зовите его, почтенный, не канительтесь.

Приказчик испарился, а через десяток секунд в зале возник джентльмен с седой шевелюрой и ухоженной бородкой, в дорогой тройке и галстуке. Ботинки мягкой кожи вышагивали по паркету почти бесшумно.

— Игоревич! — сказал импозантный господин. — Твоё-то туловище как закатилось в наши палестины, мы же вроде бы никому не исповедовались?

— Слишком уж аура у тебя узнаваемая, Васильевич, — не сморгнул Георгий. — Она звала меня во мраке, и вот я здесь.

— Понятно, — констатировал антиквар, сцепляя руки на животе. — Денег требовать пришёл…

— Да урезонься ты, что за скопидомная у тебя душа?! — Георгий направился к ажурному стулу в центре зала и уселся на него. Хозяин лавки, чуть поколебавшись, занял стул напротив. — Вот стал бы я партизанскими тропами мотать по Петроградке, чтобы явиться к тебе негаданно и стребовать долги? За кого ты меня держишь, дружище?

— Темпора мутантур^[1], как говорят у нас, жлобов, — сообщил седовласый владелец салона, внимательно изучая гостя. — Был ты всегда мужик правильный и не марамой, так ведь меняются люди, сам знаешь.

— Завязывай, Крестовский, а то поссоримся, хоть это нынче и расточительно. Партнёров нужно беречь…

— Ну, тут я соглашусь. А чего пришёл-то, если не за бабками? И как ты нас вычислил?

— Да проще пареной репы, Васильевич. Во-первых, выкидыш русского языка «предметы быта» на вывеске мало кто жалует. А во-вторых, все магазины у тебя назывались по-дурацки, но непременно в одно слово и всегда на «р». Вот так…

— Логично, — невозмутимо признал Крестовский. — Но ты на первый вопрос не ответил.

— А здесь и рассказывать нечего — в доме напротив навещал одного сквалыгу.

— Это Долгова, что ли?

— Вероятно. Фамилию мне не назвали, а потом и спрашивать стало не у кого. Вот та дверь, с поломанным замком, квартира тридцать восемь.

— Долгов, — подтвердил Олег Васильевич. — Он нам день на день чего-нибудь тащит, показывает. Дядька-то, между нами, знающий. Продаёшь ему чего?

— Да нет, там другая история, — и Георгий в подробностях описал свой визит в странную квартиру.

— Да ты что, помер Долгов? — Крестовский был искренне опечален. — И Терлицкий чуть не того? Дела…

— Вот-вот, — Георгий откинулся на резную спинку. — Не представляю, что за плашку нарыл наш Яша, если вокруг неё учинился весь этот хоровод…

— А я как раз могу это предположить, — процедил солидный Олег Васильевич, нацепляя очки и роясь в какой-то папке. — Не так давно Долгов хвастал одной майоликой, про которую я лично ничего толкового сказать не мог. Ты ведь, кстати, по керамике кандидатскую защищал, верно?

— Безошибочно, — подтвердил Георгий. — По атрибуции. А что, у тебя и фотография есть?

— Была… — антиквар задумчиво отложил папку в сторону. — Странно, я её специально здесь вот и оставлял, думал, потом у кого-нибудь из знающих спрошу. Пропала куда-то, собака… Н-да. Овальная такая фиговина, очень хорошая… Он их, в смысле, плашку и фотографию, наверное, с неделю назад припёр. И больше мы не виделись, да потом в их доме ещё и хрень эта началась…

— Ты-то как всё это знаешь, Крестовский? — искренне поразился Георгий. — Вроде же не так давно здесь, а живёшь чёрт-те где?

— Да, не очень давно, перебрался с полгода, наверное. «Ретроспективу» свою на Ваське делю теперь с Савельевым, он там и командует. А я тут. Мне оно как-то симпатичнее, и торговля куда бойче, хоть и задворки. А катавасия у них в парадной — так это трудно было не узнать. Представь вот себе…

И Олег Васильевич неторопливо и обстоятельно поведал следующее: после того, как Долгов заявил в салоне свой глиняный раритет, события в доме напротив сможет описать по минутам, наверное, с пол-улицы. Во-первых, чуть ли не в тот же день в злополучной парадной случилось замыкание. Пожара чудом не произошло, но пробки повышибло в микрорайоне тотально, кое-где сгорели щитки и разные домашние приборы, словом, захочешь — не забудешь. Только сладили с этой бедой, как на последнем этаже прорвало трубу в пустующей квартире. Хозяева куда-то там уехали, ключей не оставили, пока выясняли, вызывали, подъезд залило основательно, правда, только одну его сторону. Кажется, квартира Долгова не пострадала, однако за точность рассказчик не поручится. То ли от потопа, то ли от сидения впотьмах, то ли от всего вместе, но дальше пришёл черед свирепой хвори, которая стала косить жильцов. Кареты «Скорой помощи» просто прописались у обшарпанной двери напротив. Плюс ко всему через пару дней добавились ещё и менты: бесследно исчезла проживавшая в подъезде девица, весьма пристойная и тихая. Какое участие в происходившем принимал лично Долгов, сказать невозможно, но, верно, забот у любого в той парадной было чуть больше привычного. Вот, собственно, и всё.

История с учинившимся по соседству Армагеддоном произвела на Георгия неожиданно сильное впечатление. Он крепко задумался и в этом состоянии, лаконично распрощавшись с Крестовским, покинул салон. Дверь за его спиной слышно щёлкнула засовом.

Мыслей же вдогонку услышанному действительно возникло немало. Первая и наиболее явная из них доказательств не требовала: приключившееся с Долговым и Терлицким прямо на глазах у Георгия становилось в одну очередь со всеми этими потопами, пожарами, хворями и похищениями. Ошибки тут вряд ли можно было ожидать. Вторая идея состояла в том, что кусок глазурованной глины сыграл свою роль, правда, пока нельзя представить, какую. Заклятый он, магнетический или марсианский, в принципе, безразлично; может быть, куда проще: он редкий и дорогой, и замыкания, пожары и пропажа без вести — следствия неудачных попыток его стибрить. Впрочем, вот это уже явный бред: хлам в долговской берлоге охранялся сопливой дверкой с таким дрянным замком, что отсутствовала всякая нужда перерезать провода, вызывать общую панику, шантажировать и прочее. Легче было просто треснуть сапогом под замок.

Но как бы там ни было, эта обливная глазурь тут главная. Поразительно то, что её так и не украли, не обменяли на пленных землян, а она сама не возликовала на пролитой крови — просто рассыпалась в пыль, в мельчайшие крошки, и что это может означать, непостижимо.

Домой Георгий вернулся в сумеречном настроении, перекусил какой-то подвернувшейся под руку ерундой, принял снотворного и решил уничтожить память о пережитом паскудстве глубоким забытьём. Но и здесь ждала неудача.

Заснул он и правда быстро, снова оказавшись в предельно чётком и плотном видении: напротив него в глубоком кресле сидел Терлицкий и, хитро прищурившись, говорил: «Вот и пришёл за табличкой, вот и пришёл…»

Дальнейшее досмотреть не получилось: треск телефона оборвал беседу с ехидным Яковом Михайловичем и выдернул Георгия в ночь, на собственную постель, в совершенно нескладном состоянии. Телефон надрывался. Георгий снял трубку и к неподдельному своему изумлению был проинформирован, что водка на исходе и что они сейчас уже едут. Говоривший еле одолевал слова, и номер, понятно, набрал не тот. Бросив трубку, Георгий заворочался на кровати, попытался устроиться поудобнее, но тщетно — сон отшибло окончательно, а на часах была всего лишь половина четвертого. Пришлось вставать, включать чайник, бесцельно слоняться по комнате, словом, делать то, что принуждает вытворять самая лютая бессонница. Утро Георгий встретил разбитым.

А спозаранку позвонили из милиции, и валяй снова, тащись на полдня, давай никому не нужные показания, объясняй в сотый раз околесицу, отвечай на вопросы милицейского иезуита и тешься тому подобными забавами. На службу Георгий приполз выжатым уже до предела.

— Здравствуйте, Георгий Игоревич! — сладко пропела толстая Аниханова, щурясь из-под блестящих очков. — Как раз вот я искала вас, как раз!

Сочетание имени и отчества были у Георгия столь горестными для человеческой речи, что большинство и не пробовало ломать язык, и «Георгий» обычно служило максимально уважительным именованием, однако Аниханова ухитрялась произнести всё гладко и без потерь.

— И вам добрый день, Ангелина Семёновна, — обреченно ответил Георгий, лихорадочно соображая, куда бы можно было от этой беседы слинять. — Что же понадобилось от меня научной комиссии?

— Ну как что? — Аниханова сделала такие страшные и удивленные глаза, словно играла в «Ах ты зверь, ты зверина, ты скажи свое имя…». — Что же нам может понадобиться, как не плановые работы? У вас в этом квартале публикаций никаких, листаж не выполнен, на конференциях не выступали… А аттестация уже вот-вот!

Последние слова Ангелина Семёновна пропела столь игриво, что Георгию сделалось жутко.

— Сдам, сдам я листаж, на той неделе сдам, — заверил он, ретируясь к ближайшей двери. — И у меня ещё каталог был, между прочим…

И Георгий пулей выскочил вон. Но коли уж начнётся криво, то так дальше и покатится. Не прошло и пяти минут, как по душу его явился профком, потом бухгалтерия («Мы не помним, вы сдавали билеты по командировке, а то их что-то нет нигде…»), потом завсектором («Мы тут подумали, что от нас ты будешь за гражданскую оборону отвечать…»), потом начальник пожарной охраны…

Научный сотрудник в институте, понятно, существо подневольное, но нынешний напор перекрывал любые мыслимые пределы.

Еле дождавшись пяти часов, Георгий на всех парах припустил вон из этого храма мудрости, решив, что недурно бы проведать и Терлицкого. Врач со «Скорой» вчера при нём договаривался, в какую больницу везти, поэтому гадать не пришлось.

Лазарет встретил химическим смрадом свежекрашеной двери, скользким полом и хмурым охранником, объявившим, что пускают до шести, а сейчас уже начало седьмого. Уговоры на стража не подействовали, подействовали деньги, моментально открывшие турникет, да ещё и снабдившие бахилами.

Нашелся Терлицкий в общей палате; оказалось, что в реанимации необходимости по большому счету и не было, поэтому днём его оттуда выпроводили. Дышит он сам, пить может, жрать отказывается, но сладить с этим реально и на общем отделении. А вот соображать Яков Михайлович не хочет напрочь, никого не узнает, точнее, ни на кого не реагирует. Лежит себе и что-то бубнит. Очевидно, придется переводить его в «специализированный стационар».

Всё это поведал Георгию доктор Алексей Степанович, по счастью, не сваливший ещё домой и вполне дружелюбный. Терлицкий лежал в койке у окна, из руки торчал катетер с капельницей, а из носа какие-то тонкие трубки. Смотрел антиквар в параллельную вселенную и, как видно, что-то в ней разбирал, поскольку то радовался, то огорчался и временами свои чувства комментировал. Появление Георгия не вызвало и тени смысла на лице Терлицкого, но слова вдруг сделались громче и разборчивее.

— А-а-а! — сказал Яков Михайлович. — Вот ведь пришёл! Пришёл за табличкой… Вот и пришёл! Вот… Пришёл…

Речь его то затихала, то снова прорезалась, но сочетание «вот и пришёл за табличкой» осело в ней теперь накрепко.

Если бы не клятый сон, Георгий, возможно, и не придал бы этим словам значения, но дело в том, что сон-то был.

— И часто он повторяет про табличку? — спросил Георгий у врача, сам не понимая, зачем.

— Да пёс его знает, — просто ответил Алексей Степанович. — Я же не могу его тут неотрывно созерцать. Но, кажется, он раньше про что-то другое задувал, вроде бы про каталог… Не уверен. Но всё-таки не про табличку; я про нее, похоже, тоже впервые слышу. А вы понимаете, что это значит?

— Нет, — честно соврал Георгий и направился к выходу.

Вечер выдался кривобокий, всё патологически валилось из рук, и было решено с двойной дозой снотворного пораньше убраться в койку.

На сей раз Терлицкий Георгию не привиделся. А снилась захламленная квартира Долгова, но какая-то безумно длинная, бесконечная, с ходами и переходами, с лестницами в середине, а по потолку тянулись электрические провода.

— Это для поезда, — объяснил незнамо откуда взявшийся Марат Гамадиев. — Так удобнее ехать на Карельский перешеек.

— А кто приходил за табличкой? — спрашивал Георгий, но Марат лишь усмехался и удивленно вскидывал брови.

— Разве не знаешь? — в руках у него желтело потертое расписание электричек. — Вот, смотри, эта станция, сюда и поедешь.

— А табличка? — настаивал Георгий, но Марата уже и не было, а название станции, не запомнившись, исчезло с ним. В долговской квартире высился теперь порядочный сосновый лес.

— Как же ехать, куда? — мучился Георгий, блуждая между сосен. — Он же, кажется, говорил, как это называется?

— Караганда, — отозвался Марат, аллах знает откуда.

— Да нет, какая Караганда?! Станция как называется?

— Караганда! — заорал вдруг Гамадиев диким голосом и саданул камнем в окно.

Георгий буквально взвился от неожиданности и сел в кровати. Рассаженное стекло внешней рамы зияло зубастым провалом в ночь. Камень валялся на подоконнике в остром осколочном месиве, поблёскивавшем в лучах уличного фонаря.

— Караганда!! — не унимались на улице.

— Димон, дурак, что ли? — поинтересовался пьяный подростковый бас. — Валим быстро!

Первый пробовал было возражать, но его, видно, убедили, и когда Георгий подбежал к окну, никого уже не осталось по ту сторону, ни из Караганды, ни откуда ещё.

Остаток ночи пришлось, преодолевая необоримую дрёму, сметать стекла, пылесосить, мыть, затягивать пробоину плёнкой от осенней стылости и вытворять ещё тьму разного прочего, столь же безрадостного и бесящего.

Наконец, что по силам, было справлено, вскипевший чайник выпит чуть ли не досуха, и план на ближайшее будущее однозначно утверждён: день сегодня неприсутственный, клиентов никаких не намечено, а в салонах ждут только после обеда, — значит, можно всё-таки часа два ещё придавить. Но фигушки.

Звонок в дверь, казалось, вмяли в стену навсегда, и электрический колокольчик едва не охрип от собственных трелей. За порогом оказался хмурый мужик — дабы снять показания счётчика. На вопрос, почему это так необходимо именно в восемь утра, пришедший объяснил, что «днём вас, чертей свинячьих, никогда не застанешь, а платить честно — оно никто не торопится. А из государства хищают!»

Показания записывались крайне неспешно, и коридор незваный гость ухитрился истоптать сплошь, без единой вакансии. Георгий было уже хотел приспособить визитёра к какой ни на есть пользе, отыскав через него стекольщика, но это оказалось нельзя, потому «стекольщики — они в ЖЭКе, а мы от энергосбыта тут, нам стёкла без надобности. Но в ЖЭК лучше идти сейчас, а то разойдутся все, и вообще никого не найдёшь».

Несчастный Георгий, нацепив что-то первое попавшее под руку, отправился в жилконтору, однако свободных стекольщиков не сыскалось; может, завтра или на недельке. Тогда был отловлен праздно шатающийся сантехник, снабжён деньгой и уполномочен найти стекольщика немедленно. Сантехник дело справил отлично, и через полчаса обещанный специалист созерцал уже пробоину в георгиевской спальне.

— Тут особое стекло нужно, широкое, у нас сейчас таких нет, — заключил, наконец, специалист, распространяя вокруг себя ядрёный аромат перегара и носков. — Если только где-то покупать…

Покупал и приносил стекло работяга несусветно долго, по дороге явно добрав градуса и подрастеряв координацию. Словом, часам к трём окно починили, а вот квартира требовала тотального мытья. Взвыв от бессильной ярости, Георгий взялся уже за вёдра и тряпки, когда зазвонил телефон. То, что на другом конце провода оказался не кто-нибудь, а полузабытый коллега Гамадиев, даже не удивило.

— Приветствую! — жизнерадостно заявил Марат. — Признал, нет?

— Да как же тебя не признать, старина, — честно ответил Георгий, стаскивая с рук резиновые перчатки. — Просто ведь нынче ночью с тобой виделись!

Последнее заявление собеседник, вестимо, понял неотчётливо, но переспрашивать не стал. — И как житьё?

— Хвала богам, Зарыпыч, держусь. Ты ведь, верно, не о путях мироздания поговорить хотел, о них по телефону рассуждать странно. Рассказывай давай, отчего я тебе припомнился?

На том конце провода глубоко вздохнули. — Нечуткий ты какой-то, Егор, неделикатный, — изрек Гамадиев. — Коль однокашник звонит, мог бы и о путях мироздания потрендеть, и не развалился бы, дубина. Не так уж часто мы в последнее время виделись…

— Не так уж, не так уж, — подтвердил Георгий. — Раза три за пять лет. Поэтому и говорю: экономь слёзы для встречи, Зарыпыч! А сейчас выкладывай, чего хотел.

— Ладно, — просто согласился Гамадиев. — Тогда сразу вопрос: ты керамикой ещё продолжаешь заниматься?

— Чего? — интересно вот, ослышался он или Марат с Терлицким вдруг впряглись в одну телегу. — Чего керамикой?

— Не валяй Ваньку, Егорка, ты же блестящий был знаток, я-то помню, — совершенно серьёзно ответил Гамадиев. Понятно, значит, не ослышался. — Ты действительно специалист, это ведь не чайники твои кузнецовские толстым дядькам продавать. У нас с курса вы с Нелькой только масть и держали.

— Ну, про Нельку не скажу: после того, как обустроилась во Флоренции, слыхать её не довелось, — признался Георгий, усаживаясь на стул. — Кажется, науку она послала далеко и надолго.

— А с сыном так видеться и не даёт?

— Нет, конечно, да и к чему это сейчас? Ему и двух лет не было, когда они съехали, я для него посторонний человек. Ладно, не о том мы, Зарыпыч. Керамика — да, занимаюсь, из института ещё не сбежал, хотя, если честно, давно пора. Кстати, не только керамикой занимаюсь, — это тебе на тот случай, если вдруг помимо черепков какие-то ещё идеи возникнут. А что за нужда?

— Хочу тебе одну вещь показать, — бесхитростно поведал Гамадиев. — Мы же с нашими тут вроде полевые исследования учудили, второй год уже. И у старичков-боровичков этаких, километрах в ста пятидесяти к Петрозаводску, откопали мы очень занятные штуковины. Культовые, подлинные, всё как ты любишь.

Но ни продать, ни отдать деды не соглашаются, особенно и фотографировать-то не дают. А мне кажется, что штуки эти один в один твои, ну то есть те, что ты описывал; и думаю, они много старше, чем полагают сами деды. Словом, без тебя, Игоревич, никак. Выбирайся!

Выбираться было, если честно, невыразимо лень, а без машины и просто омерзительно, но Гамадиев уверил, что ждать нельзя, у дедов сорок пятниц на неделе, каждый час настроение меняется, глядишь, через пару дней они вообще тебя в попу пошлют.

— Приезжай, дружище, не пожалеешь! — заливался в трубке Марат Зарыпович. — Хрен с ней, с тачкой, честное слово. Приедешь сегодня на электричке, мы тебя на перроне встретим. А завтра все разом отсюда и свалим. И с меня поляна!

— На электричке за сто пятьдесят километров? — не поверил своим ушам Георгий.

— А чего, самолётом, что ли, лететь? — удивился Гамадиев. — Я сейчас всё тебе расскажу, опишу, сядешь, поедешь, и как хорошо! И удовольствие! И засветло ещё свидимся. Штуки действительно уникальные, не вру, ей-богу! Ну, договорились?

3

Договорились-то договорились, а вышло и здесь заднеприводно. Финляндский, или, как говорила соседка-покойница, Фильянский вокзал Георгий не любил. Логика тут роли не играла, и сказки про дедушку Ленина на броневике тоже ничуть не имелись в виду. Просто слишком уж муторно становилось здесь на душе.

Муторно было и в школьную пору, когда приходилось тащиться с Фильянского чуть не каждую неделю пересдавать ГТО по лыжам. Муторно было и в студенчестве, когда пьяные бездельники, выдававшие себя за крестьян, ухитрялись посеять картошку в болото, и вузы города сгонялись на битву за урожай на финской границе…

Муторно было и сейчас. Прежде всего потому, что конечный пункт вояжа представлялся Георгию предельно размытым. Энергичный Гамадиев сочинил сперва длиннющий, но относительно простой маршрут с одной пересадкой. Ехать нужно было с Ладожского вокзала на поезде в сторону Карелии, а потом пересесть. План рухнул по предельно простой причине: билетов на сегодня уже не имелось, даже плацкартных, которые Георгий отвергал категорически. Было это не жеманством, но принципом, и имело предысторию. Ещё на первом курсе покойный научрук, с самого начала благоволивший к Георгию и всячески его просвещавший, как-то посоветовал, мол, не ездите, голубчик, в плацкартных вагонах, не привыкайте к дряни… Дрянь — это не отсутствие комфорта, дрянь — это дрянь, и плацкартные вагоны — дрянь самая наипервейшая; не представляю, что, если не землетрясение и не война, может заставить человека ехать в них…

Дальнейшая биография неоднократно убеждала в правоте слов профессора, и Георгий, зарекшись однажды, никогда больше порога общего вагона не переступал. А вот сегодня и таких вариантов не имелось: несмотря на близкие холода, народ валил на Валаам и в Кижи, и класс вагона им годился любой; словом, не было билетов.

Гамадиев и здесь нашёлся: велел бросать всё и дуть на Финляндский, садиться на электричку в сторону Кузнечного и трястись до какой-то зубодробительной станции, где к нужному времени уже встретит «Газель». Название станции Георгий накарябал на первом, что подвернулось под руку, — на забытом на столике потрёпанном расписании поездов, а затем поспешил в метро. Ладожский, сказать по правде, был вокзалом чудаковатым, но с характером и с массой всяких лестниц и переходов, совсем как в приснившейся долговской квартире.

А вот Финляндский оставался прежним, и электрички за двадцать лет, похоже, мало изменились. Народу набилось не тесно: ни на лавке, где пристроился Георгий, ни напротив вообще никого не было. Зато с первых же минут поездки кто-нибудь неугомонно шнырял по проходу: то книгоноши, то продавцы разной подозрительной медицинской машинерии, то бабки с грибами, то немые с календариками. Вклинивались в этот поток и контролёры, и самодеятельные певцы. Был даже проповедник некоего нового пути спасения, желавший денег на «устроение молельного дома». Словом, проход не пустовал.

Сперва Георгий пробовал реагировать на происходящее, затем демонстративно презирал и, наконец, обзаведшись пухлым журналом, углубился в чтение. Ненадолго. Журнал рассказывал о жизни совершенно неведомых Георгию богатых людей и о том, что́ следует помнить, заявляясь в дорогущие лавки в этом сезоне. Плюс к тому были и сюжеты о модных новинках в области зрелищ: например, долго и косноязычно восхвалялись прелести недавней антрепризы о Шурочке Азаровой. На беду, Георгий уже насладился этим спектаклем и, вспоминая, никак не мог взять в толк, почему в новой версии мюзикла колыбельную кукле Шурочка поёт в чём мать родила, отчего все персонажи постоянно спариваются, не обращая внимания на пол и возраст, и с какого перепугу поручик Ржевский теперь ухлестывает не за столичными певичками, а за корнетами из своего же полка. Вдобавок выражение «кавалерист-девица» авторы поняли слишком буквально: героиня явно и впрямь с рождения служила в кавалерии, но в качестве скаковой кобылы, что выдавали и стать, и голос…

Захлопнув журнал, Георгий взглянул на часы и обнаружил, что ехать ещё минуток сто тридцать, если не более. Оставалось наслаждаться видом за окном.

Мимо проплывали деревянные церквушки с погостами, покосившиеся избы, неровные поля, засаженные невесть чем или просто поросшие сорняком. Крепких деревень видно не было, зато высился ельник, а местами вздымались ряды красных сосновых стволов. Дороги, изредка попадавшиеся на глаза, предназначались явно не для езды и походили на раскопки древних городищ. Впрочем, верно, это просто перегон такой, строятся же тут люди, и дороги есть, вон, у Семёнова дача чуть не с вертолётной площадкой… Но в окне ничего похожего не показывали. Солнце начинало понемногу снижаться, жёлтый свет бросил нестерпимо яркие блики на стену за спиной.

Отчего же он всё-таки согласился переться на этой громыхающей железной колбасе неизвестно куда? Зачем солидному и преуспевающему эксперту-антиквару какая-то глиняная чушь, которую даже и продавать не собираются? Георгий неоднократно пробовал отвечать на подобные вопросы и самому себе, и другим, но убедительно не получалось. Скажем, институт, не дающий ни денег, ни престижа, — отчего было бы не послать его ко всем чертям, зачем мыкаться и выслушивать ахинею по своему адресу, писать макулатуру? Ведь есть и имя, и клиенты, и связи…

Ответ прятался где-то на самом дне сознания, но вылезать оттуда не хотел, выказывая только краешек, который Георгий когда-то для себя окрестил никому не понятным сочетанием: «прикрывать рукой фитиль». Тлеет ведь где-то глубоко внутри, в душе где-то тусклая лампадка, и погаснуть ей нипочём нельзя разрешить. Погас огонёк — не разожжёшь, сколько ни чиркай спичками. Вот такой фитилёк и пробовал закрыть от житейского ветра бывший отличник и прочее, поражавший талантом, подававший надежды и влетевший без каких-либо тормозов в смертельную мельницу девяностых. Многие спивались, многие уходили из науки куда угодно, институты пустели на глазах, а Георгий всеми правдами и неправдами остался, обзаведясь личным заработком на стороне и постаравшись не скурвиться, подобно подавляющему большинству, и не ввязнуть в беззаконие. Жена с новорождённым сыном хлопнула дверью ещё до того — не только бросила умственные занятия, но и свалила из страны. Случайные дамы надолго не задерживались и всё больше бесили. Многие друзья умерли от водки, болезней и безысходности. А вот Гамадиев, между прочим, не пропал. Он продолжал жить своим делом так, словно ничего вокруг и не менялось, будто бы никакого времени на дворе вообще не существует. Поэтому, коли уж он просил, Георгий старался соответствовать: фитилёк в душе это любил и словно бы даже светил чуть веселее…

В окне тем временем чаще и гуще теснились далёкие наплывы леса; шершавые колонны сосен, ельник то и дело полностью перекрывали обзор. Вдруг деревья отступили, показались луга, и одновременно с этим Георгий отчётливо увидел столь неожиданную и неправдоподобную фигуру, что прочие мысли вмиг разнесло в атомы, оставив голову в непереносимом беззвучии, — совсем близко от электрички, чуть выше древесных крон летел человек. Человек был всамделишный: тень от него четко виднелась, когда поезд отдалялся, а деревья редели.

Человек был пожилой: седые волосы и борода бились по ветру. Человек сидел, заложив ноги накрест, и летел непонятными скачками, то набирая высоту, то словно скатываясь с горы. Эти взлёты и заныривания, тем не менее, придавали изрядную скорость — летун без труда обгонял электричку, устремляясь в сторону показавшейся реки. По берегу тянулись поселения; дома здесь были явно лучше, хоть и стояли вразнобой. Молодые берёзы и ели жались друг к другу плотной, но слабосильной стеной. Сосны высились чуть дальше. Летун виднелся как раз над соснами, потом над жёлтым ровным полем, затем над какими-то лиственным гущами. Плотная куртка надулась на спине парусом, низкое солнце горело в седине.

Всё это было до такой степени невозможно, что Георгий окончательно утратил силу рассуждать. Он зачем-то ухватился за чёрную от копоти оконную раму, натужно потянул её вверх, пытаясь открыть, и… чуть не свалился со скамьи головой вперёд. За стеклом уже синели ранние сумерки, народу в вагоне осталось мало.

Георгий попробовал оглядеться и сообразить, что же было: приснился ли ему летучий старик или сон сморил позже, вытравив память. Логически выходило первое, но кто знает?.. Что спросить на этот счёт у попутчиков, фантазии не хватало.

Прежде всего, видимо, следовало вообще завести беседу, и благодарной кандидатурой смотрелась бабушка двумя рядами дальше.

— Прошу прощения, — выговорил Георгий, приближаясь к ней на окаменевших от сидения ногах и выставив вперёд расписание с мудрёным финским словом. — Вы не знаете, эта станция скоро?

— Станция? — старушка смешно зашамкала и задвигала пухлыми щеками. — А что станция? Проехали мы уже станцию эту, давно уже проехали…

Такого поворота событий Георгий не предвидел. Прочие вопросы мгновенно сгинули, и возникло полтора десятка новых, первым из которых значился: когда?

Но тут поезд сбавил ход, в окне поплыл куцый перрон, и Георгий сломя голову рванул к двери.

Железные створки разъехались, выпуская в стылые густеющие сумерки. Никто больше не выходил и не садился на этой платформе, и через несколько секунд состав за спиной пшикнул, заскрежетал колодками и начал неспешно набирать ход.

Перрон был абсолютно пуст, еле живая сетчатая табличка сообщала, какой именно километр она считает от неизвестно чего. Будка билетной кассы наблюдалась по ту сторону путей, и Георгий энергично к ней устремился. Но ставня полукруглого окошка оставалась запертой и на стук не открылась. Табель на стене уведомлял, что последний поезд в сторону Питера ушёл пятнадцать минут назад, а следующий ожидается только утром. Узнать что-либо подробнее было не у кого.

Георгий несколько раз бесцельно огладил собственную куртку, потом опомнился, выхватил мобильник — зоны покрытия не было. Проклиная от души всё подряд, попробовал оглядеться, но ничего даже смутно похожего на автовокзал или шоссе не увидел. Платформа утопала в непролазных кустах и березняке, через которые в обе стороны от путей вело по тропинке. Поразмышляв немного, Георгий предпочёл правую и зашагал по ней.

Расчёт был простым: люди здесь, безусловно, живут, а значит, найдётся и способ вернуться. Хоть бы этот гамадиевский приятель на «Газели» подождал малость…

Но первый из встреченных домов стоял безлюдным. Где хозяева, намёков не имелось: во дворе не было собаки (равно и конуры), калитка не запиралась вообще. Хлипкое щитовое строение глядело ветхим и нежилым. Свет не горел, и, кажется, даже не висели провода.

За домом красовался заросший чем попало пустырь с полуразвалившимся сараем посредине. Дальше чернело что-то вроде перелеска, куда идти не хотелось совершенно. Георгий потоптался в нерешительности и наладился уже поворачивать вспять, когда степенно зашаркало, и на тропинке возник приземистый мужичок в картузе. Шёл он, похоже, без дела, ничего не нёс в руках, одет был задрипанно, но тепло. Просторные резиновые сапоги монотонно загребали пыль.

— Уважаемый, где тут у вас шоссе?

Уважаемый ответил на это нечленораздельным матерным пассажем и помахал куда-то в сторону руками, словно отгоняя мух: вот там шоссе.

— А далеко?

— Далеко! — для этой мысли тоже нашлась непростая и сплошь непечатная формула. Разговор навёл мужичка на рассудительный лад, и он по собственному уже почину, путано, но подробно разъяснил, что шоссе тут делает петлю, и идти до него прямо, то есть через посёлок, неблизко. К тому же там ещё озерцо обходить, а это уж и вовсе тягостно. Зато если взять сейчас левее и двинуть сквозь перелесок, то буквально рукой подать до маленького поселения, именуемого Три Сруба. А за этими срубами как раз и начинается местная цивилизация, то есть магазин, почта и прочее в том же роде. Вот рядом с почтой-то шоссе и идёт, и остановка имеется. Последний автобус на Лосево будет как раз минут через сорок…

Поблагодарив душевного мужичка и приободрившись, Георгий споро зашагал по указанной тропинке.

Жёлтые и красные листья заметно устилали землю, рыжеватые кроны горели яркими сполохами среди густой хвои над головой. Пряный аромат увядания от толстого ковра из иголок мешался ещё с чем-то едва уловимым, возвращавшим в детство, в долгие прогулки по Елагину, в царскосельские выходные, в летние каникулярные и чёрт бы разобрал какие ещё вылазки, и вдруг на миг закружилось перед глазами, заныло под ложечкой, и ярко, отчётливо изготовились уже выплыть забытые мечты и обиды невероятной давности…

Тропинка меж тем становилась всё неразборчивее, потом вообще пропала, потом нашлась, но несколько в стороне. Рассудив, что двум дорожкам тут вряд ли было бы место, Георгий продолжил свой марш дальше в заросли.

Темнело непривычно быстро, словно на дальних югах: разговор с мужичком вёлся ещё вполне себе на свету, а через десять минут темень вокруг легла поистине полуночная. Дорожку различить делалось труднее и труднее, пока она не исчезла окончательно. Куда теперь направляться, идей не нашлось, и Георгий решил-таки поворотить назад, но спичек в кармане не было, а тусклый огонёк мобильника не достигал даже до травы под ногами. Ощупью злосчастный ходок едва-едва забрал вправо, где, по его мнению, шла тропа, и чуть не сломал шею, зацепившись за невидимую во тьме корягу и полетев кубарем. Поминая всю родню Гамадиева, местного извоженного мужичка и «Газелей» как вида транспорта, Георгий насилу поднялся; правый голеностоп ломило и дёргало, наступать на ногу удавалось плохо. Однако же впереди между стволами проглядывало неясное свечение, слишком неживое и постоянное, чтобы быть природным. Приободрившись, Георгий из последних сил рванул на свет, хватаясь за что придётся. Гибкий прут больно хлестнул по лицу, чуть не задев глаз, какие-то невидимые сучки расцарапали кожу на руках…

Но, к несказанному изумлению, за стеной чёрных ветвей жилья не обнаружилось. Синеватый свет исходил от могучих кряжистых стволов, возвышавшихся посреди небольшой полянки, и отголоски этого света трепетали в кронах позади него, сбегали к корням и даже парили в плотном воздухе чащобы. Как шевелятся волосы на голове, Георгий не знал, но, возможно, именно это с ним как раз и произошло. Ужас заныл где-то в спине, потянул книзу почки и сдавил в паху, зато чёрт знает откуда возникли такие безудержные силы, что свёрнутая нога абсолютно перестала мешать. Георгий на несколько шагов отступил в сторону, очень медленно и неслышно переместился к кустам по правой руке, сдерживая дыхание протиснулся между когтистыми лозинами, а затем, сломя голову, припустил сам не ведая куда. Несколько раз он натолкнулся на нечто твёрдое и во тьме неразличимое, оставил порядочный лоскут куртки на растопыре с правого боку, чуть не угодил в глубокую яму со скользкими краями и неизвестно чем пожертвовал бы ещё, но бежать вдруг стало некуда.

Прямо по ходу преграждал движение вывороченный корень, слева зиял провал, а справа стеной разросся высокий ивняк. Георгий принялся озираться, ища путь, и тут на него из темноты глянули в упор огромные глаза. Кому они принадлежали, разобрать было нельзя. Глаза светились таким же голубоватым светом, что и давешние стволы, и смотрели не мигая; внешние их углы забирали кверху.

Георгий впервые в жизни ощутил, как подступивший крик завяз в горле, не в силах выплеснуться наружу, прерывисто с шумом вдохнул и всё же завопил непосильной для человека трелью, попятился к вётлам и, скорее почувствовав, чем увидев узкую тропку по самому краю обрыва, бросился по ней, продолжая завывать и глотая стылый воздух. Под ноги кинулась колоссальная еловая лапа; Георгий благополучно перескочил её и, поскользнувшись, со всего маху приложился правым локтем об угол крепкого пня. Боль проявилась не сразу, но через пару десятков секунд, когда он снова уже петлял между едва различимыми стволами, прошила так, что пришлось остановиться. Рукав куртки был тёплым и грузким от крови, кость наверняка не уцелела. Вместе с болью вернулись слабость и нытьё в щиколотке, голова закружилась. Тело продрал безудержный озноб. Из последних сил Георгий сделал ещё несколько шагов, и вдруг… клятый лес кончился.

За деревьями на просторной поляне виднелся вполне почтенный сруб, тёмный, заскорузлый, обнесённый подобием ограды из нечищеных жердей на столбиках и с высоченным колодезным журавлем. Окна в срубе светились.

— Господи, — проговорил, наконец, кто-то то ли в голове, то ли в груди, — куда же я теперь со всем этим денусь? Что же за напасть такая?

Меж тем вечер пал ещё отнюдь не поздний. Сумерки, конечно, сделались гуще, но кромешной темени, окружавшей минуту назад, не водилось и помина.

Едва держась, Георгий доковылял до массивной двери и постучал. Внутри дома послышалось движение, через короткое время засов лязгнул, и на пороге возник хозяин.

Наружностью вышедший обладал самой исключительной. Высокий и жилистый старик с кипенно-белой бородой и прядями седых волос по плечам заслонял собою весь немалый вход в избу. Куртка из тёмной холстины и просторные штаны скрадывали силуэт; пальцы, лёгшие на дверной косяк, легко измяли бы железный шкворень. Ясные глаза смотрели прямо.

— Выручай, отец! — сказал Георгий, не попадая зуб на зуб и поражаясь собой. То ли живописный вид аборигена, то ли недавнее потрясение выволокло из глубин души столь кисельно-посконный стиль, что самому делалось тошно. — Угодил я у вас в лихое лихо!

— И вам не хворать, милейший, — отозвался старик звучным низким голосом. — Не припомню вас среди родственников. Чем обязан?

Говорил хозяин безупречно, как на академических подмостках давно уже не умеют. Голос рокотал по телу и легко заполнял собою каждую пядь вокруг. И от этого голоса готовая уже лопнуть жила между ключицами у Георгия вдруг ослабла, а в груди разлились тепло и тишина. Спина, однако, оставалась каменной.

— Простите, — связки предательски дёрнулись и решили соскочить на сипение. — Я тут заблудился у вас… И вот, рука…

— Пустое, — отозвался старец, не шелохнувшись. — А рука и впрямь требует участия; да, судя по всему, и не только рука. Милости прошу…

И хозяин подался в черноту проёма, открывая путь.

Глава 2

О ты, погрузившийся в мрак ночи и гибели,

Усилья умерь свои: надел не труды дают…

…И я был в таком состоянии, что если бы

аль-Мамун мог его себе представить,

он бы, наверное, взлетел, стремясь к нему.^[2]

«Тысяча и одна ночь»

1

Просторные сени обдали пряным вяжущим запахом, определить который не выходило: тут были и травы, и смола, и что-то вяленое, и ягодное, и чего только ещё ни мешалось, но вместе жило равновесно. Слабость словно бы начала подтаивать, озноб отступил. Георгий левой рукой ухватился за притолоку и, стараясь не тревожить пострадавшую лодыжку, задумал втащить себя волоком внутрь избы. Воплотиться плану не дали: старик ловко подхватил антиквара под здоровый локоть, и через секунду тот сидел уже на крепком деревянном стуле посреди главной залы.

Внутри изба смотрелась не слабее, чем снаружи: белёная, колоссальных размеров печь; потемневшая от времени, но добротная мебель, годами отполированная до блеска; глиняные горшки и медные миски; увесистые чугунки; деревянные ведра с обручами. Чёрный тяжеленный стол был идеально чист. Вопреки ожиданиям, на стенах ничего не висело, зато в углу топорщили бока дерюжные мешки, из которых старец принялся выуживать, бросать в плошку и смешивать какие-то ссохшиеся листики, цветки, кизяки и чёрт знает что ещё. Запахло грибами и старой моравской настойкой. Дед беззвучно шевелил губами.

— Это сейчас выпьете, — констатировал он, ссыпая полученное в объёмистую кружку и заливая его кипятком из забранного с огня чайника. — Это чтобы можно было беседовать.

Питье приземлилось прямо напротив Георгия, а диковинный хозяин тем временем взялся уже за куртку.

— Осторожно вылезайте из левого рукава, — командовал он. — Так, а теперь потихоньку и правый. Аккуратно… Р-раз! Вот и всё.

Снятую одежду моментально освободили от валявшегося в карманах и отправили в глубокую бадью.

— Потом до неё дойдет, — безучастно заметил старец, колдуя над клейким и твердеющим от крови рукавом рубашки. — Там у вас, между прочим, зацепилось сбоку… — Да бог с ней совсем, — лепетал Георгий, не решаясь взглянуть на открывшееся предплечье. — Мне бы в больницу…

— Нда!.. Вы травку пейте, — седая шевелюра перестала заслонять обзор, и самозваный лекарь бесшумно переместился к окну. — В принципе, рукой вашей я мог бы заняться и сам, но сейчас дома сосед, что несравнимо надёжнее. Его, с вашего позволения, и приглашу…

Заваренный сбор оказался сладковатым, но главное — после первого же глотка ушли тошнота и озноб, рассеялась муть в глазах и стали находиться слова.

— Простите, я там на пороге какую-то ересь нёс, — произнёс Георгий, дуя на тёмный густой отвар.

— Не по чем, — сказал хозяин, мягко сводя ладони, словно хлопая в сторону окна. — Я посчитал, вам привычнее наша нынешняя манера изъясняться, но большой разницы тут нет. Сказать по чести, мне не важен не только стиль, но даже и сам язык беседы.

— Это от души! — отозвался антиквар. Повисла пауза. — Я… Вот… Меня зовут Георгий…

— Рад знакомству, — старик подошёл ближе и снова воззрился на непрошенного гостя. — Сосед будет здесь, полагаю, через пару минут.

— Как мне к вам обращаться? — решил завернуть с другого конца хитроумный этнограф, но исход был ровно тем же.

— Как вам больше нравится, — без затей отозвался хозяин. — У меня столько имён, что они перестали значить что-либо вообще.

— Простите?.. — Георгий уставился на говорившего, а затем на отвар в чашке, пытаясь понять, не пристроил ли дед туда мухомор. — Неожиданно… Вы… Вас…

— Интересный вы персонаж, Георгий Игоревич! — старец опустился на край лавки. — Хорошо, будь по-вашему. Зовите меня Анастасием.

Нет, мухомор определённо в чае имелся; ведь не называл же Георгий своего отчества, это он помнил точно. Да и имечко у старикана тоже отдавало умоповреждением.

— А… — начал было неудачливый ездок на электричке, но дед мягко остановил его:

— Не волнуйтесь, никакого дурмана в вашем питье нет, — (догадался ведь, ветеран). — Просто у нас тут не самая рядовая компания. Да и привычки… Сосед мой, к примеру, тот, что прибудет сейчас, — у него тоже имён бездна, и все фальшивые. Чаще прочего люди называют его Ферапонтом Одноруким.

— А он однорукий?

— Ни в коем случае, — старец удобно обустроился на скамье. — Рук у него две, и дай бог каждому ими так управляться, как может он. Словом, никакой не Однорукий, да и не Ферапонт. Но называют…

— А почему? — поинтересовался окончательно сбитый с толку Георгий.

— Следствие одной весьма старой ошибки, хотя кому это теперь интересно?! — назвавшийся Анастасием пожал плечами. — Кстати, полагаю, он предложит вам иную манеру беседы, так что не заскучаете.

— Но он врач?

— О, в этом можете быть уверены. Здесь уж без вопросов, определённо врач. Впрочем, вот и он.

Тут Георгий и сам увидел, как в окне со стороны деревьев движется некая фигура, тоже бородатая, седая, но ниже и коренастее хозяина избы. Накидка на плечах походила на гибрид рясы и халата, штаны висли пузырём. Перемещался старик причудливо: сначала казалось, что он едет на странном самокате, потом транспорт был опознан как род циркового колеса с седлом. В действительности же ни седла, ни циркового прошлого у колеса не имелось. Вызванный Ферапонт восседал на самом обычном деревянном катуне, причём ухабы и кочки преодолевал так мягко, как не мог бы позволить себе и тяжёлый вездеход; скорость у ездока получалась внушительная. Как старик держится на своем одре, оставалось загадкой, но долго думать над ней не вышло: спустя мгновение необыкновенный всадник стучался уже в дверь и ещё через секунду входил в горницу, неся с собой весёлый и тонкий дух земляники и полыни.

— Ну? — сказал Ферапонт вместо приветствия.

Анастасий молча кивнул в сторону искалеченной руки, которая тем временем совсем перестала болеть.

— Нда!.. — широченная лапа легко извлекла из угла капитальный, как гиря, стул, и прибывший эскулап солидно разместился рядом с георгиевым локтем. Пока одноколесный наездник глядел на рану, пациента вдруг наново осенила неожиданная идея, заставившая ещё раз усомниться в только что выпитом: как же старик ухитрился пригласить соседа, когда он не звонил, не сигналил флажками и не дергал за телеграфные веревочки? И отчего в избе светло? Действительно, снаружи Георгий явственно видел, что окна в доме горят, но никакой лампы не имелось. Свеча, скупо тлевшая по самой середине стола, и печная конфорка не могли дать и малой части той иллюминации, что заполняла избу. Впрочем, самое непонятное — это почему плотные уже сумерки на дворе при взгляде через стекло отступали: Ферапонтово путешествие, например, было отлично видно в деталях, и никакие отражения не застилали обзор.

От этих размышлений Георгия отвлекла перемена в диспозиции: Ферапонт больше не сидел сбоку, а зачем-то направлялся к дальней стене, в то время как Анастасий разматывал тряпичный сверток.

— Ничего, — это было первое содержательное, что выговорил прибывший доктор. — Поладим тут; пустая морока.

«Ничего» показалось Георгию слишком поспешным диагнозом. Из обмытой кожи, которая по неясной причине уже не кровоточила, тошно торчал зловещий острый обломок; сама же рана представляла собой мешанину рваных мышц, тканей и что там ещё водится между локтем и запястьем. Даже такому медицинскому пню, как несчастный этнограф, делалось ясно, что без клинических мер, а вероятно, и без операции, обойтись тут не может.

— А я… — начал он, но договорить не успел.

Ферапонт произнёс что-то громкое, и приготовленное слово застряло у Георгия в гортани. Потом он увидел, как оба старика сходятся к его руке. Страха не было, не было и боли, а главное — желания или возможности двигаться. Ферапонт повозился с размозженным предплечьем, покрутил георгиевым локтем, пошептал, помял, потом неизвестной гадостью рану заклеил, а Анастасий мгновенно замотал её чистой тряпицей.

Время тут же снова потекло обычно, и способность говорить и шевелиться вернулась на прежнее место.

— Это… — снова начал Георгий, но Ферапонт не дослушал.

— Сиди, — внушительно сказал старец, обтирая ладони о дерюжку (руки он, похоже, не мыл вовсе). — Не тебе забота. Ты о середке пекись. Крепко!

— Коллега хочет сказать, что вам нет нужды беспокоиться о ране, — перевел Анастасий. — А вот о силах ваших позаботиться стоит: вам словно в грудину колом хватили. Я сейчас другого отвара дам…

— Я… Безусловно, — Георгий попытался шевельнуть пальцами, и это вышло сразу и без малейших помех. Подвигал запястьем — и здесь препятствий не возникло.

— Как-то не верю, — признался он искренне, осторожно трогая руку сквозь тряпицу. Рана не только ни капли не болела, но и не ощущалась вообще. — А в стационар… стоит… да? Прививку от столбняка?

— Говорят же вам, Георгий Игоревич, бросьте, — с неизменным спокойствием отозвался Анастасий, заваривая новый сбор. — Я не крупный знаток ваших лекарских методов, но, кажется, для этой инъекции остаётся актуальность ещё в течение суток? Вот и займётесь, если охота не отпадёт. Поверьте, то, о чём мы говорим, — важнее.

Кружка снова оказалась перед Георгием, но вкус отвара был на этот раз другим: полным, терпким, словно на меду. От первых глотков перед глазами поплыло, и задёрганный антиквар с несказанным облегчением выдохнул, осев на своем стуле. Счастье неспешно, но властительно принялось растекаться по кровотоку.

— Чудно, — приговаривал Анастасий, усаживаясь на лавку рядом с Ферапонтом. — Ещё пару глотков…

Мир вокруг тем временем делался всё ярче и отчётливее. Сотни всплывших из памяти картин, запахов, прикосновений, разговоров выстроились стройными линиями в ожидании оклика. Ощущение было восхитительным, но вместе с тем категорически трезвым.

— Вот! — Анастасий отставил ковш. — А теперь извольте рассказать, когда и как начались ваши напасти.

И Георгий, дивясь сам себе, начал обстоятельно описывать всё случившееся с памятного звонка Терлицкого, не забыв ни антикварной лавки, ни больницы, ни бедлама в институте, ни разбитого стекла. История о путешествии на электричке заинтересовала дедов меньше прочего, и лишь разговор дошёл до неё, Ферапонт шевельнул бровями и в обычной своей неброской манере заметил:

— Дальше нишкни.

— Мы с коллегой благодарны за рассказ и не хотим утомлять вас чрезмерной его избыточностью, — перетолмачил Анастасий, доставая с полки тёмный тряпичный куль и принимаясь в нём шарить. — А прежде вам никогда не доводилось иметь дело с какой-нибудь ворожбой и тому подобным?

— Специально — нет, — на секунду Георгий задумался, но ничего годного на ум не шло. — Не пришлось.

— А вот это более чем странно, дорогой Георгий Игоревич, — серьёзно заметил Анастасий, извлекая запечатанный бумажный пакетик, нож хорошей стали и кусок мела. Добытое старец аккуратно разложил на столе, после чего куль водрузился на прежнее место. — Странно, поскольку события заявляют обратное. Опять же, мы могли бы сами помудрить, но и тут, на счастье, есть специалист.

Приглашать его мы не станем, потому как неотложно отбываем к нему лично, и вы, надеюсь, присоединитесь.

— Вы предлагаете куда-то сейчас пойти? — холодея внутри, уточнил злосчастный антиквар, и его уверили, что предлагают, и именно сейчас.

— Медлить нельзя, Георгий Игоревич. Ни в коем случае. Вдобавок, третий наш сосед может показаться вам личностью любопытной.

— Да куда уж ещё-то… То есть, ничуть не сомневаюсь. Но ведь лодыжка…

— Она очень понадобится вам, чтобы идти, — серьёзно удостоверил Анастасий. — Встаньте-ка!

Вместо того, чтобы протестовать и отнекиваться, Георгий, как заворожённый, сместился набок, опер здоровую руку о край сидения и попробовал подняться. Вышло неожиданно легко. Нога ничуть не ныла и когда на неё осторожно перенесли вес, затем выжались на носки, затем подпрыгнули. Суставы гнулись, мышцы будто бы стали легче и сильнее. Не нашлось и отёка.

— Не болит, — глуповато сообщил горе-этнограф, переводя взгляд с голени на старцев и обратно.

— И превосходно, — терпеливо согласился Анастасий. — Лиха беда начало. Ну, готовы в путь?

— А тот коллега ваш, он, конечно, тоже носит уймищу прозваний? — ни к селу ни к городу предположил Георгий.

— Безусловно! — Анастасий неспешно отправил мел и пакетик в карманы куртки, а кинжал положил точно по центру стола. — Но, учитывая вашу тягу к протоколу, называйте его Серапионом; думаю, это будет уместным.

В это мгновение Ферапонт крутанул нож на столешнице. Клинок завертелся с такой скоростью, что полностью утратил даже намёк на очертания, преобразившись в полупрозрачный, поблескивающий от свечи блин.

— Глядите теперь в самый центр!

Георгий наклонился и посмотрел на размытое в движении неуёмное лезвие. Круг тут же обрёл глубину, середина его вогнулась, и вместе с ней что-то рвануло книзу, протолкнуло через плотный, словно бы желейный, пласт, и перед насмерть перепуганным антикваром соткался совершенно незнакомый покой с белёными стенами и странными рисунками вокруг окон. Пахло воском и можжевельником. Трещал сверчок. В чистом стекле меж занавесей глядел чуть отступивший лесной силуэт.

— Удача по дороге, — мягко и слышно сказали за спиной. Георгий обернулся и увидел третьего участника невероятной компании, ничуть не жиже, чем первые два.

Живописностью старик обладал особенной: он был тучноват, хоть и ухватист; редкие волосы и широкая борода отдавали в серое. Кустистые брови над пронзительными глазами топорщились.

— Здравствуйте, — проговорил Георгий, не представляя, какую повадку обнаружит его новый визави. Отойти от небывалого путешествия через нож пока не получалось. — Я… тут… проклятия… заклятия…

— Это я уже понял, милый, — ласково отозвался Серапион. — След ясный?

Вопрос, очевидно, адресовался незнамо откуда взявшемуся подле Анастасию, деловито возившемуся со склянками на печном приступке. Анастасий утвердительно кивнул.

— Тогда начнём-почнём, поворотим-согнем, вынем, накинем, потянем, сдвинем, справа укрепим, слева окропим, своей рукой сильной, тороватой, ловкой, жиловатой…

Слова говорились всё быстрее, речь делалась непонятнее, старец иногда переходил на некое и вовсе тарабарское наречие. В такт словам на просторном столе расставлялись подсвечники, зажигались фитили, чёрт знает откуда выуживался лист бумаги и кусок угля, на бумаге рисовались странные символы по углам, а центр забирался в ровный круг…

Пламя свечей разгорелось ярко, тени заплясали по стенам. Речь Серапиона перешла на еле различимое бормотание, руки замелькали. Вдруг приговоры стихли, и трое кудесников (уже трое; когда Феропонт подтянулся-то?) оборотились к Георгию.

— Ты, милый, хорошо помнишь разбитую плашку, какую при покойнике нашёл? — тем же мягким голосом проговорил Серапион.

Георгий попробовал представить себе раздавленные глиняные крошки на ковре, мелкие осколки с эмалевыми линиями — и утвердительно кивнул.

— Вот и думай о ней сейчас. А как будешь думать, повторяй вслух: «Слово говорю, ходу нет».

Попытку задать вопрос пресекли на корню, и Георгий покорно закрыл глаза. Вот он, ковёр посреди комнаты, вот белёсая пыль, оставшаяся от давешней майолики, вот крошечные кусочки со сколами…

— Слово говорю, ходу нет… — неуверенно произнёс антиквар, подозревая, что его только что насильно отрядили в местные шуты. Но никто не захохотал над нелепостью сказанного, ни звука не донеслось из мира, оставшегося по ту сторону опущенных век. Зато глиняная мешанина на полу вдруг пришла в движение. Осколки и крошки стали понемногу сползаться к середине паласа, где валялся самый большой из уцелевших кусков.

— Слово говорю, ходу нет, — строго повторил Георгий, однако ожившая глина плевать на то хотела. Крошки принялись липнуть одна к другой, пыль взвилась невысоко над полом и убыстряющимися кругами затеяла оседать на готовые части.

— Слово говорю, ходу нет! — Георгий еле удерживался, чтобы самому не сорваться с места и не ринуться вслед за пылью, в сердцевину возникающего диска. Тем временем на ковре лежала уже вполне цельная и аккуратная розетка овальной формы. Свет отливал на глазурованных боках и желобках узора. Майолика тихонько подрагивала, и вслед за ней принялся дрожать, набирая размах, пол комнаты, заходили ходуном стулья и шкафы, заплясала на потолке люстра. Шум от этой дрожи раздавил прочие звуки, что-то хрустнуло, а через нестерпимый тарарам будто бы втиснулось близкое хрипящее рокотание…

— Ходу нет!! — что было сил заорал Георгий и почувствовал, как затряслась, натянулась готовая лопнуть жила в горле. Гул гремел уже в самой голове; слышать стало нельзя, но, тем не менее, хрип раздался наново и совсем рядом.

— Не-ет!!! — Георгий и сам не понял, то ли он сподобился, то ли кто-то пришёл на выручку, но морок внезапно пропал.

— Нет! — повторил ухвативший за руку Серапион. — Не тебе сказ, не тебе отказ. Ну тебе, тьфу тебе, замкни, заперечь, закопай под печь, слово весомо, лови на засовы!

И старец влепил антиквару полновесную затрещину. Перед глазами расплылось, уши заложило звоном, но зато мир снова собрался таким же, каким был в начале гадания. Деды стояли рядом, тени от свечного пламени дрожали и корёжились у них на лицах и на стенах комнаты. Сверчок по-прежнему несуетно потрескивал.

— Ну вот и ладно!.. И ладно… — приговаривал гадатель, осторожно охлопывая Георгия по плечам и спине, дуя куда-то в стороны и помогая опуститься на подставленный табурет. — Видал?.. Сиди вот, смотри вот…

— Куда? — спросил Георгий. Вышло неожиданно трудно и сипло.

— Смотри-смотри… — исчерпывающе объяснил Серапион, снова берясь за уголь и бумагу. — Так поведу, сюда уведу… Дорога длинь, оторви да кинь, сама велика, шла издалека… Голову отпустило?

— Кажется…

— Сейчас гляди на свечку… — Старец споро скатал написанное и нарисованное в хитрую трубку, ловко поджёг её от фитиля и поднёс к совершенно неожиданному предмету — стеклянному кубку на короткой ножке. Свёрток в руках Серапиона занялся с такой силой, словно его вымачивали в нефти: не прошло и секунды, как весь скрученный лист распался в невесомые лоскуты, плавно усеявшие жидкость в чаше.

— Сдай, повернись, на дно окунись, — проговорил старик, запуская в бокал пятерню и растирая пальцами пепельные хлопья. — Что было врозь, меж бровей БРОСЬ!

Георгий отпрянул от внезапно ахнувшей в лицо студёной пригоршни, и вместе с нею по глазам ударил нестерпимый свет. Когда зрачки привыкли, муть сгустилась, оборотясь в старую облупленную миску, глиняные плитки с узорами и древнюю бабулю, примостившуюся как раз напротив, у другого торца грубой столешницы. Свет лил из окна сбоку; жаркий безоблачный июль будто дал тягу из полуденных широт и остановился передохнуть на ладожских топях.

— Как браться — говори слова обережные, да потом, будешь перекладывать — про себя повторяй, — напутствовала бабуля, беззубо пришепётывая и поводя пальцем по воздуху. — Запомнил слова-то?

— Запомнил, Агафья Даниловна, отлично запомнил, — уверял Георгий. Тарабарщину, нашёптанную вчера старушкой, пришлось зубрить со слуха, записывать Агафья запретила.

— Вот правильно, хорошо… Повторяй… А потом покланяйся да скажи: дедушки, дедушки, вам поклон — заклятье вон!

— Непременно, — с покорностью соглашался Георгий. — Так и скажу.

— Так и скажи… А ну давай-ка повтори, чего говорить…

Свет вдругорядь полоснул по зрачкам, и Георгий снова очутился на массивном табурете, подле стола со свечами и с прозрачным кубком.

— Ну, вернулись слова? — то ли спросил, то ли констатировал Серапион.

— Вернулись, — Георгий помотал головой, поморгал — мир был прежним. И в нём пёс знает откуда в деталях проступил напрочь забытый случай из экспедиции. Он описывал тогда очень редкие таблички прекрасной сохранности, а старуха-хозяйка запрещала их касаться без особых приговоров. Странно вот что: таблички помнились, старуха помнилась, а присловья до этой минуты не всплывали ни разу, как и то, что они были вообще.

— А ты не удивляйся, — в ответ его мыслям отозвался Серапион. — Ты же дедов благодарил?

— Благодарил, — согласился Георгий. — И что, два слова могут вот этак отшибить память?

— Несомненно, — успокоил Анастасий, поднимаясь со скамьи. — Могут отшибить, могут защиту поставить. Важно, кто и как слова передал. Тут передача была сильная.

— Но зачем мне их вспоминать?

— А чтоб не сдохнуть к заре, как твой скаред, — ясно и ёмко объяснил Ферапонт, неспешно собирая и расставляя по полкам предметы со стола.

— Видите ли, Георгий Игоревич, вы ведь и другие тайные вещицы хватали почём зря, — снова вклинился Анастасий. — А заклятие забыли, да и случалось это позже, у совсем иных хозяев… Защита хоть на вас и имелась, но брешь в ней села изрядная. Коллеги же, мусолившие погибшую плакетку, и вовсе не подозревали про беду. Как вы определяли таблички бабы Агафьи?

— Охранниками. А что?

— Охрана — могота, — коротко бросил Ферапонт.

— Вот именно, — поддержал Анастасий, — то есть направленная, текучая через предметы и времена мощь. Она нейтральна, но здесь обращена против чужих. А не знающий, как себя с ней вести, — чужой. Вас покорёжило ещё тогда, да обошлось. Теперь же сложилось иначе: майолика вашего друга — предмет феноменально намоленный. И когда его растеребили, наружу плеснуло нечто категорически зловещее…

— Зловещее для кого?

— Да хоть бы и для вас. Сила разнесла всё, что попалось вблизи, но ей нужно вместилище. Плакетка разбита… Впрочем, лучше разобраться на месте: времени у нас мало. Надеюсь, вы не против?

— Разумеется, только…

— Вот и отлично, потому что без вас исправить никак нельзя, — махом разбил Анастасий таившиеся у Георгия надежды и сгреб со скамьи некое подобие плаща. — Возьмите с гвоздя что-нибудь, накиньте: нам на холод сейчас, а до одежды вашей руки не дошли. Теперь смотрите внимательно сюда и делайте, как скажу. Видите? Отчётливо? Тогда прошу вперёд…

2

Вперёд и вбок неслась крутящаяся пенная струя. Такого ливня в проулках Петроградки Георгий припомнить не мог, хотя чего-чего, а дождей тут хватало извечно. Этот выдался не просто непроглядным, а каким-то невсамделишным, с бесконечными сполохами, с дробящимся о стены грохотом из-под туч. Бешеные потоки лились отовсюду: с карнизов, с крыш, из дождевых отводов; вода стояла высоко, не успевая уходить в люки. Редкие прохожие шарахались к аркам, жались к любым навесам, силясь укрыться.

Лишь две фигуры двигались под кинжальным ливнем мерно и несуетно. Шедший впереди был высок, сед и осанист. Промокшая до нитки темная хламида, казалось, ничуть его не заботила. Старец степенно шествовал, и мнилось, что гуляет он по волнам, словно в бурю по морю Галилейскому. Второй ходок статью не поражал, но в набрякшей от воды черной накидке смотрелся внушительно, хотя и непривычно для этого города и часа. Диковинная парочка неспешно вышагивала по проулку мимо магазина «Размышление», направляясь к отверстой парадной в доме напротив.

Прежде Георгий, возможно, поражался бы сам собой и недоумевал, отчего же он не бежит, как все, закрывая голову, и почему валящаяся с неба стена воды ничуть его не тревожит, но после похождений этой ночи дождь вряд ли имел значение.

Когда камлания в доме Серапиона завершились, Анастасий без предисловий извлек из кармана запасенный мел, начертил на стене долговязую параболу, велел Георгию пристально в неё вглядеться и, лишь там показалась зияющая чернь, уверенно в эту чернь шагнул. Георгий, как и условились, ступил следом и тут же попал под грохот и ливень стылой осенней грозы в том самом проулке, где закончил свои дни диск новопреставленного Долгова, вероятно, прихватив с собой и хозяина. Удивляться было тяжело, и оглоушенный этнограф безропотно последовал, куда вели.

Анастасий шёл тихо, временами останавливаясь, то забирал к левой стороне, то к правой, а у памятного подъезда и вовсе застыл. На лице у него обозначилось усилие, словно бы старик прислушивался, хоть из-за рева воды и пробивающихся раскатов слышать что-либо возможности не оставалось.

— Кажется, нам не сюда, — впервые за путешествие произнёс Анастасий, и голос его легко перекрыл грозу. Старец достал давешний пакетик, оторвал уголок и, взяв щепотью немного какого-то порошку, взметнул его в воздух перед собой. Ничего особенного не произошло, только, кажется, одна из теней залегла длиннее и нацелилась в сторону от приоткрытого подъезда.

— Нам вон туда нужно, — Анастасий указал ей вослед и зашагал прямо ко входу в знакомую уже Георгию антикварную скупку.

Погасшая вывеска едва проступала в полумраке. Фонарь на растяжке не горел, окна в домах давно потухли, а дождевые потоки ухитрялись съедать остатки и без того скудной иллюминации. У стекленной двери старец на миг задержался, и Георгий было решил гадать, как тот сладит с запертым засовом: снова вытащит мел, скажет тайные слова или прожмется сквозь стену, но Анастасий поступил скучно — просто повернул ручку, и та легко подалась, отворяя проход.

Внутри заведения Олега Васильевича разглядеть что-либо было невозможно, хоть глаз коли. В кромешной тьме, оберегаемой закрытыми наглухо шторами, даже смутно не читались контуры; не нащупывался и выключатель, но на его счет Анастасий упредил сразу: «Свет включать и не думайте».

Что дальше сделал диковинный старик, Георгий не видел, да и не мог увидеть, но неожиданно мгла словно отпрянула, явив в мелочах предметы, как если бы вокруг зажгли ксенон. Стали различимы цвета, явственно проглянулась легкая пыль на мебели… Мрак при этом всё так же царил в лавке, и как эти реальности уживались вместе, оставалось загадкой.

Анастасий вышел на середину залы, постоял, зажмурившись, а затем ринулся прямиком к бюро красного дерева у дальней стены.

— Вы твёрдо вспомнили заговоры Агафьи Даниловны? — осведомился старец, не оборачиваясь.

— Разумеется, — Георгий попытался унять тягучую дрожь, но безуспешно: отяжелевшая от воды одежда примораживала.

— Тогда сейчас и опробуем. Впрочем, простите, я забыл о вашем платье…

Как уже случалось в эту ночь, сказанное дальше слово разобрать не вышло, хотя говорилось оно громко и отчётливо. Озноб мгновенно исчез, сменившись уютной согретостью. Но насладиться ею времени не дали: то ли Анастасий наколдовал, то ли само так вышло, только одна из разложенных на бюро тёмных плашек вдруг явственно засветилась.

— Говорите заклятия моментально! — велел старец, и продрогший этнограф принялся перекатывать языком противные и неудобные звуки, воскрешённые серапионовым искусством. Сам же Анастасий постоял недвижно, что-то шепча, а затем отмахнул рукой по воздуху. Негромко свистнуло — в кулаке у старца белёсо глянул тонкий прямой нож, которым он затем ещё раз очертил возле плакетки. Свечение приутихло.

— Что… — начал было Георгий.

— Ну!! — рявкнул Анастасий, оборачиваясь. — Читайте!

— Айх, — сызнова забормотал нечаянный псаломщик едва посильную гортани тарабарщину. — Хн-н… Н-н-н!! — Анастасиев нож чиркнул у сердца, будто рассёк невидную струну.

— Хн-н… — повторил вконец ошалевший Георгий.

— Погодите, — старик выставил ладонь и опять внимательно прислушался. Георгий тоже напряг слух, но в гробовой тишине лавки раздавались лишь удары дождя о стекло и громыхание близкого водостока.

— Немедленно в парадную, — скомандовал Анастасий и первым ринулся к двери.

Замок щёлкнул за их спинами, бескрайний ливень снова обрушился на затылок и плечи. Парадная, как и в тот раз, дохнула сыростью и ещё чем-то гадким. Блеклые лампы еле освещали пролёты. Дверь тридцать восьмой квартиры, заклеенная гербовой бумажкой, поддалась так же легко, как и вход в скупку Крестовского, и так же просто послушалась старца могильная темень передней.

В комнате, где недавно ещё лежал бездыханный Долгов и валялись осколки сушёной глины, Анастасий бегло склонился над ковром, откинул его, шагнул в угол, тут же вернулся и вперил глаза в треснувшее зеркало на противоположной стене.

— А вот это скверно, — констатировал он и тотчас принялся чертить на стенах, дверях и полу своим мелом, время от времени обводя рисунок обоюдоострым лезвием. Георгий молча за старцем наблюдал. Затем была потребована его промокшая накидка, которой ловко занавесили зеркальную раму.

— Так, — изрёк Анастасий, устроивши в середине залы круг из обведённой ножом и присыпанной порошком меловой линии. — Становитесь ровно в центр и ждите, Георгий Игоревич. И даже не помышляйте сдвинуться!

Одуревший этнограф замер изваянием.

Рев дождя за окном начал понемногу стихать. Старец выудил откуда-то короткую свечу, запалил её и пустился бормотать, поигрывая у пламени то мелом, то горсткой своего сыпучего зелья, затем швырнул щепоть наговорённого в прихожую, сказал ещё что-то, фитиль задул и удобно расположился, усевшись по-турецки с правого боку от Георгия.

Некоторое время ничего явного не происходило. Затем вдруг заскрежетало за спиной, и громко ударили массивные напольные часы. Кровь настолько прилила к горлу, что Георгий от неожиданности чуть не подавился собственным нёбом. Когда первый испуг прошёл и возможность видеть и слышать постепенно вернулись, стало заметно, что уголки башенок на резной мебели, верхи подсвечников, пробки графинов — всё светится, будто гнилушки в чащобе. Одновременно с этим скрипнули половицы в коридоре, по воздуху прошла дрожь.

Тени из углов принялись сползаться к открытому дверному проёму, сливаться вместе, и вдруг неясная фигура втекла в комнату, пристав у стены и корчась, словно ртуть. Свечение усилилось, и чем заметнее оно делалось, тем глубже и гуще становился теневой силуэт. Был это человек или зверь, понять не удавалось. Тень осторожно двинулась вперёд, побежала по границе окружности и забрала скрывшихся за ней в глухое кольцо. Комната исчезла. С четырёх сторон была лишь неодолимая, бесконечная чернота, и вослед тому начало теснить, ныть, тянуть к этой бездонной пропасти, вставшей дыбом по краям нарисованного мира. Нестерпимо подвело живот, будто кто-то зацепил жилы и принялся медленно вытаскивать их кверху. Ощущение нарастало, и вместе с ним из мрака появились две голубоватые точки, обратившиеся теми чудовищными глазами, что виделись Георгию давеча в лесной глуши. Кричать не было сил, страх — бесконтрольный и неописуемый — высосал их дотла. Глаза приближались, вот они, кажется, зашли и за окружность, вот они совсем рядом…

Крик, то ли звериный, то ли птичий, разорвал видение, и острая лента стали прорезала морок. Чернота шарахнулась прочь, отпрянула от круга, но что-то не дало ей развоплотиться. Тень бросилась к завешенному зеркалу, потом к дальнему углу и, собравшись в нем, замерла, вздыбилась, кажется, готовясь ударить. Но на излёте этого движения Анастасий провернул локтем, лезвие, шикнув, рассекло воздух и пригвоздило остриём самую сердцевину мглы. За окном ослепительно полыхнуло… И всё стихло.

Еле слышный дождик мелко сеял на мокрую мостовую, молочный свет уличного фонаря заливал половину комнаты.

В дальнем углу, прямо напротив зеркала из обоев торчал глубоко всаженный нож с тяжёлой тёмной рукоятью.

По рукояти что-то вилось, имелась резьба; клинок, судя по всему, тоже был непростым. Но самым приметным оказался притороченный к стене предмет — небольшой обломок старой майолики, расколовшийся от удара. Непонятная сила удерживала обе половины на лезвии, но лишь Анастасий сделал шаг в их направлении, трещина расселась, и куски глины посыпались на пол.

— Чудненько, — сказал старец, высвобождая нож с таким видом, словно бы успешно почистил им картошки. — Прибирать, думаю, не нужно, с рассветом следы исчезнут сами. Вы заслужили отдых и объяснения, Георгий Игоревич, ведь верно? Тогда благоволите за мной.

Накидка скользнула с зеркальной рамы в руки Анастасию, и за ней открылось целое и светлое стекло, в подробностях повторившее комнату со всеми стульями, полками, вазами и канделябрами. Отсутствовали лишь две детали — седовласый старец перед зеркалом и глядевший из-за его плеча нечаянный спутник. Георгий недоумённо скосил глаза — нет, собственное тело было обычным, плотным; впрочем, как и высившаяся впереди широкая спина. Комната же в зеркале медленно тускнела, а затем исчезла вовсе, уступая место отражению тех пределов, где оба ночных странника и находились теперь, — светлицы в доме Анастасия.

3

В доме Анастасия царила густая тишина, лишь чуть потрескивала толстая свеча посреди стола.

— И что же, — подал голос Георгий, — теперь можно спрашивать?

— Несомненно, — отозвался Анастасий, пристраивая на гвоздь накидку и садясь к свету. — Спрашивать вы могли и прежде, просто сейчас досуг есть. Так что разойдитесь всласть.

— А соратники ваши?

— Они вот-вот будут.

— Никак не привыкну к здешней вашей транспортации; вы ведь, кажется, соседи…

— Видите ли, — Анастасий снова нацедил что-то из чайника в кружки и одну протянул гостю, — мы соседи, но не по улице и не по деревне, а по тому слою мира, где ни улиц, ни деревень не существует. Поэтому ходить друг к другу пешком было бы утомительно, но мы и без того отлично управляемся.

— Понимаю. Но… В общем… Кто же вы?

— Я уже говорил, — спокойно ответил старец, отпивая из кружки, — Анастасий, Ферапонт и Серапион. Или, если угодно, придумайте сами три любых имени. Нас это устроит.

— Я о другом, — Георгий машинально глотнул своего отвара и обнаружил, что на этот раз он горьковато-мятный, а чайник до сих пор не простыл. — Не имена…

— Вас паспорта наши интересуют? Медицинские карты? Уверяю, там полнейший порядок. Вернее, там будет то, что нужно. В любом случае. Но вы же не о том хотели спросить, Георгий Игоревич. Вы хотели узнать, не с ума ли сошли, продираясь сквозь лес, не мерещится ли вам. Угадал?

— Ну…

— Угадал. Так вот: с ума вы не сошли, будьте покойны, а мерещится — так весь мир может только мерещиться, но от этого его правила не делаются слабее или проще. Впрочем, сейчас другое любопытно, по крайней мере, для вас: история со злополучной керамикой, верно? Тогда извольте: вы некогда пропустили через руки немало сильных и опасных вещей. И обрели два трофея: поставленную вами защиту и пробитую в ней брешь. Брешь — штука безликая, а защита — дело другое. Охранители одной традиции находятся в связке, подобно… ну… скажем, тонким приборам на общей частоте… Конечно, никакой частоты на самом деле нет, но каждая группа сцеплена, и защитники дополняют друг друга, образуя контур.

Взаимодействие между ними сложное, но чем ближе они, тем ярче эта связь, тем крепче возводимая броня. Заставить защитников работать может правильно совершенный ритуал, но иногда схема включается и сама, коли части сошлись тесно.

Так вот, ваша защита несла на себе отпечаток весьма узкой традиции. По неизвестным причинам погибший керамический диск принадлежал к ней же. Откуда он взялся, как существовал до того — не важно: Долгов и подобные ему самонадеянные господа постоянно ходят по краю, волохая как попало вещи, силы которых не подозревают. Вот и случилось: в антикварной лавке, куда Долгов притащил майолику, её положили рядышком с другим охранителем из того же контура, и предметы эти друг дружку запустили. Дальше — просто: силой нужно управлять, иначе она начинает творить шут знает что. Тут вам и потопы, и пожары… Но главное — эта самая, как говорит Ферапонт, могота, если не направлен её поток, со временем собирается в этакий ком и пробует существовать наособицу. Не стану утомлять вас, но многое из чертовщины, явленной и заполняющей предания, — это как раз оно: ком надулся пузырём и жаждет автономии. И непременно ищет вместилища: сначала на эту роль испробовали барышню с третьего этажа (дева младая влечёт бесов не хуже, чем гопников), однако вы, сами того не ведая, спасли горемычную. Как? Да очень просто: вас почуяли, признали за своего и решили употребить вместо скворечника. Сразу не вышло: повторюсь, защита ещё держалась, но дело было за малым — в первое же новолуние участь ваша решалась бесповоротно. Тем более что Долгов опрометчиво процесс ускорил, по неуклюжести уронив свою керамическую розетку. Считайте, что он взялся за провод высокого напряжения: и самого искорежило, и коллеге вашему перепало.

Жахнуло до того мощно, что не выдержало зеркало в углу, а остатки глиняной таблетки растёрло в пыль. Дальнейшее вы знаете: к вам начали подбираться кружным путём, подводя апогей как раз под новолуние. Если бы вы остались тогда в лесу ещё на часок, говорить бы нам уже не случилось. Моя роль была проста: прервать цепь (здесь очень помогли заговоры Агафьи Даниловны как владетеля прямой передачи) и растворить оставшийся комок. И тут без вас тоже никак не сходилось, поскольку комок этот следовало ужать, разбередить, затянуть в ловушку. Ну и…

Анастасий покрутил руками на манер фокусника и, вполне довольный собой, снова взялся за отвар.

Некоторое время Георгий молчал, бесцельно сжимая в ладонях кружку. Потом отхлебнул из неё, поставил и только тогда поднял глаза.

— И часто так?

— Что именно, Георгий Игоревич? Часто ли по невежеству себе и другим копают могилу? Часто ли в защите обнаруживают пробой?

— Часто ли… эта… могота…

— Да, считайте, каждый день, — успокоил старец. — И ваш случай не самый приметный.

— И вы?.. — определения для произошедшего у Георгия придумать не вышло.

— Правим, что согнулось? Нет, это было бы самонадеянно. Но доводится. Порой иначе нельзя: слишком уж яростно заворачивает. В вашем же вопросе… Впрочем, объяснять это сейчас бесполезно.

— Отчего же?

— А оттого, что не поймёшь, — ответил мягкий голос откуда-то из-за спины. Неизвестно как и когда возникшие Серапион и Ферапонт располагались здесь же в светлице, усевшись на пристенных скамьях. — Тут наука особая, деликатная, не пошла по рукам, как всю жизнь привыкал. Тебе в неё вбираться — что с быком бодаться.

— А я, говорят, обучаемый, — Георгий попробовал выжать улыбку, но поворотить на шутку не вышло.

— Обучаемый? — Серапион, посмеиваясь, переглянулся с другими старцами. — Ну, обучись, милый. Это не за книжкой вспотеть, а самую жизнь середухой доспеть, доподлинно её, взаправду разглядеть. Кто такое превосходит — каждый день по кошельку находит! Да тебе, паренёк, и не скакнуть вбок…

— Между прочим, это правда, — голос Анастасия заставил снова развернуться вперёд. — Превосходить науку придётся, чтобы хоть не пропасть самому. Сила отметила вас, не спросясь, что, впрочем, не новость. Но тут и ещё одно, весьма личное обстоятельство… Словом, другого пути не оставлено. Так что свернуть или отступить уже не выйдет.

— То есть как «превзойти»? Какую науку?

— Узнаете и поймёте в своё время. Однако ж, мы заговорились, пора бы и честь знать. Повязка, думаю, больше не нужна.

Пострадавший этнограф только теперь вспомнил о своей искалеченной руке, притихшей после стариковской тавромахии. Трогать было не больно, пальцы слушались, и Георгий осторожно взялся за аккуратный узел у локтя. Под тряпицей открылся слой зеленоватой мази, мгновенно смахнутый ветошью. На чистом предплечье не читалось и малейших следов раны или хотя бы синяка. Кость шла ровно, жилы играли под кожей. Воспоминанием о былом служил лишь тонкий беловатый шрам.

— Вот и сувенир вам, — буднично заметил Анастасий. — На добрую память. А наука… Чтобы учиться, нужно существовать. Так что возникните, наконец. Потом найдём, о чём говорить дальше.

— Подождите, подождите, — ухватить в происходящем логику напрочь не удавалось. — Как возникнуть? Кому возникнуть? И что за такое «нет выхода»? Волдырь из этой… как её… моготы лопнул же, чего ж ещё?

— Лопнул, но речь не о нём. Вы видели, как сила, что созидает, способна разрушить, но суть подлинного, направленного разрушения другая. И вы имеете прямую вероятность с ней сшибиться. Так что нарождайтесь уже в этой жизни, чтоб хотя бы не лишиться её совсем.

— Но как?

— Да нехитро, — заверил снова из-за спины Серапион. — Вокруг собирай, своего не высыпай. Середуху из хляби выдирай.

— Именно так, — согласился Анастасий. — Верните в жизнь себя настоящего, того, который этот мир не через враки, а через самую правду видел, который удивлялся ему и ужасался. Верните и больше ни на волосок не сдавайте в сторону. А пока что говорить дальше не с кем — вас не существует, одна лишь скорлупа полая.

— Стань собой! — неожиданно подал голос и Ферапонт. — Вот и задача. А без того не быть! Стань собой!

Обескураженный антиквар глядел на стариков, и словно что-то завертелось в груди, комната поплыла, растеклась, пол скользнул из-под ног… Георгий невольно выставил руку… И мягко перекатился щекой на шов собственной куртки.

Глава 3

…воздерживаясь от деятельности, человек не освободится от кармы… Гораздо лучше выполнять собственные обязанности, пусть даже несовершенным образом, чем безукоризненно выполнять чужие.

Бхагавад-Гита

1

Яркий солнечный свет заливал помещение весьма экзотическое. Ободранные дощатые стены, грязный настил, покосившаяся редкая мебель вот, собственно, и вся декорация, в которой Георгий неожиданно себя обнаружил. Лежал он на широкой лавке, пристроивши вытянутую руку под голову, отчего плечо безвозвратно онемело.

На дворе было позднее утро. Или уже день? Нет, часы на запястье показывали без десяти одиннадцать. И кошелёк, и документы исправно лежали в карманах, как и при выходе из дому. Мобильник молчал, но сеть ловилась отлично, и пропущенных звонков не набежало вовсе.

Пребывал он, вероятно, в каком-то заброшенном доме на отшибе села; в окне маячили обжитые строения, столбы с проводами и грунтовка.

Оправившись и уняв ломоту в отлёжанной руке, Георгий решил выискать для беседы кого-нибудь из местных, что исполнилось моментально: трезвый и вполне достоверный абориген попался через десяток шагов от крыльца. Абориген неспешно брёл с корзинкой навстречу.

— Здравствуйте, — начал Георгий и тут понял, что облечь свою мысль в слова будет трудно. Вряд ли стоило сразу спрашивать: «Где я?», а как к этой мысли аккуратно подъехать, в голову не шло.

— И вам не хворать! — отозвался приветливый мужичок, останавливаясь. — Вы не со станции?

— Нет, не со станции… Я… как раз собирался спросить, как попасть вот на станцию…

— Так вы же с той стороны и идёте! — удивился грибник.

— Это которая… платформа, да? Такой… э-э… километр? — туманно уточнил Георгий, но мужичок понять его отказался.

— Да какой километр, — обиженно сказал грибник. — Не километр ни фига, а Мюллюпельто. Километров тут и нет вовсе. Есть Сто сорок восьмой, так это шиш заберёт где: до него ещё будет Синёво и Приозерск целый. А тут Мюллюпельто, а ни хера не километр!

— А в другую сторону? — спросил сбитый с толку антиквар.

— И в другую, и в третью. Туда — Отрадное, а потом Суходолье, а потом…

— Спасибо, — не клеилось что-то с километрами, не стыковалось. И как он в этом Мюллюпельте оказался, Георгий в упор припомнить не мог. — Говорите, там станция?

— Там, — подтвердил абориген, снова ложась на курс. — Вот мимо этой халупы — и вправо. А к дороге выйдете — спросите…

Поглядев в удаляющуюся грибникову спину, Георгий поразмышлял мгновение и набрал номер Гамадиева.

— Да? — удивленно ответил Марат на том конце. — Егорка, ты? Каким ветром?

— То есть как это: каким ветром? — опешил заплутавший этнограф. — Я думал, ты меня с собаками искать отправился, когда вчера на вокзале не встретил…

— На вокзале? Тебя? А зачем? И откуда я знал, что ты приезжаешь? — удивление Гамадиева было искренним. — Ты что, снова по экспедициям ударил?

— По башке я тебя ударю, Зарыпыч, когда увижу! — щедро пообещал Георгий. — Ты же меня снарядил в эту заразу… как её… в сторону Кузнечного…

— В какую?!! — Гамадиев, кажется, лихорадочно вспоминал, как вызывают наркологическую скорую. — Я с тобой уже с год, если не больше, не видался и не говорил, ты ж теперь всё говном разным хороводишь, дядек толстых обираешь, а не в поле…

— Гамадиев, брось, — Георгий и сам чувствовал, что на горизонте замаячила подлинная и продолжительная психушка. — Ты мне не звонил, не говорил про плашки защитников, которые вы там где-то откопали?

— Плашки откопали, истинная правда! — Кажется, Марат теперь оставил мысли о наркологической бригаде и задумался о собственных медицинских нуждах. — И звонить тебе хотел. Но пока не звонил, истинный Христос, не звонил!

Заверение Христом Богом в устах чтущего рамазан Гамадиева не могло не произвести впечатления. И произвело.

— Правда не звонил? — убитым голосом переспросил Георгий.

— Правда! Но собирался, — Гамадиев явно не мог понять, что происходит. — А если уж ты сам возник, может, подъедешь к нам? Мы тут не особенно далеко, в Петрозаводском направлении обосновались… Расскажу, как добраться, встретим, а?

— Дежавю, перезагрузка Матрицы, — произнёс Георгий и нажал на отбой.

Некоторое время он неморгающими глазами рассматривал экран сотового, потом спрятал его и решил проверить карманы. Ни билетов, ни расписания поездов с заковыристым финским топонимом в них не обнаружилось. Не было их в куртке, не было в брюках. На рубашке же карманов не водилось вовсе. Кстати о рубашке: за ночь рукав то ли расстегнулся, то ли пуговица отлетела, но он задрался к локтю, скатался и обратно не лез, давя и натирая. Георгий с проклятиями выпростал руку, потянулся к манжету, да так и застыл: рукав был не скатан, а безнадёжно разодран, задеревенев от запекшейся крови. Буроватая корка сковала измятую ткань, пятна размашисто обосновались на боках и груди. Куртка, напротив, гляделась как новая и будто бы даже стала чище за прошедшую ночь. Оголённая рука заляпана ничуть не была, но поперёк кости явственно лёг тонкий белёсый рубец.

— Стань собой, — негромко проговорил Георгий и, натягивая куртку, поплёлся в указанную мужичком сторону.

Выходило что-то несусветное, не лезущее ни в какие мыслимые рамки. Диковатый сон с погонями и чертями правдой быть не мог… Или мог? Вот, опять же, и рука… Или как-то это по-человечески объясняется?..

Люди в близких домах и дворах виднелись нечасто. Вокруг царила неизъяснимая тишь, лишь из одного окна бубнил включённый на всю катушку телевизор.

— Только твоей середухе я смог бы довериться! — убеждал голос из динамика, и несчастный этнограф чуть не опрокинулся на утоптанной дороге, прежде чем сообразил, что виной всему колченогая дикция, а довериться невидимый герой собирался лишь чьей-то «силе духа». Нервы.

— Дяденька, не вы уронили?

Георгий обернулся и упёрся взглядом в милую девчушку лет пяти с хвостиками и в весёлых зелёненьких сапожках из блестящей резины. Девочка протягивала ему странно знакомый тёмный мешок.

— Я смотрю, вы идёте, и вот…

— Ой, спасибо тебе огромное, я и не заметил, — со всей правдивостью признался антиквар, принимая дерюжную сумку. — А деревни Три Сруба тут у вас, случайно, нет?

— Нет, — просто ответила девочка и замотала своими хвостиками. — Срубов нет. Есть озеро. А ещё магазин, но он далеко. А ещё, если поехать в Приозёрск, то есть аптека. И лошадки…

Потрепав ребёнка по голове и зажав в руке находку, Георгий тронулся дальше. Несмотря на лёгкость, пустой сумка не была: внутри явно нащупывалось нечто плотное. Отойдя на сотню шагов, новый обладатель дерюжного кисета остановился, развязал тесьму и заглянул внутрь. Содержимое, сказать по правде, не слишком-то и удивило. В плотной холстине лежали кусок мела, запечатанный бумажный пакетик и нож хорошей темноватой стали.

2

Темноватой стали циферблат исходил на стене переливами, словно праздничная розетка. Дождь основательно промыл переулки у Кронверкского. Прорвало вдруг, и асфальт буквально взбух от воды; стены вполне годились, чтобы их выжимать. Тем не менее, солнце снова уже искрило на блестящих карнизах, а редкие облака делали вид, что категорически ни при чём.

Владетель салона «Размышление» Олег Васильевич Крестовский пребывал в кручине и, верно, оттого к визиту коллеги отнёсся без душевности.

— Б**дь, опять ты тут, Игоревич! — сказал угрюмый хозяин вместо «здравствуйте». — И чего тебе сдалось-то у нас, ей-богу?! После тебя какая-то лажа одна несусветная!

— Вот это обворожительно, Крестовский! — ошалел от приветствия Георгий. — Вот это корпусно ты наехал! Ты в своём уме, а, Васильевич? Где я, а где ваша лажа? Очнись, драгоценный, глаза протри; я, между прочим, и обидеться могу.

— Шучу я, шучу, — примирительно отозвался импозантный антиквар, хотя весь вид держателя лавки убеждал, что шутит он хорошо коли на треть. — Но счастья ты, Игоревич, явно не приносишь. Заявился тогда — наутро у меня все сделки долой. Потом началась шиза с сигнализацией, по пяти раз за ночь приматывал. А вчера — и вовсе чернуха: уходили, заперли магазин. С утра открываем — вещи на месте, а на глиняной плашке (кстати, по твоей части штуковина) охрененная трещина. А у меня на неё клиент. И ведь накануне лично осматривал — не было. И что теперь?!

— Ну а что теперь? Щель, — резонно заметил Георгий, с самым невинным видом созерцая расколотую табличку. — Остынь, Васильевич, знаешь ведь: разбитое — к счастью! А тут тем более.

Олег Васильевич дико поглядел на говорившего и, кажется, поперхнулся словами.

— Проще, родной, проще. Смотри на вещи проще. Вон у тебя и с сердцем нелады уже, верно? — как ни в чём не бывало продолжал Георгий, кивая на флакон корвалола, темневший среди бумажного бедлама.

Владелец салона промолчал.

— Верно, — ответил сам себе обнаглевший этнограф, усаживаясь всё на тот же резной стул. — А коли верно, так и не рыпайся, брат мой расфуфыренный, потому — помочь я тебе намерен.

— Это в чём же?

— Да во всём же. У тебя за ребрами тянет, словно пустота вскрытая, будто пробой, да?

— Ну это уж хрен тебя знает, Игоревич, я такими эпитетами плеваться не обучен.

— Это не эпитет, это сравнение. Не суть. Ты отвечай, Васильевич, похоже или нет?

— Похоже… видимо…

— Ну и отлично. Значит, делай, что говорю, — условие одно: слушаться и не ржать!

— Да? — наново забеспокоился Олег Васильевич. — А ну как ты меня в какой-нибудь срам отрядишь да после в сеть зальёшь? С тебя-то станется!

— Очухайся, Крестовский! Ты что, артистка голая в пикантном обществе? Или депутат-разложенец? Давай не дури, Васильевич! Тем более ни раздеваться, ни на одной ноге скакать я тебе и не предлагаю. Садись вот напротив да повторяй за мной одну специальную мантру, как раз для сердца. Друг из Монголии научил. Говори: хн-н…

Через двадцать минут Георгий вышел на улицу, оставив хозяина лавки в крайнем изумлении: сердце внезапно прошло, сорвавшиеся покупатели принялись обрывать телефон, а вместо расколотой таблички был за бесценок обещан подлинный фарфоровый божок из личных запасов. Нетоварную плашку Георгий, разумеется, прихватил с собой.

Самым поразительным было не то, что заклятия бабы Агафьи исправно работали, а что простенькая конечная фраза, как и в давешний раз, бесповоротно воспоминания уничтожила. Крестовский искренне полагал, что не только не повторял колдунской тарабарщины, но и разговора об этом не велось. Аминь.

А вот дальнейшее рисовалось далеко не таким складным. Насчёт пропавшей соседки Долгова Крестовский ничего не ведал, да и любопытства по этому поводу не испытывал. Была, сплыла — и разговор весь; жалость вот экая…

Георгия же участь барышни заботила крайне живо. Потолкавшись возле увечной двери подъезда и ничего не придумав, он всё-таки скрежетнул пружиной и начал бесцельно подниматься по неуютной лестнице. Вдруг клацнул замок, и на площадку вывалилась гражданка с гигантской сумкой и в платке. На ногах гражданки красовались невыразимые сандалии, обутые поверх носков, а на носу — грузные очки. При каждом шаге тётенька бряцала пластмассой, висевшей у неё на шее, в ушах, на руках и изображавшей роскошь. Словом, облик вышедшей располагал к самому тотальному нездоровью, и Георгия подхватило.

— Уважаемая! — оловянным голосом сказал этнограф, пожалев, что не домыслил надеть френч. — Вы писали по поводу безобразий?

«Безобразия» пришли в голову невзначай, но, видать, в точку.

— Я, — с готовностью откликнулась гражданка, переставая выискивать в сумке и оборачиваясь фасадом. — А вы из надзора?

— Жил-ком комендатура! — произнёс Георгий с каменным лицом. — Нам доводят по профилю. Вас ведь залили?..

Минут десять после этого Георгий выслушивал шквал сердитого слабоумия и согласно тряс головой.

— Понятн-но, — осадил он, наконец, взъярённую гражданку и вытаращился на часы. — Это вы всё уже доводили (вот великое слово! Скажешь его, и любой робеет, а почему — неизвестно). А другие безобразия есть? А то сигнал, что соседка затерялась… молодая… Было?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Искажённое латинское tempora mutantur — «времена меняются».

2

Перевод М. А. Салье.