Дальний поход

Александр Прозоров, 2015

1584 год… Ватага казаков, отбившаяся от Ермакова войска ради поиска золотого идола в далеких северных землях, столкнулась там с древним народом сиря-тя, в незапамятные времена бежавшим на Ямал с юга и силой своего колдовства создавшим второе солнце, от чего сильно изменился климат тех суровых земель. Жара, влага и ведовство вызвали к жизни целый сонм чудовищ, подчиненных воле колдунов, – динозавров, анаконд, птеродактилей. Единственная сила, способная противостоять колдовству и драконам, – огнестрельное оружие, но оно требует пороха, а взять его на Ямале негде. Атаман Иван Егоров принимает нелегкое решение…

Глава III

Лето 1584 г. Ямал — южное побережье Байдарацкой губы

Изгой

Первый струг, построенный на верфи Троицкого острога куда раньше прочих, так и назывался — «Святая Троица», второй же носил странное на первый взгляд имя «Желтый глаз». По мысли главного строителя кораблей молодого, но уважаемого всеми казака Костьки Сиверова, именно такими — «желтыми» — и были глаза того пузатого водяного ящера, чья шкура пошла на обшивку судна, а выделанная особым образом голова, по настоянию Митаюки-нэ, использовалась не только как украшение, но и в качестве оберега, с чем никак не мог смириться Афоня Спаси Господи, постоянно оглядывающийся на следующий позади считавшейся головной «Святой Троицы» струг. Оглядывался, крестился, плевался сам собой, не замечая, как умаляет молитвою исходящую от головы желтоглазого ящера злую силу.

Шли ходко, хоть и немного казаков смог выделить атаман Иван Егоров для сего плавания — чуть больше дюжины на одном струге, да столько же на другом, — но ветер покуда выдался попутным, северным, и подгоняемые им, поставив мачты с оленьими парусами, быстро двигались к южному берегу, в виду коего должны были резко повернуть на полночь и так уж идти до самой Печоры-реки, а уж там… Там — Пустозерский острог, а чуть дальше — и строгановская землица, считай, что дома. Сдать купцам ясак: «белое золото» — бивни товлынга, о златых идолах же не распространяться, даже ежели пытать станут — такое было казачьего струга решение, все отплывшие в далекое плавание ватажники в том, уходя, пред алтарем поклялися. Да и без этого не собирался никто перед строгановскими приказчиками исповедоваться — упаси, Боже! Проведают про злато. Могут и другие ватаги снарядить, отправить, оттого всему троицкому братству — прямой убыток. Нет уж — не надобно никаких помощников, и сами с усами!

Да и что сказать — ясак нынче богатый, ежели всю кость продать, так десять… нет, двадцать стругов купить можно, не говоря уж о порохе, соли, оружии… уж на этом-то добре Строгановы экономить не будут.

Хорошо плыли — красота! Солнышко в небе сверкало почитай целый день — кругами ходило, а злого — колдовского — солнца жар сюда почти и не доходил, даже и видно сего светила не было, о чем из казаков и не жалел вовсе. Наоборот — радовались: чем дальше от злого солнца, тем всякой зубастой твари меньше… Тут, в здешних студеных водах, их, пожалуй, уже и не водилось. Хотя, как отплыли, показались по бокам три молодых длинношея, поплыли рядом со стругами в надежде — авось кинут подачку, да продержались недолго: как стала вода холодать — сгинули, повернули в обрат. Туда страхолюдинам тем и дорога!

Нетрудно путь начался, весело — так бы и дальше. Чтоб ни бурь никаких и ничего такого прочего, чтоб ветерок дул попутный, гнус-мошку прогоняя. Да так ведь и будет… ну, коли ветер не в масть, так и веслами поработать можно — дюжина-то молодцов на каждом струге будто не сладят? Хотя, конечно, хорошо б людишек иметь вдвое — а откуда ж их взять-то? Понимали все — не дураки — в остроге, чай, воины-то нужнее, каждая душа на счету. А вот хорошо было бы…

— А хорошо бы, господине кормчий, людишек где-нибудь на Печоре втихаря нанять, — оторвавшись от моря, Афоня повернулся к кормщику, Кольше Огневу.

Опытный мореход Кольша, умел, да не только потому атаман его с ясаком отправил. Знали все — ждала-дожидалась в остроге Троицком Кольшина жена Авраама с дитем малым, не так давно народившимся.

— Людишек-то нанять хорошо, — поглядывая на волны, ухмыльнулся кормщик. — Да только выйдет ли тайно все сладить? Не прознали б Строгановы? А то ведь могут и отправить в подмогу отряд… а оно нам надо? Золото на всех лишних делить? Нет уж, Афоня, атаман-то прав, да и на круге решили — сходим, придем, дай бог, в месяц-полтора управимся, а уж потом год-другой — и все! Богаты будем, на родную землю вернемся, кто куда похощет, я так думаю — в Холмогоры аль в Архангельский городок: струги настрою, найму людей — пущай в море ходят, рыбу, тюленя бьют да зуб рыбий ищут.

— Хо!!! — перекрестясь, пономарь неожиданно рассмеялся. — Ну и мечты у тебя, Спаси Господи, Кольша!

— А что такое? — обиделся кормщик. — Мечты как мечты, не хуже, чем у тебя.

— Не хуже — оно так, — юноша покивал, погладив висевший на груди крест, перед походом врученный отцом Амвросием. — Одначе, чем тогда мечтанья твои от того, что в остроге Троицком, отличаются? У тебя и там — струг, и ватажники. И рыба… и зверь, и зуб рыбий… верней — товлыжий! Уваженье, опять же, сам атаман тебя привечает и пущай не во всем, да во многом советуется. А что в Архангельском городке будет? Боярин какой прижмет — и что? Или письмо подметное напишут. А на острове-то нашем — ты сам себе хозяин, как и все мы.

— Хм…

То, что неожиданно для самого себя сболтнул сейчас Афоня, вдруг оказало на Кольшу самое непосредственное действие, заставило задуматься о том, о чем раньше как-то не думалось. И в самом деле — он ведь, Кольша Огнев, не боярин, не воинский человек, наоборот — человече вольный… А вдруг и правда какой боярин прижмет или письмо облыжное накропают из зависти, на дыбу потащат, а там… Всякие дела бывали! А в остроге-то Троицком ничего подобного нет! Ни бояр, ни приказных кровопивцев дьяков… Вот она воля-то! И чего еще искать-то? Тем более супруга любимая, робенок…

Крепко задумался кормщик, настолько крепко, что других слов Афонькиных не расслушал, тому едва ль не в ухо покричать пришлось.

— Ась? — дернулся наконец Кольша.

— Говорю, вона, за нами — птицы какие-то!

— Где?

Огнев поднял голову, оглянулся назад, увидев у самой линии горизонта черные точки… или точку.

— Гагары, верно… — протянул Спаси Господи.

— Если и гагара — то одна, крупная… — кормщик тряхнул головою и тихо продолжил: — Или дракон этот чертов… с соглядатаем, что частенько у острога летает.

— Не, не дракон, — ухмыльнулся Афоня. — Хоть и солнечно тут, но для тварей теплолюбивых — студено. Давно б сдох твой дракон от холоду!

— Эх, вот бы трубу-то у атамана взять! — запоздало посетовал Кольша. — Углядели бы. Да, верно, не дракон. А ты, Афанасий, все равно сбегай-ка, Силантию доложи.

— Доложу, а чего же?

Поджав плечами, юноша горделивым жестом поправил висевшее на груди распятие и быстренько пробрался на нос, где давно уже расположился назначенный старшим Силантий Андреев.

— Дядько Силантий, дракона не видел ли?

— Нет тут никаких драконов, — не оборачиваясь, буркнул старшой. — Холодно. Солнышко-то это, северное, обманчиво — кабы снег не пошел. Драконам тут — верная гибель.

— Вот и я говорю — гибель! — пономарь погладил крест. — Это Кольша все — дракон, дракон… Правда и есть — откуда тут драконы-то? Колдовские-то земли, поди, давным-давно кончились.

То ли все же дракон, то ли гагара, то ли еще какая крупная птица — исчезла вдруг, растаяла, растворилась в блекло-синей небесной дымке.

— Ну, Спаси, Господи, улетела, — на всякий случай перекрестился Афоня. — Дядько Силантий, как думаешь — к ночи до матерой земли дойдем?

— Должны дойти, — старшой приподнялся и пристально всмотрелся вперед. — Должны. Ты б, Афоня, лучше б с той стороны птиц высматривал — глядишь, и знали бы, что близко земелька.

— Так вон они, птицы-то! — всмотревшись, радостно откликнулся парень. — Стая целая! Вон!

— Вижу, — Силантий поспешно спрятал улыбку — негоже начальнику выказывать бурную радость, не к лицу то. — Ну, слава богу… скоро и берег, там и заночуем где-нибудь, а поутру — в путь.

Колдун третьего — пока не самого знатного — круга Хасх-Веря, сделав еще круг, погладил дракона по кожистой шее и ухмыльнулся:

— А нас с тобой опять приняли за большую птицу! Что ж, пора доложить.

Отдав «небесному оленю» мысленную команду, Хасх-Веря круто спикировал вниз и понесся к берегу, едва не касаясь волн.

Замедлив ход, струги подходили к низкому берегу, поросшему ягелем и густым кустарником. Налетевший вдруг порыв ветра едва не швырнул «Желтый глаз» о камни, и ватажники, поспешно убрав паруса, опустили и мачты, медленно пробираясь на веслах.

— Левый борт… Табань! — внимательно вглядываясь в изумрудно-серые волны, командовал перебравшийся на нос кормщик. — Теперь — правый!

Суда осторожно лавировали на мелководья, шли вдоль берега, казаки высматривали удобную для стоянки и ночлега бухту, желательно — с пресной водою. Вот, похоже, что-то такое появилось. Кольша Огнев поднял руку:

— Табань!

— Кажись, то, что надо, — тихо промолвил за его спиной Силантий. — Трава густая, деревца — костры сладим. Похоже и речка там… или ручей.

Кормщик согласно кивнул:

— Да, место доброе. Только что-то я ни гусей, ни уток не слышу… а должны бы гомонить — тут им самое гнездованье.

— Может, котик морской прогнал…

— Может…

— Меху тогда запасем… мех-то у котика знатный, непромокаемый, никакой дождь не страшен.

Белое полярное солнце цепко светило на горизонте, вовсе не заходя, просто бегая по кругу по всему небу. Тщательно промеряя глубину, струги один за другим вошли в небольшую бухту, в глубине которой виднелся впадающий в море ручей, довольно широкий и словно подернутый туманной полупрозрачною дымкой. Запасы пресной воды, конечно, у ватажников были, да кто же откажется их пополнить и вообще — умыться свежачком да напиться вдоволь?

Росшие вдоль ручья высоченные камыши, казалось, упирались в небо, казаки радовались — можно было наделать мягких подстилок, сложить шалаши, да и так, бросить камыш в огонь — от надоедливой мошки-гнуса.

Старшой, Силантий Андреев, довольно щурил глаза, высматривая удобное, по его мнению, место. Вот вроде бы здесь неплохо:

— А, Кольша? Давай-ко прямо в ручей.

— Не нравится что-то мне этот ручей, — обернувшись, неожиданно промолвил кормщик. — Странный! Воды, вона, много — а течение где? Сюда уже доставать должно — а нету! Море спокойное, будто и нет тут никакого ручья! Тако не бывает!

Андреев махнул рукой:

— Да ладно те! Давай ужо причаливать. Эй, парни, — Силантий повернул голову. — А ну…

И в этот момент в струги полетели камни! С диким воплями выскочили таившиеся в камышах широкоплечие приземистые зверолюди — менквы, их было, верно, с сотню, а если и меньше, то не на много.

Многие казаки тут же полегли с раздробленными черепами, кто-то упал в воду; менквы бросились к несчастным, плотоядно урча и расталкивая друг друга, вытаскивали упавших на берег, дробили осколками камней черепа, высасывая вкусный мозг.

— Назад! Назад, парни! — что есть силы закричал Силантий. — Отходим!

Ватажники вспенили веслами волны… И в этот момент из камышей выскочили приземистые трехроги, бросились в холодную воду, перекрывая стругам отход.

— Ах ты ж, сволочина! — перекрестясь, Афоня Спаси Господи что есть силы треснул веслом по плоской башке ящера.

Весло с треском переломилось, а гнусная тупая зверюга даже не почувствовала удара, еще бы, с таким-то костяным лбом! Правда, засопела, махнула хвостищем — низкий борт «Святой Троицы» разлетелся в щепки!

А со всех сторон — безостановочно — в ватажников летели камни, и тупые злобные менквы уже лезли на корабли, тяжело переваливаясь через борта. Отражая натиск, казаки похватали копья и сабли, и волны покраснели от крови врагов. Однако зверолюди все лезли, упрямо и тупо, будто их кто-то гнал, а плоскорылые трехроги деловито долбили хвостищами струги.

— Колдуны! — полоснув саблею очередного менква, выругался Силантий Андреев. — Их рук дело… А ну-ка, Афоня — молись!

Поднявшись в воде, пономарь выставил вперед крест и бесстрашно пошел на врагов:

— Во Иордане крещащуся тебе, Господи! Троическое явися поклонение, родителев бо глас свидетельствоваше тебе! Изыдьте, изыдьте, демоны мерзкие, прочь, говорю вам, прочь!

Менквы озадаченно остановились, завыли, словно бы вдруг напоролись на какое-то препятствие… но тут же обошли Афоню стороной, бросившись к тонущим стругам.

Енко Малныче — еще довольно молодой, лет тридцати — мужчина, стройный, с красивым, слегка скуластым лицом и надменным взглядом, прислонясь к кривой сосне, к чему-то прислушался и, скривив тонкие губы в улыбке, погладил по холке странное существо, чем-то напоминавшее ужасного зубастого дракона о двух мощных ногах, только гораздо меньшее по размерам — в два человеческих роста длиной. Кроме того, голова существа явно отличалась от драконьей, заканчиваясь каким-то подобием клюва, а на макушке имелся круглый костяной вырост, очень похожий на шлем, такой, что никакой удар не страшен. Судя по клюву, зверь сей питался травой, в крайнем случае яйцами, змеями да личинками, хотя вид имел вполне себе устрашающий, грозный.

На мощном крупе животного, ближе к шее, было укреплено седло, с прекрасно выделанной кожаной упряжью, щедро украшенной золотыми подвесками и разноцветными перьями птиц.

— Нет, Ноляко-нэ-я, эти люди пришли вовсе не за нами, — усмехнулся мужчина. — Не ради нас пригнали тупоголовых менквов, не ради нас притащили трехрогов — по сути, на смерть. Я вижу, и ты мерзнешь, Ноляко? А ведь, между прочим, сейчас лето.

Порыв холодного, налетевшего с моря, ветра качнул ветки сосны, осыпав старой хвоею Енко Малныче и его хвостатого спутника.

— Да, вообще-то не жарко, — поежился Енко. — Даже в малице холодновато. Пожалуй, ты прав, Ноляко, — нужно пробираться поближе к нашей земле, к теплому солнышку. Что ты сказал? Давно пора? Без тебя знаю, что пора. Однако — как же обереги, заклятье? Их установили самые сильные колдуны сир-тя, члены Великого Седэя. Ты, я надеюсь, помнишь, как мы там едва не сгинули, когда только попытались пройти. Увы! О, Праматерь Неве-Хеге! Помогла б хоть чем бедным изгоям, а? А я б тебе за это хорошую жертву принес — мухоморы… Любишь мухоморы, Праматерь? Знаю, что любишь… Жрица твоя, старая Эрвя-пухуця — любила. Такой смешной делалась, глупой… старая шлюха!

Хлопнув Ноляко по шее, Енко неожиданно захохотал, вовсе не весело, но и не грустно, а, пожалуй, издевательски-зло, будто вспомнил что-то такое, отчего нормальные люди покраснели бы… а этот вот — радовался.

— Помнишь, Ноляко, как та старая дура Эрвя-пухуця бегала голой вокруг дома девичества? Все хотела завлечь в свою постель юную Сертако-нэ! Думала, она там, в доме… Здорово я тогда все подстроил, ах, даже сейчас вспомнить приятно! Интересно, как там Сертако — вышла ли замуж? Что качаешь башкой? Я тоже думаю, что вышла — куда ей деется-то? Родила уже с пяток детей… может, правда, и меньше… расплылась, растолстела… а? Так ты думаешь, Ноляко-нэ-я? Хэ! Да никак ты не думаешь, мозгов у тебя нет, чтобы думать. Это я за тебя думаю, за тебя и говорю, потому как — больше не с кем. О!

Раздув ноздри, Енко Малныче пристально посмотрел в сторону моря; густые, цвета воронова крыла, волосы его трепал ветер, циничная улыбка кривила тонкие губы, словно бы молодой человек задумал вновь какую-то пакость, так, ради веселья, посмеяться над кем-нибудь, потешить себя и друзей. Потешил, чтоб их всех побрал великий Нга! Едва не прибили, едва ноги унес… Так эти твари еще и обереги поставили, заклятье наложили — теперь и на перелет стрелы к дому не подойдешь. Да что там к каждому — ко всей земле. Скитайся теперь тут, в студеной тундре, словно изгой. Так он, Енко, изгой и есть, хоть и знатного рода: отец был военным вождем, а мать — очень неплохой колдуньей. Очень-очень неплохой. Не была бы женщиной — в старейшинах бы ходила! И все ж, не убереглись родители, да многие тогда не убереглись — схватились два рода из-за дурацких лугов да пастбищ, многих воинов перебили, не щадили ни женщин, ни стариков, ни детей… А потом еще долго жаловались друг на друга в Великий Седэй, могучим колдунам в славном городе Дан-Хаяре. Могучим, ага… Где все их могущество было, когда междоусобица началась… из-за каких-то там пастбищ?

Конец ознакомительного фрагмента.