Дальний поход

Александр Прозоров, 2015

1584 год… Ватага казаков, отбившаяся от Ермакова войска ради поиска золотого идола в далеких северных землях, столкнулась там с древним народом сиря-тя, в незапамятные времена бежавшим на Ямал с юга и силой своего колдовства создавшим второе солнце, от чего сильно изменился климат тех суровых земель. Жара, влага и ведовство вызвали к жизни целый сонм чудовищ, подчиненных воле колдунов, – динозавров, анаконд, птеродактилей. Единственная сила, способная противостоять колдовству и драконам, – огнестрельное оружие, но оно требует пороха, а взять его на Ямале негде. Атаман Иван Егоров принимает нелегкое решение…

Глава II

Весна 1584 г. П-ов Ямал

Золото и девы

Два доверху груженных мамонтовой костью струга отвалили от острова на рассвете, сразу же после торжественного молебна, устроенного отцом Амвросием со всем надлежащим тщанием и самой искренней верой. В небольшой церкви Святой Троицы собрались все, кто нынче отправлялся в плавание, остальные дожидались снаружи. Отстояв службу и причастившись, казаки пустились в долгий путь с легким сердцем. Кольша Огнев — за старшего, с ним еще один молодой казак — грамотный да умный Ондрейко Усов, на втором струге — точнее сказать, на первом — старшой Силантий Андреев, с ним Ондрей Зубатов за кормщика, тоже опытный человеце, хоть и в грамоте не силен. Афоня Спаси Господи — тоже послан, заместо священника, уж какой есть. Вдруг да в походе что? Отпеть кого — не дай бог! Или так, у Господа попросить заступы? Походу этому парень и рад был — искушение бесовское пущай тут останется, а там уж по возвращении… там видно будет!

Отец Амвросий молился за всех, молился и Маюни — отойдя в ельник, бил в свой бубен, едва не спугнув старую ведьму Нине-пухуця, пытавшуюся было отвести глаза юному остяку — да вот только не по зубам оказался ей этот смуглый русоволосый парень с глазами цвета еловой хвои — шаман, внук и правнук шамана…

— Уйди, уйди! Калташ-эква тебя забери, да-а!

Маюни отмахнулся бубном от вынырнувшей из-за елей тени — и та исчезла, пропала и лишь, злобно шипя, следила за уходящим к острогу отроком из-за старого, обросшего седым мхом валуна. Да, неожиданную силу почуяла в Маюни старая и злобная Нине-пухуця! Мальчишка явно мог быть опасен, и это следовало предусмотреть, избавиться от парня, как только подвернется удобный случай… или — лучше — самой этот случай и сладить, и тут могла бы помочь молодая и еще сопленосая Митаюки-нэ, вдруг возомнившая себя великой колдуньей. Да, девчонка талантлива, но ей еще учиться и учиться всему… далеко ей до Нине-пухуця, как луне до солнца! Впрочем, двум колдуньям сир-тя, оказавшимся среди белокожих дикарей, ссориться вовсе не нужно — себе дороже обойдется. Не-ет, тут надо действовать вместе, тем более пока так выгодней…

— Здравствуй, бабушка! — Митаюки-нэ выглянула из-за елки, словно бы давно поджидала ведьму…

— Пусть будет и с тобой благоволенье великой Праматери Неве-Хеге, — как ни в чем не бывало улыбнулась Нине-пухуця. — Чую, отстояла ты своего защитничка… Что-то от него хочешь, ага… А от меня что хочешь? Не зря ведь тут поджидала, да?

— Не зря, — честно призналась дева. — Дело у меня к тебе есть, славная Нине-пухуця. Очень важное и полезное для нас обеих дело.

Митаюки прищурилась и продолжила уже куда тише, хотя кто их мог подслушать здесь, в ельнике?

— Неизвестно откуда взявшаяся казачка Елена… и еще одна дева — вроде как из наших, из сир-тя, но тоже непонятно откуда… Это ведь все ты, бабушка?

— Самка гнилозубого спинокрыла тебе бабушка! — зло хмыкнула старая ведьма.

— Ой, прости, — девушка поспешно поклонилась. — Я вовсе не хотела обидеть, клянусь.

— Вижу, что не хотела… а чего хотела — не говоришь!

Митаюки вдруг улыбнулась:

— Так ведь сказала уже почти. Все эти девы… ну, которые — ты…

— А-а-а! — покивав, довольно протянула Нине-пухуця. — Вон чего ты замыслила… Недурно, недурно. Поглядим только, что из всего этого выйдет.

— Так ты, уважаемая, поможешь?

— Помогу, помогу, зря-то глазищами не сверкай. Иди уже. Все как надобно слажу…

Дева недоверчиво сверкнула глазами:

— Откуда ты зна…

— Да уж знаю! Иль ты думаешь, в мое время в доме девичества хуже, чем тебя, учили?

Старая ведьма пригладила седые космы и почмокала губами:

— Помню я, как ты водицы мне подала. Одна… из всех. Помню. Ступай, сказала. Сделаю все, как надо.

Митаюки-нэ и сама не стала сидеть сложа руки — дождавшись, когда дражайший супруг уйдет с другими казаками в море за рыбой, быстренько выбежала во двор, сварила приворотное зелье — маралов корень, клевер с душицею припасла заранее, теперь осталось волос и кровь раздобыть. И главное — быстро все сделать, быстро, тем более что и случай удобный представился — с обеда все женщины чистили остатки вчерашнего улова — коптить да солить.

Собрались на просторном дворе острога, под солнышком, защищенные от пронизывающего морского ветра высокими стенами, уселись в ряд да принялись пластать ножами припасенную еще вчера рыбу. У всех получалось ловко — и у русских дев, и у сир-тя. Тертятко старалась — никто угнаться не мог, даже соседка — незамужняя девица Олена, статная, темноглазая, чернобровая, с тугой налитой грудью. Многие казаки на нее восхищенные взгляды метали, особливо молодой Семенко Волк, однако Олена никому не давалась, отказывала… потому что — дура, так дружно решили Тертятко и Митаюки-нэ. Уступила б одному, другому, и сама б довольна была, и вообще могла бы словно знатная женщина жить, а так… Хотя рыбу-то в остроге нынче все чистили, не чинясь, даже жена атамана Настя.

Шваркнув на подстеленную рогожку кровавые рыбьи кишки, Митаюки припрятала в рукав острую косточку, да, выждав, когда как сидевшая рядом Олена опустила руки в таз — сполоснуть, — сделала то же самое, ловко уколов деву костью. Олена и значения этому не придала — подумаешь, поцарапалась, бывает.

А колдунья юную кровь чужую ладонью своей накрыла, дабы случайно не смыть, сунула незаметно косточку за рукав кухлянки (а уж волос-то Оленин вытащить и вообще никакого труда не составило), потом, как смугленькая Устинья — ее была очередь — начала возиться с обедом: костер, котел, и та же рыба, встала подмогнуть… потом отлучилась вроде бы за дровишками, сама же живенько в свой двор скользнула, очаг распалив, в котелке вскипятила отвар — колдовское зелье на мараловом корне, косточку окровавленную туда сунула, волос, заклинанье прочла… И, в кувшинчик отвар перелив, из дому вышла.

Невдалеке, у воротной башни, прохаживался караульный, младой казачина Кудеяр Ручеек, рябой, чубатый. Не вышло с дядькой Силантием на Печору-реку идти, да Кудеяр особенно-то и не рвался — чего зря ради туда-сюда мотаться — мало ли в остроге заботы? Тем более, может, и набег какой сладится — золотишко да полоняницы юные доброму казаку не помешают. Таких бы вот полоняниц, как вот эта Митаюка! Глазастенькая, курносенькая, крутобедрая… а уж титьки! На первых-то порах, сразу после пленения, кто ее только не пользовал, вот и Кудеяр тоже — с той поры, как видал Митаюку, ухмылялся, правда, давно уж не подмигивал охально — у бывшей пленницы нынче почти законный супруг имелся… пусть даже не венчанный — справный казак Матвей Серьга, уж с таким не пошутишь.

Вот и сейчас, едва только показалась рядом Митаюка, Кудеяр Ручеек поспешно отвернулся, краем уха прислушиваясь к легким шагам… А они, шаги-то, за его спиной вдруг затихли. И вкрадчивый голос спросил:

— Не жарко в кафтане-то?

— Не жарко, — забыв про все опасения, с готовностью обернулся ватажник. Светлые глаза его жадно поедали девчонку… пока только глаза, но хотелось бы… и главное ж — было, было! Эх, если б не Матвей Серьга.

— На-ко вот, друже, испей! — Митаюки-нэ протянула парню кувшинчик с варевом. — Вкусный сбитень.

По-русски дева давно уже говорила очень хорошо, навострилась, как и подружка ее, Тертятко, сожительница приятеля Кудеяра Ухтымки. Эх! И почему только Ухтымке так повезло? Зачем атаман девок пленных не стерег? Вот те убежали, теперь бы новых надо. А новых — значит набег. Так и то — давно кровь не тешили. Золота не добывали! Колдуны и позабыли, поди, что есть на свете казаки-ватажники! Даже и соглядатаев их на драконах летучих в последнее время не видно. То ли задумали чертовы язычники какую-то пакость, то ли выжидали неизвестно чего.

Мысли эти, случайно мелькнувшие в чубатой казацкой башке, пришлись Митаюки по нраву… правда, до них еще время-то не пришло, пришло — для другого.

— Пей, пей… вкусно?

— Да уж, — напившись, Ручеек утер рукавом губы. — Благодарствую, Митаюшка-нэ.

— На здоровье!

Вернувшись к девам, юная колдунья как раз поспела к обеду. Бросив недочищенную рыбу, женщины вымыли руки и уселись к котлу, хлебать ушицу. Дующий с моря ветер к полудню стих, стало заметно теплее…

«Тепло, тепло! — устремив взгляд в затылок Олены, Митаюки-нэ властно вторглась в разум ничего не подозревавшей женщины, быстро подавив всякое сопротивленье и волю. — Тепло. Жарко. Надо идти за ельник, там хорошо, спокойно. Сбросить одежду, подставить потное тело ветру… идти, идти…»

Оставшуюся рыбу девы дочистили быстро и, в ожидании возвращения казаков, разбрелись по своим делам, кто куда. Олена же, поправив толстую косу, быстро зашагала к воротам.

Завидев ее, Кудеяр Ручеек неожиданно для себя вздрогнул, словно пораженный молнией в самое сердце! Ах, Олена, Олена! Черная коса, темные, с поволокою, очи, крутые бедра, налитая грудь…

— Далеко ль собралась, красуля?

— К ельнику. Там хорошо сейчас. Спокойно. Пусто.

Проводив взглядом удаляющуюся казачку, Ручеек едва дождался сменщика, узколицего Онфима. А сменившись, тотчас же выскочил за ворота, зашагал к ельнику, ускоряя шаг…

Тем временем остальные ватажники возвратились с уловом, живо перетаскав добычу в ледник. Работали быстро, когда управились, еще и вечереть толком не начинало.

Молодой, себе на уме, казак Семенко Волк первым делом поискал было давнюю свою зазнобу Олену, да, не найдя, озадаченно прислонился к стене атаманской избы. Кого-то окликнул, кого-то спросил… уже и не помнил, кто подсказал, где отыскать зазнобушку. Помнил только, что женский голос был — в ельнике, мол, ищи.

В ельнике так в ельнике. Чего еще молодому парню делать? Надел Семенко справный кафтан синего немецкого сукна с оторочьем, опоясался кушаком нарядным, да, шапку на затылок сдвинув, пошел…

До ельника парень добрался быстро, ништо тут идти-то, да, подходя уже, вдруг услыхал голоса… точнее сказать — мужской голос, ласковый такой, нежный…

Предчувствуя недоброе, Семенко Волк осторожно раздвинул рукой еловые лапы, глянул… и замер, сам не свой! В густой траве, на опушке, возле больших камней, возлежала нагая Олена, а рядом с ней присел какой-то наглый казак… вот уже взял деву за руку, что-то сказал… сам себе засмеялся. Олена же никак на то не ответила, лежала, словно бы неживая…

— Ах ты, гадина! — узнав Кудеяра, выскочил из-за елки Семенко.

Да, выхватив саблю, ударил наотмашь… если б не слишком ловок оказался Кудеяр, так покатилась бы по камням чубатая голова!

— Ах, ты так? Саблею? — разозлясь, Ручеек тоже схватил саблю…

Казаки уставились друг на друга ненавидящими глазами, со звоном скрестились клинки.

Кондрат Чугреев — или просто Чугрей — казак не из особо молодых, но осанистый, сильный, похлебав из котла ушицы, спустился с башни во двор… и на забороле вдруг увидел неописуемой красоты деву! И не какую-нибудь местную круглоголовую смуглявку, нет — настоящую русскую бабу: полногрудую, статную, со светлой косой и пронзительно голубыми глазами. Такую, какую когда-то любил. Ту Авдотьею звали, а эту…

Откуда она здесь взялась — такая мысль и в голову казаку не пришла, на то уж Нине-пухуця постаралась, да, с заборола спустившись, поманила Чугреева за собой, за ворота…

— Идем, милый, идем…

И пошел, побежал справный казачина Кондрат Чугреев, словно ведомый на веревке телок! Что интересно, казак-то шагал быстро, размашисто, а голубоглазая дева вроде как шествовала плавно, не торопясь… и все же никак за ней было не угнаться.

— Эй, эй! — потеряв деву из виду, в отчаянии закричал Кондрат.

А в ответ прозвучало:

— Здесь я!

И послышался далекий смех.

Положив топор, Костька Сиверов, не так давно получивший от казаков почетное прозвище — корабельщик, любовно погладил ладонью шпангоут будущего струга. Еще вот здесь досками обшить, и здесь… потом обтянуть шкурами, поставить мачту, сшить из оленьих шкур парус — и готов корабль, пусть неказистый, да справный, надежный. Вот только парус — тут бы ткань лучше, полотно… Говорят, в колдовских селениях девки да бабы неплохо ткут. Сказать бы про то атаману, не забыть бы.

Потянулся казак, посмотрел на синее море, потом, повернувшись, глянул на золотистые — из лиственницы — башни острога, сияющие отраженным вечерним солнцем так, что было больно смотреть. И вдруг услыхал девичий голос… словно бы звал его кто-то… А ведь и вправду — звал!

У моря, меж валунов, сидела во мху юная смуглянка-дева в узорчатой кухлянке из тончайшей замши. Гибкая, с тонким станом и тугой грудью, выпирающей из узкой кухлянки так, что были хорошо заметны соски. Столь же узкие и тонкие штаны еще больше подчеркивали аппетитные бедра, а глаза… глаза были такими, что молодой корабельщик позабыл все на свете!

— Помоги… — улыбнувшись, попросила дева. — Я ногу подвернула, похоже…

— Сейчас, сейчас посмотрю! — Сиверов с готовностью опустился на коленки.

Незнакомка улыбалась так, что у парня захолонуло сердце:

— Здесь сыро, холодно… отнеси меня вот хоть туда, в траву…

Подхватив девушку на руку, Костька явственно ощутил под тонкой кухлянкою молодое гибкое тело, почувствовал, как пробежал по коже жар… спросил враз севшим голосом:

— Туда… куда хочешь…

Сверкнули, отнимая душу, глаза, и призывно открытые девичьи губы вдруг чмокнули парня в щеку… а затем — сразу — и в шею… и в губы…

— Вот, вот… здесь… сюда…

Желтые солнышки одуванчиков тихо покачивались среди густой зеленой травы и карминно-сиреневых соцветий кипрея, дувший теплый ветерок совсем утих, сладко пахло клевером и еще слаще — любовью.

— Милая моя… — стаскивая с девчонки кухлянку, обомлело шептал Сиверов. — Какая ж ты краса… краса…

Руки его гладили вожделенное девичье тело — сначала спину, живот, потом поднялись выше — к груди, и, поласкав твердеющие соски, скользнули вниз, к лону…

Незнакомка вовсе не была против, нет-нет! Позволила поласкать себя, снять кухлянку, торбасы, штаны… Костька и сам не понял, как испытал миг сладострастного наслаждения слишком уж быстро, куда быстрей, чем хотелось бы, и оттого вдруг почувствовал какую-то неловкость и даже вину перед этой черноокой незнакомкою, такой красивой, желанной и, кажется даже, уже родной.

— Ничего, — все с той же улыбкой успокоила девушка. — Это не страшно, что быстро. Просто ляг, отдохни… Ведь мы никуда не спешим, верно?

Сиверов тоже улыбнулся в ответ, нежась в лучах черных, с изумрудными искрами, глаз, млея от прикосновений шелковистой кожи.

— Ляг, ляг… вот так… Закрой глаза и ни о чем не думай.

Мелкие травинки щекотали спину, а небо над головой казалось светлым и радостным… да не казалось, таким и было… и так приятно было лежать здесь, нежиться на ковре из дурманящих трав и клевера…

Протянув руку, Костька сорвал одуванчик, провел им по губам красавицы… та тихонько засмеялась, фыркнула:

— Закрой же глаза… ну!

Казак послушно смежил веки… чувствуя, как пробежали по его груди нежные женские ладони…

Ощущая нарастающее желание, Сиверов все же не выдержал и смущенно ойкнул… И тут вдруг услышал чей-то грубый окрик:

— Эт-то что это тут деется-то, а?

Тут же распахнув глаза, Костька удивленно вскрикнул, увидев у своих чресел не красивую смуглянку, а вполне себе белокожую деву с тугой литой грудью и глазами цвета весеннего неба.

А кричал-то — Чугреев Кондрат, видно было — злой, распаленный!

— Помоги! — вскочив на ноги, бросилась к нему голубоглазая дева. — Это он все… — она ткнула пальцем в ошарашенного от всего случившегося Костьку. — Он! Обманом завлек, снасильничал… заставил… Помоги!

Белокожая нагая красавица бросилась Чугрееву на шею. Тот приосанился, и, левой рукой обнимая девчонку, правой выхватил из-за голенища нож.

Видя такое дело, корабельщик тоже схватился за кинжал, в отчаянии выкрикнув:

— А где же та, темненькая?! Где? Куда дели? Ах вы… вы это все сноровку! Сноровку подстроили! Ну, Чугрей!

В это самое время атаман Иван Егоров, лично осмотрев отнесенные на ледник плетеные корзины с рыбой, отправился на верфь, глянуть, как там дела со стругом. Иван понимал, конечно, что слишком уж часто на верфь заходит, интересуется — так то и верно, Костька-то Сиверов хоть и знающ, да молод еще, а молодежь, она молодежь и есть, ей, окромя дела, еще и развлечения всякие подавай — пляски-хороводы и все такое прочее. Много, много в остроге молодых парней было, и за каждым был нужен пригляд — ну, да тем десятники занимались — опытные справные казаки, каким палец в рот не положишь. С другой стороны, и молодым казакам тоже нужно было бы оказывать доверие, Егоров и сам-то еще не стар был… куда уж стар, с молодой-то женою!

Строящийся струг, похожий на выброшенного на берег и обглоданного волками кита, был хорошо виден еще от самого острога — на фоне светлого неба чернели шпангоуты-ребра, виднелись горы щепок и заготовленный для обшивки лес, который еще нужно было расколоть на доски — в те времена доски именно что кололись, пилорамы появились позже.

Сам «главный корабельщик» Костька Сиверов обычно дневал и ночевал возле своего детища, вот только сейчас вокруг корабля что-то никого видно не было, и это показалось атаману странным.

— Эй, Костька! — подойдя ближе, громко позвал Иван. — Ты где есть-то?

В ответ никто не откликнулся, однако невдалеке вдруг послышался какой-то шум, крики… Атаман обернулся, увидев бегущих от ельника парней — двух молодых казаков: Никодима с Евлампием.

— Эй, казаче! — Егоров помахал парням рукою. — Чего орете-то?

— Беда, атамане! — Один из казаков — Никодим — машинально пригладил растрепавшиеся на бегу волосы. — Тамо, за ельником, Чугреев Кондрат с Сиверовым Костькою драку на саблях затеяли!

— А Кудеяр Ручеек — с Семенкой Волком вот-вот не на жисть, а на смерть схватятся! — захлебываясь, продолжил Евлампий. — Мы случайно увидали, хотели разнять, да куда там! Едва сами саблюками не получили!

— Так, говорите, дерутся?! — резко переспросил атаман.

— Не… еще начинают только.

Сплюнув, Иван тут же послал парней за отцом Амвросием, сам же, придерживая саблю, со всех ног бросился к ельнику, не обращая внимания на бьющие по лицу ветки и чавкающую под ногами болотную грязь. Успел, слава богу, вовремя — Чугреев с Сиверовым уже успели обменяться ударами и теперь кружили друг против друга со сверкающими клинками в руках. Невдалеке от них, на другом краю опушки, ругались Ручеек с Семенкой Волком. Ругались, но в драку покуда не лезли — меж ними, увещевая обоих, стояла скалой осанистая казачка Олена.

— Тьфу ты, черти поганые! — в сердцах выругался атаман. — Так и знал, что из-за баб все. Эй, казаки! А ну, сабли в ножны! В ножны, я сказал.

Со стороны болота донесся громкий голос священника:

— Угомонитесь! Угомонитесь, дети мои!

Отец Амвросий, встав рядом с Иваном, поднял над головой крест:

— Троическое явися поклонение, родителев бо глас свидетельствоваше тебе, Господи! Возлюбленного тя сына именуя и дух в виде голубине! А ну, цыть! Именем Господним увещеваю!

То ли приказания атамана казаки ослушаться не посмели, то ли увещевания священника на них подействовали, а только буяны все враз присмирели, да сабельки опустив, потупились. Тут как раз и немец Штраубе подбежал, с аркебузой заряженной да парой десятков казаков.

— Идем, — хмуро бросил Иван драчунам. — Се вечер круг соберем — о вас решати будем.

Круг собрали сразу после вечерни, у стен острога, на пустоши разложили большой костер. Сначала, по очереди, выслушали буянов — конечно же, все из-за баб вышло, из-за кого же еще-то? Молодых мужиков много, баб почти нет… то есть у кого-то есть, а у кого-то — у подавляющего большинства! — нету, оттого последние к первым завистью самой черной исходят. Именно так и заявил отец Амвросий — черной завистью, да призвал всех чаще молиться да помыслы свои гнусные в богоугодные дела направляти.

— Вот и я так говорю, доннерветтер! — поддержал священника немец. — Богоугодное дело нам, атамане, дозволь! Давно мы колдунов не трясли, капища их поганские не разоряли! Острог, вон, выстроили — не разрушишь, не возьмешь. Да, славно, никакой вражина не доберется… Да только разве за этим мы сюда пришли? Я вас, казаки, спрашиваю!

— Нет, нет! — довольно закричали ватажники. — Не за этим!

Ободренный поддержкою, Штраубе продолжал дальше:

— Два струга мы ныне с ясаком к Строгановым, милостивцам нашим, послали, еще один струг строится, и еще два — есть… Так, может, один из них и дать младым рейтарам? А, герр капитан? Чтоб пошли те в набег лихой, не токмо за златом, но и за девками красными!

— Вот, вот! — собравшиеся обрадованно зашумели. — Любо говорит немец, любо! За девками — верно!

— Девки-то колдунские красивы, ага!

— Ну? Так что скажешь, атамане?

Иван хмыкнул — на сию тему он как-то уже размышлял, и еще сожалел, что так просто отпустил полоняниц… хотя, конечно же, не отпустил, просто не приказал охранять накрепко. Теперь вот — расхлебывай. Что и говорить, без девок казакам плохо, чай, не монахи, этак и до открытого бунта недалеко, а потому предложение мекленбуржца оказалось как нельзя более кстати. Егоров и сам то же самое бы предложил, и конечно, общей воле круга не стал прекословить:

— Раз решили, казаче — так тому и быть! Дам струг… Ганс — набирай охотников.

— Любо, атамане, любо!

Ватажники закричали, забросали вверх шапки да гурьбой ринулись к Штраубе — записываться в «охотники».

— Эй, эй, — отбивался немец. — Куда вас столько-то? Струг столько людей не возьмет, а еще, не забывайте, девок обратно везти надо.

Тут же, на круге, выбрали и головного — для похода сего — атамана, Ганс хоть и лихой казак, да для такого дела никак не годился, уж больно горяч! Немец и сам хорошо понимал это, потому и от должности командира отказался сразу:

— Простым воином — пойду с удовольствием и назначенному старшому во всем помогать буду, святой Бригитой клянусь!

И в самом деле, задуманный поход, несмотря на всю его кажущуюся легкомысленность, должен был возглавить человек опытный, авторитетный, с холодной головой и расчетливыми мозгами… как, скажем, посланный с ясаком Силантий Андреев или сам атаман.

Уж потом и не вспомнили, кто первым выкрикнул Матвея Серьгу — то ли Семенко Волк, то ли бугаинушко Михейко по прозванью Ослоп — из-за оружья своего любимого, огромной, утыканной гвоздями, дубины — а только выкрикнули, и все согласно загомонили:

— Люб нам Матвей! Люб! Матвея — в старшие! С ним точно не пропадем!

Гордый оказанной честью, Матвей Серьга вышел на середину круга, встал, освещенный оранжевым пламенем костра, поклонился ватажникам, приложив руку к сердцу:

— Благодарю за доверие, казаки! Богородицей-девой клянусь — все для вас сделаю, доверие оправдаю.

— Любо, Матвей! Любо!

Взобравшись на мостки заборола, вытянув шею, наблюдала за тем, что творилось на круге молодая колдунья Митаюки-нэ. Не столько слышала, что там происходит, сколько чуяла, ощущала и поначалу улыбалась — все шло так, как она и задумывала… но — только поначалу. Поняли ватажники, что без дев им никак — передерутся, — набег замыслили — очень хорошо… а вот Матвея в старшие выкликнули совсем некстати! Вовсе не то замыслила волшебница-дева, вовсе не то! Матвей — верный супруг ее — должен был здесь, в остроге, остаться… да и остался бы, коли б… Коли б не молебен шамана Амвросия, коли б не мелкий пакостник-враг — остяк Маюни со своим бубном… Ишь, колотит! А русобородый шаман крестом сверкающим машет… Плохо Митаюки-нэ — чары-то ее не подействовали! А она так надеялась, что уберется в набег большая часть казаков во главе со своим атаманом… Увы! Просчиталась!

Девушка неожиданно улыбнулась, сверкнула очами черными — уж что-что, а проигрывать она умела, умела и терпеть, и ждать…

— Что, не вышло по-твоему, Митаюки-некоця?

Ох, хитрющая старуха! И как она здесь? Откуда узнала? Впрочем, ясно откуда — колдунья же… не ей, Митаюки, чета! И обозвала-то… как маленького неразумного ребенка — «некоця»…

— А ты, Нине-пухуця, и радуешься? — Девушка зло обернулась.

— Глазами-то не сверкай, — тихо засмеялась старуха. — А вот совет мой выслушай: любое пораженье можно обратить в дорогу к победе. Вот и обрати, Митаюки-некоця!

— Что-что? — сразу же задумалась дева. — Что ты сказала, бабушка? Эй, эй… ты где?

Напрасно звала! Исчезла старая ведьма, словно и не было, словно и не стояла она вот только что тут, на забороле. Честно сказать, не особенно-то она Митаюки и помогала, так… чуть-чуть, иногда — сама по себе была, свое что-то задумала — черное, губительное для всего народа сир-тя.

Но советовала она правильно! Поражение в дорогу к победе обратить надо — тут старуха права. Не получилось атамана с шаманом из острога убрать — ладно, надо думать, что другое получится? Что власти мужа — а через него, и ее, Митаюки-нэ, власти — поспособствовать может? А удачный набег — вот что! И в этом надо Матвею помочь, обязательно помочь надо, а для начала сделать так, чтоб супруг ее, женушку свою ненаглядную, с собой в поход взял. Как сделать так, юная колдунья хорошо знала, учили в доме девичества, а она не последней ученицей была!

Быстренько спустилась с мостков Митаюки, вбежала, забралась в башню на третий ярус — там пока жили, еще не в своей избе, — надела легкую кухлянку из тонкой оленьей шкуры, короткую — едва бедра прикрыть, — пышные волосы по плечам распустила, на ложе из мягкого мха возлегла, якобы спит — красивая, неудержимо-притягательная, желанная…

Вернувшись, муж сапоги сбросил, скинул кафтан да рубаху — и к ней:

— Ах, красуля моя, люба. Спи, спи…

Открыв очи черные, Митаюки лениво потянулась, да так, что кухлянка короткая выше пупка задралась, обнажив узкий, слегка прикрывающий лоно, поясок из змеиной кожи. Знала хитрая дева — не выдержит такого Матвей Серьга… да и кто б на его месте выдержал?

Прилег к молодой женушке добрый казак, погладил пупок, бедра… да, кухлянку задрав, дотронулся пальцами до сосков, поласкал, чувствуя наливающуюся твердость. Часто-часто задышала Митаюки-нэ, губу нижнюю прикусив, скинула кухлянку, встала напротив бойницы нагою — прекрасная юная дева. Улыбнулась, красу свою сознавая, да, опустившись на колени перед мужем, погладила его по груди… прильнула…

Ощутив неземное блаженство, Матвей погладил деву по волосам, пушистым и мягким, привлек к себе, чувствуя, как разгорается в нем волшебный жар вновь вспыхнувшей страсти…

— Ах, люба моя, люба…

Юная колдунья прекрасно знала, как ублажить мужчину, так, чтоб он всегда хотел одну лишь ее, чтоб только о ней и мечтал бы. Вот и сейчас, уложив мужа на ложе, уселась сверху, склонилась, провела твердыми сосками по могучей, в шрамах, груди… Казак застонал, и дева отпрянула… и вновь склонилась… и вновь отпрянула — игра, словно кошка с мышью, и от игры этой Матвею было сейчас приятно и хорошо, как никогда и ни с кем. Да, были в его жизни и молодые девки, и опытные в любви бабы… казалось бы, опытные, на самом же деле никто из них и в подметки не годился красавице Митаюки-нэ!

Ах, как она изгибалась, как запрокидывала голову, закатывала глаза, стонала, ничуть не стесняясь, хохотала, едва ль не царапая спину и грудь… Вот, постанывая, закачалась, словно цветок на ветру, колдовской и пряный цветок, цветок томной любовной страсти, страсти и неги. И эта страсть и нега… Матвею казалось, что каждый раз это было по-новому. Да не казалось! Так ведь и было!

Не в силах больше сдерживаться, казак выгнулся, задергался, словно норовистый конь под лихою наездницей, застонал… и дева откликнулась эхом, так что души обоих слились в истинном наслажденье, уносящемся к самом небу, к великим и могучим богам древнего народа сир-тя. Так считала Митаюки-нэ, Матвей Серьга ни в какие рассуждения не вдавался, ему просто было хорошо, так хорошо, как никогда и ни с кем еще не было, и, наверное, не будет больше никогда.

Вскрикнув, обессиленная красавица рухнула на грудь своего любимого мужчины, прижалась крепко-крепко, прикрыла глаза… но вскоре открыла, поцеловала Матвея в губы, шепнула:

— Я хочу, чтоб мы были вместе. Всегда!

Казак погладил жену по плечу:

— Я тоже того желаю, люба.

— Ты уходишь в поход…

— Откуда знаешь? — хлопнул глазами Матвей. — Я ведь тебе и не говорил еще вроде.

— Об этом в остроге все знают. — Митаюки отозвалась уклончиво, глядя на мужа с лукавым прищуром. — Я так за тебя рада! Ты ведь будешь — настоящий вождь!

— Я тоже рад. — Серьга чмокнул супругу в щеку. — А еще рад — что ты этому рада.

Колдунья приподнялась на локте, глядя прямо в глаза мужа, и четко, почти по слогам, сказала:

— Я хочу, чтобы ты взял меня с собой.

— Но…

— Ты сам этого хочешь. Желаешь всей душой. Мы будем разбивать шатер каждую ночь… и каждая ночь будет ночью блаженства. Или — не будет. Если ты меня не возьмешь. Но ты возьмешь… ты ведь этого хочешь, хочешь, хочешь… Потрогай мою грудь… бедра… каждую ночь они будут твоими… каждую ночь… каждую…

— Но, люба… сама ж говорила — тебе скоро рожать.

— Вовсе еще и не скоро, — Митаюки-нэ фыркнула, поспешно согнав с лица гримасу недовольства. Вот ведь дура, ляпнула когда-то, что беременна — уж пришлось, — теперь вот расхлебывай! Может, прикинуться потом, будто бы будет выкидыш? Впрочем, там видно будет, пока же…

— Или сюда, милый… обними меня… крепче, вот так… Подумай… это будет каждую ночь, каждую…

Как ни странно, казаки против того, чтоб взять с собой Митаюки-нэ, не протестовали. Все ж она была не обычная простая баба, а сожительница (по сути — жена) уважаемого всеми казака, уже доказавшая свою преданность и умение противостоять злой воле колдунов. Все помнили, что прошлый поход закончился успешно во многом благодаря этой колдовской черноглазой деве! Так пусть ее берет старшой, коли так хочет, завидовать никто не будет — все в предвкушении. Совсем скоро таких вот юных дев будет у каждого казака по десятку… ну, пусть не по десятку, но будет же! Будут волоокие полоняницы девы, красивые податливые смуглянки, готовые на все.

Так верилось. Так должно было быть. И так — будет.

Казаки собирались в дорогу весело, с прибаутками, с шутками, почему-то никто не вспоминал злобные чары колдунов, страшных, послушных их воле, драконов и смерть. Плохое быстро забылось, а колдуны новый острог в последнее время не беспокоили, поняв, что совершенно безуспешно посылать на штурм мощной крепости тупоголовых дикарей менквов, годных лишь на то, чтобы покрушить врагам черепа, но не имеющих никакого представления о долгой и планомерной осаде. Да об этом и сами сир-тя никакого представления не имели, у них и стен-то никаких не было — на чары свои надеялись, не на воинов, не на стены.

В набег отправилось три дюжины казаков, на двух стругах — идти на одном было бы слишком опасно, — тем более что основную часть пути предстояло проделать по морю. Хитрый атаман Иван Егоров лично распланировал набег — ватажники должны были пройти на север до самой окраины, до мыса, там же высадиться и после короткой разведки быстро напасть — чтоб столь же быстро уйти, повернув на Большую воду, куда ни сир-тя, ни все их гнусное колдовство уж никак не доберется. Кормщиком на головной струг избрали старого опытного казака Василия Яросева, вторым правил Сиверов Костька — упросил взять в набег, а как же! Добыть золото, славу и девок — чего ж еще надо молодому парню?

Матвей Серьга уже с самого начала показал себя опытным командиром-начальником, первым делом развел всех недругов, поместив их на разные струги. Семенко Волк и Кондрат Чугреев пошли на головной струг, младой Кудеяр Ручеек — на второй, к Костьке. Вторым стругом, кстати, командовал Ганс Штраубе, все ж поручили. Всегда веселый, длинноносый, с рыжеватым стриженым подбородком — бриться-то было неудобно — неунывающий мекленбуржский кондотьер излучал из себя беспечно-уверенную победную радость, подобно тому, как от Матвея Серьги исходили спокойствие и надежность.

Отправился в поход и отец Амвросий — кому же крушить капища языческие, как не ему? И здоровяк Михейко Ослоп тоже был не прочь помахать своей дубиной, назначен был на второй струг — командочка там подобралась вполне себе зубоскальная, рыжему немцу под стать. Едва успели отчалить, как грохнули хохотом над Ухтымкой, что долго махал рукою провожающей его жене.

— Ай, Ухтымко! Одна жонка есть — ишшо и других надоть?! Добрый, добрый казак!

— Да ну вас, — смущался парень. — И не за бабами я вовсе.

— Правильно. Не за бабами. И не за златом. Так, рыбку половить.

Довольно далеко отойдя от берега, струги поймали тяжелыми парусами ветер и, вспенивая серые волны, ходко пошли на север. На носу второго — «зубоскального» — струга сидел Маюни и, призывая удачу, неторопливо бил в бубен.

Недалеко от Большой ледяной воды, на южном берегу почти идеально круглого озера, окруженного зарослями орешника, липы и пихты, почти впритык к лесу раскинулись хижины и дома славного селения Яранверг. Славного, потому что когда-то, давным-давно, в те времена, когда могучие колдуны сир-тя едва только зажгли свое волшебное солнце, именно воины Яранверга заслонили путь к святилищу великих богов хитрому и жестокому народу ненэй ненец, что посмели захотеть уничтожить незваных пришельцев. Ямал — край земли — так они называли это страну холода, снегов и почти вечного мрака, обретшую новую жизнь благодаря гению и чарам сир-тя. Колдовское солнце дало новую жизнь всем — и растениям, и животным, появились, размножились, оправились от вечной мерзлоты совершенно невиданные твари — зубастые рыбы-змеи, хищные драконы, устрашающие, но травоядные длинношеи, яйцеголовы и трехроги, выкусные спинокрылы… да мало ли, всех и не перечислить — и все они подчинялись доброму и спокойному колдовству сир-тя. Так говорил великий Нгар Сэвтя — главный шаман селения, насчитывающего около сотни жителей, настоящий город, не какая-нибудь захудалая деревуха, что горстями разбросана ближе к югу по всем протокам. Честно говоря, обитатели Яранверга считали всех южных жителей неженками — ну, как же, у них же там всегда жара, круглый год можно ходить почти без одежды и ни о чем не заботиться. Впрочем, и здесь ни воины, ни простые люди ни о чем не заботились — обо всем заботились избранные, старейшины-колдуны. Нгар Сэвтя и его приближенные — еще двое мужчин и три женщины — посвященные, колдуньи. Остальные жители были обычными земледельцами, охотниками, воинами. Четыре лета назад на побережье неожиданно появились старые враги — ненэй ненец. Приплыли на своих узких лодках, били моржей, но внутрь полуострова благоразумно не совались, правда, великий Нгар Сэвтя все же послал туда тупоголовых менквов — и те устроили бы побоище, если б ненэй ненец не сбежали. От разочарования — не получили в этот раз вкусного мозга! — менквы долго выли и даже — как только старейшины ослабили контроль — попытались было напасть на поселок. Обнаглели вконец, потеряв остатки разума и страха… впрочем, разума у этих тупоголовых тварей не было отродясь. Прорвались, выбежали из лесу, пользуясь тем, что серенный оберег был наложен давно и, как выяснилось, неважно… выбежали, покидали камни… И тут же были скормлены озерным ящерам — нуерам — вот уж у кого было хорошее пиршество!

Ясавэй хорошо помнил это, хотя в ту пору ему едва минуло двенадцать, и двери дома воинов вот-вот должны были открыться перед ним и перед его приятелями, таким же молодыми парнями. Правда, Ясавэй все ж таки выделялся среди других. Нет, он не обладал колдовской силой, что была доступна очень немногим, но имел кое-какие способности — скажем, мог точно определить дорогу в любой чаще и никогда не блудил — потому и прозвали Ясавэй — «знающий путь», — а также, если сильно напрячься, еще мог приказывать совсем уж простым тварям, типа спинокрыла или нуера — на хитрых и злобных волчатников силы уже не хватало, не хватало и на менквов, увы. Но все же, все же кое-какие способности у Ясавэя имелись, и если б их развивать, то, может быть… Нет, здесь, в родном селении, вряд ли можно было б достичь чего-то — в том как-то признался и сам Нгар Сэвтя — а уходить куда-то далеко Ясавэй и сам не хотел: к чему расставаться с друзьями, с родичами, со знакомым лесом и озером? Ведь здесь все родное, свое, с детства привычное и милое сердцу! Хотя, да, зимой с севера часто дуют злые ветра, настолько холодные, что даже нуеры и волчатники, чуя промозглую непогодь, еще осенью убираются куда южнее и возвращаются в здешние леса лишь весной, с первой травой и первой соловьиной трелью. А еще зимой иногда выпадает снег! Белый, пушистый, холодный! Он тает в ладони, а если взять побольше, то можно слепить снежный камень и, шутя, кинуть в кого-нибудь. Таким камнем ведь никого не убьешь, рассыплется на мелкие холодные осколки, на снежные брызги, как их называет хохотушка Ябтако-нэ, смешливая стройняшка с глазами, как звезды. Жаль, очень жаль, что она приходится Ясавэю сестрой… здесь, в селении, все друг для друга — сестры-братья, а жен воины берут в селении Даргаян, что лежит в двух днях пути к югу, за большой рекой Ехур-ця. Туда же отдают замуж девчонок, как только те закончат обучение в доме девичества — сразу и везут на смотрины, а потом — замуж. Так что выходит, два селения Яранверг и Даргаян — тоже родственники, но не близкие, жениться и выходить замуж можно. И все ж так жаль, что Ябтако — сестра. Ничего, еще пару лет — и в Даргаяне, на празднике Солнца и весны можно будет присмотреть невесту, хорошо б такую, как Ябтако — стройненькую и с глазами, как звезды. Ах, Ябтако, Ябтако…

Замечтавшись, юноша споткнулся о какой-то корень, едва не выронив из рук копье — вот-то был бы позор! То-то насмехались бы идущие позади друзья — Ваде, Ервико, Вавля и прочие. И так-то запереглядывались, заулыбались — и все потому, что Ясавэй был назначен над ними старшим. Старший над девятью воинами — пусть даже еще молодыми — это многого стоило и много о чем говорило, родители не зря Ясавэем гордились! Вся его девятка нынче возвращалась с охоты, и охоты удачной — немало удалось настрелять и гусей, и уток, ни одну стрелу не потратили нынче зря, даже Вавля, уж на что увалень, а и тот проявил меткость.

Миновав выставленные в связанных меж собой кустах обереги на крови волчатников, юные воины вышли на северный берег озера, где остановились немного передохнуть, перевести дух, выкупаться — смыть пот и грязь. Не возвращаться же в селение грязными, дорога в дом воинов как раз идет через кленовую рощу, что у дома девичества! Глянут сестры, скажут — это что за грязнули? Обидно будет, то-то.

— А слыхали, парни, про краснобородых дикарей с бледной, как у поганки, кожей? — развалившись на бережку — обсохнуть, — снова начал свою песню рыхлоногий увалень Вавля.

Ясавэй презрительно сощурил глаза — ох уж этот Вавля! Все мечтает выделиться, не умением воинским, так сплетнями — мол, он в селении знает все!

— Да нет таких дикарей, — лениво отмахнулся длинный и мосластый, словно волчатник, Ваде. — Не бывает! Вечно ты скажешь всякую чушь.

Вот тут Ясавэй был с Ваде согласен!

Вавля, конечно же, вскочил и принялся распаленно махать руками:

— А вот и не чушь! Мне Ыртанга, вы его знаете, говорил. Что слышал, как про таких дикарей говорили в Даргаяне, туда кто-то приезжал, и в южных далеких лесах…

— Не смеши ты людей, Вавля, — вмешался в спор Ясавэй. — В Даргаяне Ыртанге кто-то что-то сказал… а может, он сам какие-то сплетни услышал. Знаем мы Ыртангу — тот еще рассказчик!

Все ненадолго замолкли, невольно любуясь открывавшимся видом. Сир-тя всегда стремились селиться на берегах озер — и воды в достатке, и рыбы, и зверя, к тому же и красиво: закаты, рассветы — иногда такие красивые, что не отвести глаз. Сейчас, правда, не закат был и не рассвет, а где-то полдень, отражаясь в воде, в небе сверкало сразу два солнца, и росшие на берегу озера сосны отбрасывали длинные двойные тени, чем-то похожие на стремительные тела нуеров.

Вот, выбравшись из тенистой протоки, скользнули по тихой воде лодки — возвращались с уловом рыбаки, вот пролетел верхом на крылатом драконе кто-то из старейшин. Судя по всему, возвращался из какой-нибудь ближней деревни, в дальние — тем более, до Даргаяна, что в двух днях пути! — драконы не долетели бы, не столь уж были выносливы. Вообще-то иногда старейшины поднимались в небо и по другой причине — сторожили, выискивали врагов, но сейчас — очень долгое время уже — в округе было спокойно и никаких врагов не наблюдалось. Да и откуда им взяться-то, врагам? Получив четыре лета назад достойный отпор, ненэй ненец сюда с тех пор не совались, да сунься-ка — себе дороже выйдет! Вот и расслабились колдуны — да и к чему зря сторожить-то? Хватит и оберегов на окраинах селения, да караулов из молодых воинов. Такой вот караул и должен был возглавить Ясавэй вот уже сегодня — нужно было уже возвращаться, и парень махнул рукою:

— Отдохнули? Помылись? Ну, все — идем.

Молодые воины быстро натянули узкие замшевые штаны (набедренные повязки в Яранверге носили редко, все-таки север, холодно, а вот короткие жилетки — чтоб было видно мускулатуру — жаловали вполне).

Вытянувшись в колонну, юноши быстро зашагали след в след за своим командиром, лишь у кустов облепихи со связанными верхушками замедлили шаг, тихонько прочтя молитвы. Там, в кустах, висел оберег из кожи волчатника, исписанный знаками тайной силы, заговоренный на кровь. Если вдруг явятся враги, оберег увлечет их на тропу смерти к замаскированным, утыканным острыми копьями и наполненным ядовитыми змеями ямам! Оберег сей — из кожи и крови волчатника — считался весьма своенравным и сильным, как и сам волчатник — зверь весьма противный, мерзкий, но, надо признать, умный и хитрый. Этакий недогусь, недоутка размером в полтора человеческих роста, с мощными — как у зубастого дракона — задними лапами и вытянутой, усеянной острейшими зубами, пастью. Волчатники считались опаснейшими ненасытными тварями и свою добычу упускали весьма редко. Вот и оберег… Вполне мог отправить на тропу смерти и своих, слава богам — Ясавэй кое-что умел. Вот и сейчас — помолился, что-то сказал, протянув к оберегу руки ладонями вниз. Постоял так недолго, потом резко обернулся к своим:

— Идемте! Осторожно шагайте, след в след.

Так и шагали, быстро и молча, пока впереди не показалась россыпь небольших, с дымящимися очагами, хижин, а за ними — обтянутый шкурой шипастого ящера храм с обширной вытоптанной площадью и столбом для пыток. Центр жизни селения, именно здесь, на этой площади перед храмом, решались все важнейшие дела. Впрочем, все всегда решали старейшины-колдуны, вовсе не нуждавшиеся в одобрении своих действий остальными жителями поселка.

Завидев родные дома, подуставшие за долгий путь парни приободрились.

— Эй, Вавля, глянь-ка — твоя бабушка что-то жарит!

— Верно, рыбу! — вытянув шею, Вавля облизнулся и шумно сглотнул слюну. — Доброго хорошего налима!

— Хэ, налим! Это ж разве рыба? Мелочь!

— Зато спинки из него какие вкусные! Особенно если хорошо закоптить.

— А ну, хватит болтать! — заметив у дома воинов широкоплечую фигуру военного вождя Хасавато, прикрикнул на болтунов Ясавэй.

Подойдя ближе к вождю, он остановился и вытянулся, отдавая честь копьем:

— Девять воинов Ясавэя приветствуют тебя, славный вождь.

— Хм… — вместо приветствия, с усмешкою буркнул Хасавото, коего все в селении знали, как человека жесткого и желчного, считалось, что именно такой воспитатель мальчишкам и нужен. — Вижу, добыча ваша нынче невелика. Всего-то десяток уток.

— Еще и гуси, и гагары — целый мешок.

— Угу, угу… Ладно, отнесите добычу на кухню и живо сюда. Ясавэй, надеюсь, ты уже разбил всех своих на тройки?

— Давно уже разбил, славный вождь.

Еще б не разбил! Если кто в этом и сомневался бы, так только желчный и никому не верящий Хасавото. Ясавэй прямо чувствовал исходившее от вождя презрение, прекрасно зная, что так старый воин относился ко всем, особенно к колдунам, за что те, имея на него зуб, конечно, давно бы вождя прищучили — кабы великий шаман Нгар Сэвтя с ним не приятельствовал да не пил длинными зимними вечерами хмельное питье из сушеных ягод и трав.

Ясавэй давно уже разбил своих воинов на дозорные тройки, первую — на самом дальнем рубеже — возглавил сам, в остальные назначил старшими надежных ребят, себе же взял Явлико и Вавлю, за которыми глаз да глаз нужен.

Зевнув, воспитатель юношей Хасавато кивком головы утвердил принятое решение, да особенно в него и не вдумывался — какая разница, кто там да где? Дозорные собрались быстро: взяли с собой луки со стрелами и короткие копья, прихватили вкусный кисель в плетеной баклаге, вяленое мясо спинокрыла да выпотрошенных гусей — на каждую тройку по одному.

Уводя своих товарищей в дозор, Ясавэй чувствовал гордость. Еще бы, когда-то, в давние времена, этим важным делом — охраной поселка — занимались почти исключительно колдуны, зорко вслушиваясь — не шевельнется ли где-нибудь мысль затаившегося, задумавшего недоброе дело, врага? Да, так было раньше, но не сейчас — в последнее время колдуны расслабились, разленились, да и мало их осталось в славном селении Яранверг. Кто-то умер, а кто-то — из самых мудрых — был призван в столицу.

В спину идущих на север молодых воинов ласково светили два солнца — обычное — чуть левее, и справа, почти по центру — Великое солнце сир-тя. Первую тройку выставили в зарослях густых, в человеческий рост, папоротников, вторую — у самого оберега, третья же тройка, ведомая лично Ясавэем, добралась до дальней хижины лишь к ночи, когда волшебное светило угасло, на время превратившись во вторую луну, солнце же обычное почти всю ночь кружило по горизонтам, как и положено в долгий полярный день, заливая все вокруг призрачным желтовато-белесым светом.

Густые заросли папоротников и цветущих рододендронов, розовых и белых, сменили орешники, липа и клены, следом, ближе к северному холодному берегу, появились, качая на ветру мохнатыми лапами, ели. Далеко, далеко забрались, столь дальний дозор учитель Хасавато решил возобновить впервые за долгое время, наверняка дабы закалить молодых воинов, ибо с этой стороны никакого нападения ожидать не приходилось. Тем более имелись обереги.

Еще у рододендронов Ясавэй краем глаза заметил пару волчатников — мерзкие твари чуяли возможную добычу, но ничего поделать не могли — на тропу их не пускали обереги и ежемесячно обновляемое заклятье. И все же коварные хищники упрямо шагали следом, не упуская из виду трех молодых воинов, шли почти до самых елей, лишь только там повернули обратно из-за приносимой ветром промозглости. Сами юноши тоже замерзли и, добравшись наконец до места, сразу же разложили костер на вытоптанной около дозорной хижины поляне.

Вавля, согревшись, расслабился — вытащил из хижины гамак, повесил между деревьев.

— А ну, снимай! — сверкнув глазами, жестко приказал Ясавэй. — Явлико — лезь вон на ту сосну, видишь? Будешь караулить первым. Ты же, Вавля, наруби пока лапника — крыша прохудилась, надо бы покрыть — вдруг дождь? А я пока пройду проверю обереги… чувствую — что-то с ними не так.

Ясавэй действительно это чувствовал… то есть ничего не чувствовал, а должен был бы, ведь кое-какими способностями он все ж таки обладал. От оберегов тянуло бы надежностью и слабой кровью, однако, увы, как молодой воин ни прислушивался к своим ощущениям, как ни принюхивался — ничего такого не ощущал.

Младший из троицы — кареглазый Явлико, — скинув торбасы, проворно вскарабкался на высокую сосну, росшую невдалеке от хижины, и, примостившись там на удобно устроенной из веревок и хвороста площадке, не смог сдержать восхищения:

— Вот это да-а! Далеко видать. А красота… красота-то какая.

Сир-тя с детства учились видеть красоту во всем, любоваться солнечными закатами, игрой теней на восходе. Храмы и общественные дома тоже старались строить красиво, забывая про убогость хижин и чумов — как-то выделиться могли позволить себе лишь самые уважаемые мудрецы-колдуны.

— Что, далеко видать, да? — наломав лапника, запрокинул голову Вавля.

— Далеко, ух! — Явлико улыбнулся, свесив босые ноги вниз.

— Пятки лучше б помыл вон, в ручье, — хмыкнул его рыхлотелый приятель. — Грязные.

— Ничего. Сменюсь — помою. Ты ведь меня и сменишь, да?

Вавля безразлично повел плечом:

— Может — и я. Или Ясавэй-нэ-я. Не знаю.

Ясавэй-нэ-я — парень нарочно присовокупил к имени своего старшего товарища и командира уничижительно-ласкательный суффикс «нэ-я», подчеркивая, что все они тут, в дозоре, равны… ну, почти равны, пусть так… а вообще…

— А вообще, не слишком ли наш Ясавэй-нэ-я раскомандовался? Подумаешь, дядька Хасавато его выбрал. И что? Так же мог и меня выбрать… или тебя.

— Не, не выбрал бы, — отозвался с вершины сосны Явлико. — Я из вас самый младший.

— Зато и самый ловкий! — польстил Вавля. — Вон как быстро на сосну забрался — я б так ни за что не смог. И Ясавэй — вряд ли!

Малолетний Явлико польщенно шмыгнул носом и засмеялся — все ж таки приятно, когда тебя хвалят. Пусть даже Вавля; от Ясавэя — тем более от Хасавако — похвалы вовек не дождешься.

— Ой!!! — Он вдруг посмотрел вдаль, в сторону могучего ледяного моря. — А оттуда туман идет. Да густой какой — скоро вообще ничего не будет видно.

— Не видно, и не надо, — негромко засмеялся напарник. — На что обереги? Сейчас Ясавэй их проверит, вернется… Эх ты ж, мать моя пухуце! Костер-то почти погас… Что ж ты не сказал, Явлико?

— Так разве ж я должен за костром следить? — резонно отозвались с дерева. — Погас, так разжигай, делов-то! Ой! Ох и туманище… а быстро его ветер несет, брр.

Подросток передернул плечами, словно предчувствуя, что совсем скоро — вот-вот — густой туман накроет всю округу промозглой пеленою, и здесь, на сосне, враз сделается весьма неуютно, холодно, сыро. Ну, воин на то и воин, чтоб терпеть все невзгоды, трудности закаляют мужчин. Делают их сильнее. Как говорил дядько Хасавато — «вы воины или маменькины хвосты, годные лишь на то, чтоб смотреть на девок, облизываться да выть по вечерам нудные песни».

Бросивший лапник Вавля тоже поежился, да принялся возиться с костром, торопясь и время от времени поглядывая на небо, на глазах затягивающееся клочьями плотного, вяжущего, словно прогорклый кисель, тумана.

Пройдя по узкой охотничьей тропе пару сотен шагов, Ясавэй остановился, внимательно осматриваясь по сторонам. Где-то здесь, в густых зарослях орешника, черной смородины и рябины, и должен был располагаться первый оберег, по крайней мере, так говорил учитель. Где-то здесь… здесь где-то…

Сойдя с тропинки, юноша осмотрел кусты и деревья — каждое деревце, каждый куст, — искал что-то такое, что укажет на оберег… и нашел. Заметил сплетенные меж собой ветки, а за ними — суровые нитки, плетение и круглый кусок оленьей шкуры с пришитым золотым диском… Ничего от сего предмета не исходило, словно и не оберег это был вовсе! Но ведь — оберег, вот и знаки, и рисунки… и золотой диск… Может, крови мало было?

Встав на цыпочки, Ясавэй, дотянулся до оберега, осторожно потрогал, перевернул… Пятна темной оленьей крови пропитали кожу надежно, никуда не улетучились, не растаяли. Вот они же! Тогда почему… Старый шаман Нгар Сэвтя слишком слабо наложил заклинание? Да нет, быть такого не может, ведь Нгар Сэвтя очень сильный колдун, не зря же его избрали старейшиной селения. Скорее уж, это у него, у Ясавэя, весь дар пропал. И был-то небольшой, да вот — судя по всему — исчез вдруг совсем, словно и не было. Ха! Исчез? Так волчатников-то Ясавэй чувствовал! Кстати, и волчатники тоже куда-то пропали… вместе с даром? Нет! Потому что им тут слишком холодно. А способностям тоже холодно? Или просто здесь место такое, неправильно намоленное старым шаманом Нгаром Сэвтя? Тьфу, тьфу! Отойди, наваждение, сгинь, изыди в дом смерти Темуэде-ни! Нельзя так думать о шаманах, никак нельзя! Шаман, колдуны — мудрые, они все знают, и это великое счастье иметь такую защиту, таких людей в своем племени. А он, малолетний дурачок Ясавэй, что себе позволяет? Усомниться в могуществе колдунов?! О, великая Неве-Хеге, праматерь всех богов. Смилуйся, прогони недостойные мысли!

Если б юный воин посмел, то, может быть, попытался бы восстановить заклятье — если оно по каким-то причинам пропало. Может, и удалось бы, но Ясавэй не попытался, не осмелился делать не свое дело, сунуть руки в гнездо гадюк!

Просто покачал головой и, вернувшись обратно на тропу, зашагал дальше — искать второй оберег, который нашел столь же быстро, что и первый. Сваренный в жиру товлынга глаз нуера, оправленный в золотую сеть. И здесь была кровь — бурые пятна, и… и юноша даже почувствовал остатки заклятья! Мало того, ощутил, как это заклятье сняли — и сняли недавно, только что! Просто сдернули, как сдергивают со спящего бездельника одеяло — походя, не прилагая почти никаких усилий.

— Здравствуй, славный Ясавэй! — негромко произнесли откуда-то сбоку, из-за густых кустов боярышника и дрока. — Да хранит тебя великая праматерь Неве-Хеге!

Молодой воин резко повернул голову, увидев вышедшую из-за кустов красавицу-деву — темноволосую, чернобровую, пухлогубую, с задорным курносым носом.

Что-то пронеслось в голове — быстро-быстро… Кто эта девушка? Откуда она здесь? Откуда знает его, Ясавэя? И как смогла подобраться — так ловко, неслышно… А ведь Ясавэй — воин, охотник, к тому же обладает еще…

Мысли эти пронеслись быстро… и столь же быстро пропали. Красавица же растаяла в тумане, словно на жарком солнце снег. Веки славного воина смежились, тело обмякло, и разум погрузился в самый глубокий сон…

— Спи, Ясавэй, — склонившись над упавшим в траву юношей, тихо промолвила Митаюки-нэ. — Спи. Слишком уж ты силен, дружок, для того, чтоб заставить тебя говорить.

На всякий случай юная колдунья еще раз произнесла заклинание и улыбнулась: ну и растяпы живут в селении Яранверг! Местные колдуны разленились, размякли — убрать наложенные на обереги заклятья особых трудов не составило. Как и обнаружить дозор. Правда, вот этот вот… Ясавэй… мог бы оказаться опасен. Если б развивал свой талант, как положено, а не торчал здесь, в этом дурацком дозоре.

— Ну? — выбравшись на поляну, тихо спросил Ганс Штраубе. — Что тут?

— Что и у хижины. — Митаюки повела плечом и обиженно вздернула брови. — А ты думал, с этим мальчишкой не справлюсь, что ли?

— Ничего я такого не думал, красавица! — поправив на плече атаманскую «винтовую» пищаль, рассмеялся немец. — Так и знал, что у тебя пройдет все как по маслу.

— Как по маслу… — растерянно повторила девушка. — Откуда здесь масло-то?

— Э-э-э, — наемник хмыкнул, закашлялся и, едва сдержав приступ хохота, пояснил: — Это так русские говорят, когда все хорошо ладится — мол, как по маслу. Поняла?

— Поняла, — скромно кивнула колдунья. — Запомню. Ну, вот — обереги и наговор я сняла, сторожу усыпила. Сейчас вот туман погуще сделаю — и можно идти. Селение не так уж и далеко, к полудню будем.

Штраубе снова хмыкнул:

— Экая ты быстрая, Митаюка! Старшой сказал — к вечеру надо, к ночи.

— К ночи так к ночи, — покладисто согласилась Митаюки-нэ. — Однако помните, ночи сейчас здесь светлые, солнечные. Хотя… сама об этом Матвею скажу. Идем, господин Ганс.

— Зови меня просто, без «господина»!

Матвей Серьга спланировал набег тщательно, не торопясь, пользуясь полученной от супруги информацией, подсмотренной ею в мозгах незадачливых дозорных. Всех трех парней старшой велел накрепко связать да оставить в хижине — убивать таких вот, почти детей, не хотелось.

Митаюки про себя фыркнула — вождь не должен проявлять слабость! Впрочем, сказал не убивать — значит, посему и быть. Она бы убила, наверное… а может, и нет. Правду сказать, юной колдунье не было до своих земляков никакого дела, у нее имелась своя конкретная цель — власть — к ней дева и шла, походя используя всех, включая собственного мужа. Живы ли останутся эти мальчишки-дозорные, будут ли убиты — какая разница? А чтоб наверняка не смогли добежать до своих и предупредить — наложить покрепче заклятье… чтоб спали вечным сном? Нет. Как вождь сказал, так и надобно делать, не следует прекословить по мелочам. А вот с туманом помочь надо было!

— Я напущу на селение мглу, — подойдя к мужу, Митаюки взяла его за руку. — Мы же пойдем следом. Ночи здесь сейчас светлые — лето, — а туман скроет войско.

— А как же в селении? — повернул голову Матвей Серьга. — Что мы там в тумане увидим-то?

— Там я мглу уберу, — колдунья поспешно убрала с лица усмешку. — Вот только придем, и…

— Добро!

Махнув рукой, атаман приказал казакам строиться и выступить в путь немедленно. И впрямь, раз ночи все равно светлые, так нечего их и ждать. Тем более супруга туман напустила.

— Это хорошо, что жонка нашего Серьги — ведьма, — продвигаясь по узкой лесной тропе, втихаря радовались ватажники. — Ишь, мгла-то впереди, а тут уж нас никакой дозор не заметит.

Лес постепенно становился все гуще, сосны и хмурые ели сменялись солнечно-желтыми липами, зарослями орешника, бузины и вербы. Склоняясь над узкими многочисленными ручьями, плакали ивы, иногда попадались кленовые рощицы и дубравы, на полянках, меж белоствольных берез, росли трехцветные лесные фиалки, лютеницы, ромашки и сладкий розовый клевер. Буйные заросли кипрея тянулись к солнцу всеми своими соцветиями, тут и там весело щебетали птицы, над головами казаков порхали разноцветные бабочки и синие стремительные стрекозы.

— Атамане!

Выскользнувший из кустов Кудеяр Ручеек прибежал с докладом от высланных вперед разведчиков. — Там озеро. Похоже, то самое, про которое…

— Понял тебя! — Матвей Серьга остановился и поднял вверх руку. — Ганс — обходишь со своими по левому берегу и, не доходя до деревни, ждешь. Мы справа пойдем, подадим знак трубою. Все ясно?

— Яволь, герр сублейтенант! — вытянулся по рейтарской привычке немец. — Будем ждать трубача. Как услышим — навалимся.

Матвей довольно кивнул:

— Так.

Ватажники шли налегке, без всяких пушек, даже пищалей взяли мало — берегли порох, которого уже почти что и не осталось. Зато почти у всех легкие и прочные кирасы, байданы, панцири, шеломы. А также луки, арбалеты, шестоперы, палицы… И острые сабли, конечно же, а самое главное — умение всем этим владеть, так, что любого вражину стошнило б кровью!

Густой туман реял впереди казаков крахмальным киселем, белесым, густым, непроглядным. Что там было за ним? Не ошиблась ли юная ведьма? Вдруг, да злобные здешние колдуны давно почуяли что-то неладное, затаились и готовы встретить незваных гостей острыми копьями воинов, градом стрел и ревом зубастых драконов величиной с крепостную башню?

Сопротивления почти не было. Явившиеся из густого тумана казаки казались бледнолицыми демонами, вырвавшимися из мрака долгой полярной ночи. Здесь, в поселке, их никто не ждал — надеялись на дозоры, а пуще того — на обереги. Заговоренные на крови великим колдуном Нгаром Сэвтя, они не подводили никогда, и не должны были бы подвести — в могуществе старого колдуна никто не сомневался. Однако, увы… Злая сила напоролась на другую силу, впрочем, с появлением врагов в селении Яранверг стало не до рассуждений.

Первым опомнился военный вождь Хасавато. Увидев вынырнувших из тумана бородатых воинов, явно не несущих никаких добрых чувств, Хасавато со всех ног бросился к дому воинов, созывая на бой, кто смог выскочить, не напоровшись на меткие казацкие стрелы.

С берега озера послышался утробный звук трубы. Туман быстро рассеивался, таял в свете двух солнц, прозрачною дымкою поднимаясь к небу. Страшных демонов становилось все больше, близ дома воинов завязалась скоротечная схватка, дела складывались явно не в пользу местных.

Матвей Серьга — сильный, плечистый, в сверкающей плоскими кольцами байдане и высоком татарском шеломе со стреловидным наносником — скрестил свою саблю с палицей старого воина Хасавато. Палица неожиданно оказалась крепкой, настолько крепкой, что клинок едва не переломился, правда, все ж таки выдержал, звякнул зло и упруго.

Отбросив саблю, Матвей ловко выхватил из-за пояса шестопер, оружие надежное, мощное, ничем не уступавшее усеянной острыми осколками камней палице поганого дикаря.

Удар! Палица и шестопер скрестились, глаза врагов вспыхнули ненавистью и самою лютою злобой.

— Со злом пришел — сам зло испытаешь! — щерясь, выкрикнул вождь. — О, великий Нга-Хородонг!

Проворно перехватив палицу левой рукою, Хасавато ударил врага в голову. Серьга чуть уклонился, палица, слегка чиркнув по шлему, угодила прямиком в правое плечо… Приятного мало! Выпустив палицу, рука атамана повисла плетью, вызывая звериную радость вождя… Теперь острием — в глаз! Хасавато так и сделал, с силою выбросив вперед укрепленный на навершье палицы острый шип. О, старый воин знал, как и куда бить! Вот только… Вот только не успел довести до конца удар. Быстро нагнувшись, Матвей Серьга живенько выхватил левой рукой засапожный нож и тут же ударил врага снизу, в печень.

Усеянная осколками камней палица выпала из ослабевших рук, старый вождь пошатнулся, застыл, словно бы наткнувшись на какое-то непреодолимое препятствие, и тяжело упал в траву. Лицом вниз.

— Вот и славно, — перешагнув через поверженного вождя, Матвей подхватил с земли саблю, обернулся — не нужна ли кому-нибудь помощь?

Да, похоже, что нет! Казаки управились с туземцами быстро, вот что значит — неожиданный натиск. Кто-то из молодых воинов лежал с пробитою головой, большинство же поразили стрелы и сабли. Поразили легко — доспехов на местных вояках не было, наверное, колдуны их не использовали вообще. А зачем? Чары, колдовство — вот лучшая защита.

— Семенко, Кондрат! Проверьте избу!

Указав острием клинка на приземистый, вытянутый в длину и крытый шкурой какого-то шипастого ящера, дом воинов, атаман перевел взгляд в глубь поселка, на маячившую за липами и рябиной страшную морду на вытянутой длинной шее. Опытный казак Матвей Серьга прекрасно знал уже — именно так колдуны украшают свои поганые капища… Да отец Амвросий уже бежал в ту сторону, азартно размахивая саблей. К нему на ходу присоединялись люди Ганса Штраубе — несколько молодых казаков и здоровущий Михейко Ослоп со своей огромной дубиною, от которой, уж точно, не поздоровилось бы любому местному волхву! Да что там волхву — пара совсем еще юных парней с копьями, внезапно выскочив из-за лип, ринулась богатырю наперерез… Эх, бедолаги! Михейко словно от надоедливых мух отмахнулся, этак походя, без всякой злобы. По голове не бил, и по груди тоже… так приласкал слегка… Оба парня, отлетев саженей на пять, так и остались лежать в траве, стонали. Пожалел их лихой казак Ослопе, не в полную силу ударил, кабы в полную — уже б не стонали.

— Господи Иисусе Христе!

Подбежав к капищу, отец Амвросий перебросил саблю в левую руку, правой же осенил себя крестным знамением и, обернувшись, махнул казакам:

— А ну, не робей, робяты! В самое чрево посейчас заглянем… Чую — там их поганое идолище! Там!

Про идолище знали все, все ж таки — не простое, а золотое! — всем хотелось ворваться в капище первым, в охотниках недостатка не было.

Правда, ушлый немец Ганс напомнил-таки своим, зачем шли. Ведь не за золотом… точнее — не только за ним.

— Ручеек, Ухтымко! И вы четверо! Вона туда, за мной идите.

Парни недоуменно переглянулись:

— А как же капище-то поганское?

— С капищем и без вас разберутся, — ухмыльнулся немец. — Доннерветтер, нам, окромя злата, еще и девки нужны. Там, за рощицей, домик… как бы не разбежалися!

— Ничо! — задиристо тряхнув чубом, расхохотался Кудеяр Ручеек. — Убегут — поймаем.

— Смотрите, как бы далеко бежать не пришлось!

Убежать девы сир-тя не успели. Да и не пытались, просто, ничего не понимая, укрылись в доме девичества, молясь великой праматери Неве-Хеге, надеясь отсидеться. Не вышло! Сбив с ног старую ворожею Хэхре-Минця, казаки ворвались в дом…

— Мать честная! Сколько ж тут девок-то! Полуголые все, срам…

— На улицу их тащите, — схватив за руку первую попавшуюся девицу, приказал Штраубе. — Там опосля их и будем делить… Я сказал — опосля!

Отвесив смачный подзатыльник кому-то из молодых казаков, уже успевшему по-хозяйски уложить в уголке хныкающую от страха деву, немец погрозил кулаком остальным:

— Ужо я вас! Терпенье-то поимейте, ага.

Главный колдун Яранверга великий Нгар Сэвтя — жилистый, осанистый, с кривыми ногами и морщинистым крючконосым лицом, — увидев бегущих к храму врагов, честно попытался остановить их, ударить по рыжим головам заклинанием, так, чтоб полегли все и больше уже не встали. Хорошее было заклинание, страшное и весьма действенное — от него закипала кровь! Вспомнив, всех богов, колдун торопливо разрезал ладонь жертвенным бронзовым ножом, зашептал, прикрыв глаза и раскачиваясь… Казалось, вот-вот — и бледнолицые дикари остановятся, упадут, корчась в страшных судорогах… вот-вот…

Но!

Старый шаман в изумлении приподнял брови. Нет, он-то сам делал все правильно, все так, как учили, но… страшное заклинание, идя к дикарям, вдруг зависло в воздухе, остановленное чьей-то неведомой силой! И не просто остановленное — отраженное, будь Нгар Сэвтя не столь опытным и сильным колдуном — корчился бы сейчас сам! А так — ушел, бежал, ничуть не стыдясь, ибо тот, кто обратил заговор против него, обладал куда более могучей силой! Бледнолицые колуны… кто они? Вообще, кто все эти люди? Откуда взялись, неужто они — злобная бледнокожая нежить, духи смерти из нижнего мира?

Впрочем, некогда гадать, когда надо действовать! Остановить, а если не выйдет — бежать в Даргаян за помощью… Да! Бежать.

Выбравшись через дальний выход, старый шаман бросился в заросли ив и орешника, что росли вокруг храма, там же проходила и тропа к лесу, а в лесу… в лесу, на берегу озера, паслись вкусные спинокрылы, щипали себе мирно папоротники и траву, лакомились личинками. Спинокрылы большие… и длинный хвост их на конце имеет большой шип! Пусть пока не едят траву, пусть почувствуют себя драконами, сильными и жаждущими крови!

Никем не замеченный, Нгар Сэвтя проворно прокрался к озеру. Оправдывая свое прозвище — Сэвтя — Зоркий, — спинокрылов он заметил еще издали — приземистых, толстоногих, с тупорылыми мордами и большим парусом-крылом на спине. Да-а… от ударов таких хвостов не поздоровится даже подземным духам!

— Хэр олг, хор олг, харам-ця… — несколько успокоившись, привычно клал заговор шаман.

Привычно — этими же словами спинокрылов отправляли на мясо, к забойщикам, и эти тупые, устрашающего вида, зверюги послушно шли… Вот и сейчас должны были идти. Только к забойщикам, не на мясо… теперь чужаки для них мясо… вернее, вкусная сочная трава! Ах, какая вкусная, куда вкуснее, чем даже та, что растет здесь, у озера. Сам бы ел, не отрываясь!

Колдун осклабился, поглаживая висевший на впалой груди круглый золотой амулет, усиливавший волшебную силу. Нгар Сэвтя и сам почувствовал голод, сильный и нестерпимый голод… который и передал настороженно поднявшим головы тварям. И тут же послал:

— Идите! Рвите бледнолицых чужаков в клочья, ешьте досыта белое мясо — траву сочную, вкусную, сытную…

Яшка Вервень — молодой казак от роду шестнадцати с половиной лет — почти сразу присмотрел себе деву: стройненькую красавицу смуглянку, с темными, сверкающими, словно звезды, очами. Отведя деву к остальным пленницам, больше никуда далеко не отходил, ошивался неподалеку, тем более что с селением, похоже, все уже было конечно. Никто не сопротивлялся, все уцелевшие жители покорно собрались на площади перед капищем, откуда казаки уже вытащили золотого идола — вполне себе увесистого, примерно в половину человеческого роста, с безобразной скалящейся рожей и вздыбленным мужеским достоинством, кое отец Амвросий старательно плющил подобранным где-то рядом камнем.

— Вот тебе, вот! — ударяя, приговаривал священник. — Во имя Господа нашего, Иисуса Христа! За-ради Богородицы-девы!

— Так его, святый отче! — посмеивались собравшиеся вокруг казаки.

Опираясь на саблю, второй атаман немец Ганс Штраубе искоса посматривал на согнанных к дальнему углу капища девок. Ничего себе попадались некоторые — сисястые, глазастенькие, с этакой обворожительно-томной пухлотой. Есть за что подержаться! Казаки тоже поглядывали на пленниц, облизывались, нетерпеливо дожидаясь, когда же, собственно, добычу будут делить?

— Делить будем, как и договаривались — в остроге! — дождавшись, когда священник управится с идолом, громко напомнил всем Матвей Серьга. — А кто забыл — тот у меня живо плетей отведает!

Казаки в ответ глухо зароптали, и Матвей, как человек опытный и жизнью не худо битый, несколько сдал на попятный, все ж разрешив «отпробовать девок»:

— Как токмо до стругов доберемся. Не забывайте, братцы — мы с вами в стране волхвов, расслабиться раньше времени боком выйдет!

— Слава Матвею Серьге! — тут же закричали те, кто помоложе.

— Хорошо сказал! Добре.

— Атаману слава!

Полетели вверх шапки, у кого были, Серьга же откровенно нежился в лучах славы — не каждому ватажнику вот так кричат! Хоть он и атаман-то только походный, а все же приятно!

— Слава атаману Матвею! Слава!

Скромненько держась позади мужа, довольно щурилась Митаюки-нэ. А ведь по ее все вышло! Ишь как кричат. Атаман Матвей Серьга — то-то! Вот так бы и дальше, а уж потом…

Никто и не заметил, как рядом, в рощице, вдруг послышался треск, никто не придал значения — враги-то уже были все побеждены, какого лешего еще ждать-то? А вот лешие и появились! Выскочили из рощи — тупорылые, с огромными, как паруса стругов, гребнями на спинах, с усеянными шипами хвостами!

— Это травоядные! — поспешно бросила Митаюки. — Спинокрылы. Они мирные вообще-то и вкусные…

— Ничего себе — мирные! — Матвей Серьга ахнул, увидев, как подскочивший ящер махнув могучим хвостом, разом смел с десяток казаков.

— А ведь они на нас нападают, парни! — поспешно отскочил в сторону Штраубе. — А ну-ка… кто ту с пищалями? Выходи!

Мало кто оказался с пищалями, пороха-то уже почти что и не оставалось. Четверо ватажников, правда, бросились по сторонам — заряжать, — да вот еще и сам немец сорвал с плеча хитрую «винтовальную» пищалицу, ту, что дал в сей поход головной атаман Иван Егоров.

А чем-то разъяренные спинокрылы тем временем махали хвостищами, а один даже тяпнул за плечо молодого казака Яшку Вервеня усеянной мелкими острыми зубами пастью!

— Ай, ай! Господи-и-и…

Скривившись от боли, юноша закричал, да, выхватив саблю, плесканул тварюгу по хитиновой морде… Словно по латам польского гусара ударил — никакого особого эффекта. Тут уж поспешили на помощь друзья, засунули сабли осатаневшему ящеру в пасть, разжали, уворачиваясь от хвостового удара…

Тут грянул выстрел — пущенная из винтовальной пищали (сам Ганс упорно именовал ее аркебузом) пуля угодила взбеленившемуся чудищу в правый глаз.

Обескураженно мотнув головой, ящер как-то жалобно курлыкнул, вздохнул, как вздыхает застоявшийся в хлеву нетель, подломив лапы, поелозил брюхом о землю… и испустил дух.

— Ух, коровища! — плача, причитал Яшка Вервень. — Хорошо всю руку не оторвала.

— Тряпки, тряпки давайте, православныя! Перевязать надоть… И кровь бы заговорить не худо. Митаюка-то наша где?

Хитроумная Митаюки-нэ сразу же поняла, что со спинокрылами что-то нечисто. Сойти с ума — так у них и мозгов-то для этого нету, не с чего и сходить. Заколдовал, наслал кто-то… Знать, не всех местных колдунов перебили… ну, да ничего, справимся!

Концентрируясь, юная колдунья вытянула руки в стороны разгулявшихся ящеров и быстро произнесла заклинание… Как и предполагала, наткнулась на преграду — слабенькие мозги спинокрылов были сжаты в кулак чей-то злой волею.

Не то чтобы распутать чужие чары не составило для Митаюки никакого труда, нет, попотеть все же пришлось, однако не столь уж и сильно. Местный колдун ставил заклятье торопливо, тем более сейчас он находился на расстоянии, далеко…

И все же, все же…

Прижавшись спиной к толстой, с теплой корою, ольхе, девушка, дочитав заклинание, в последний раз выбросила вперед руки… и, обессилев, съехала спиною по дереву, села в траву, вытянув ноги и тяжело дыша.

— Что с тобой, милая? — опустившись рядом на колени, Матвей Серьга ласково погладил потный лоб женушки.

— Хорошо все, — через силу улыбнулась та. — По-доброму. На спинокрылов глянь-ка…

И впрямь, шипастые ящеры, не интересуясь больше никем и ничем, мирно жевали травку, паслись, словно обычное стадо.

— Вот же коровищи… — опасливо промолвил кто-то из казаков. — Я б таких в свой хлев не взял бы!

— И я б не взял… — закинув «аркебуз» на плечо, с улыбкой отозвался Штраубе. — Я б лучше девок взял… и идолище златое.

— А и правда! — опомнились ватажники. — Может, пора уж и в обратный путь собираться? А, атамане?

— Давно пора. — Матвей кивнул, подтверждая. — Убитых прежде отпеть да похоронить с честью — с собой тащить не будем.

— Своих убитых, атамане? — уточнил дотошный священник.

— Знамо дело, своих.

— А с этим что? — понизив голос до шепота, отец Амвросий кивнул на согнанных перед оскверненным храмом местных. — Их бы крестить… да проповедовать некогда.

Атаман согласно склонил голову:

— То-то и оно, что некогда. Ладно! Девок с собой, а этих… кто тут остался-то? Старики да старухи, да тети малые. Казнить не станем, уж пущай как хотят живут.

— Слава атаману! — снова выкрикнул кто-то.

— Атаману Матвею Серьге слава!

— Люб, люб ты нам, Матвей!

То-то и оно, довольно подумала про себя Митаюки.