Дальний поход

Александр Прозоров, 2015

1584 год… Ватага казаков, отбившаяся от Ермакова войска ради поиска золотого идола в далеких северных землях, столкнулась там с древним народом сиря-тя, в незапамятные времена бежавшим на Ямал с юга и силой своего колдовства создавшим второе солнце, от чего сильно изменился климат тех суровых земель. Жара, влага и ведовство вызвали к жизни целый сонм чудовищ, подчиненных воле колдунов, – динозавров, анаконд, птеродактилей. Единственная сила, способная противостоять колдовству и драконам, – огнестрельное оружие, но оно требует пороха, а взять его на Ямале негде. Атаман Иван Егоров принимает нелегкое решение…

© Прозоров А., Посняков А., 2015

© ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Глава I

Апрель — май 1584 г. Восточное побережье Ямала

Троицкий острог

Слева от струга тянулся сплошной полосой низкий, с серыми, обросшими тысячелетним мхом валунами и колючим кустарником берег, продуваемый всеми ветрами, неуютный, холодный, гнездилище неприхотливых гагар и бакланов. Свинцовые, студеные даже с виду волны лизали прибрежные камни длинными пенными языками, шипя, словно огромные змеи, что водились подальше от моря, в теплых лесах сир-тя. Да и вообще, кто там только не водился — испускаемый колдовским солнцем жар давал жизнь самым гнусным тварям, коих плывущие казаки не видали раньше даже в самых кошмарных снах. Двуногие — с маленькими передними лапками и огромными зубами — драконы величиной с добрую ладью, осанистый — с три амбара — трехрог, яйцеголов с покатым черепом, похожим на оголовье немецкого шлема, травоядный — однако огромнейший! — длинношей, хищные волчатники, выглядевшие словно потрепанные зубастые курицы величиной с лошадь…

Но все это там, в глубине колдовских земель, здесь же, у холодного моря, теплолюбивые твари не водились, и даже могучие колдуны сир-тя не могли долго удерживать их в этих местах своей злобной волей. Лишь крупные шерстистые слоны — товлынги — иногда забредали к морю, паслись небольшими стадами, лакомясь вкусной морошкой и грибами. Впрочем, до морошки — и уж тем более до грибов — было еще далеко, весна, можно сказать, только еще начиналась… Здесь. В глубине же земли колдунов всегда царило вечное лето.

— Па, робяты! — выкрикнул с мачты марсовый — молодой казак Кудеяр Ручеек, рябой и чубатый, как раз его очередь была сегодня дозорить. — Товлынги! Вона, к северу, где холм.

— Вижу! — присмотревшись, сутулый и худющий десятник Силантий Андреев, бывший на струге за главного, махнул рукой кормщику. — Давай, Кольша, поворачивай к берегу… Поглядим. А вы, парни, — десятник строго взглянул на казаков, — раньше времени-то не радуйтесь — товлынгов еще запромыслить надоть. Из лука его не возьмешь, а порох атаман беречь наказывал накрепко! Стрелять разрешил токмо в крайности — ежели вдруг колдуны драконов зубастых нашлют.

Молодые казаки — Кудеяр, Семенко Волк, синеглазый Ухтымка — радостно запереглядывались, засмеялись — уже пятый день судно бороздило море, и пока без добычи, и вот — выпадал шанс.

— Эх, возьмем нынче бивней! Ты что невесел, остяк?

Смуглый, с круглым лицом и густой светло-русою шевелюрой отрок из народа хантов, прозываемого на Руси остяками, скромненько притулившийся на носу, обернулся, возмущенно сверкнув большими, цвета еловых лап, глазами:

— Нам не один товлынг нужен, да-а. И даже не дюжина. Забыли, зачем шли?

— А ведь прав нехристь! — Десятник задумчиво почесал голову. — Нам стойбище дикарское разорить надобно — у них там хижины из костей товлыжьих… нам на струг хватит! А за этим стадом… ты, Маюни, верно сказал — не один нужен и не дюжина. Так что пусть их… пусть идут.

Юный остяк Маюни покивал и потрогал привязанный к поясу бубен, щедро украшенный бисером и кисточками из оленьих шкур. Настоящий бубен, шаманский… И отец Маюни был шаманом, и дед, и дед деда… и вот он сам — шаман. Правда, может, еще не в столь уж большой силе, но все-таки. Прибился парень когда-то проводником, еще в Сибири, а теперь и сам добрый казак стал — в ватаге его уважали, несмотря на юный возраст и язычество, и сам атаман Иван Егоров сын Еремеев частенько с Маюни советовался и даже вот велел пожаловать саблей. Вот она и сейчас на поясе — там же, где огниво и нож. А с другой стороны — бубен. Супротив колдунов-то бубен сей куда важнее сабли будет!

— Так что, дядюшко Силантий, дальше плывем, что ль? — ловко спустившись с мачты, громко — за всех — спросил Кудеяр Ручеек, приходившийся десятнику кровным племянником и ничтоже сумняшеся полагающий, что сие родство позволит напрочь игнорировать субординацию.

— Дальше пойдем… — десятник неожиданно окрысился. — А тебе, Кудеярко, не нравится, что ли? Веслами махать устал? Иль на мачте все мозги просквозило? Так живо посейчас высадим — иди себе берегом, корми мошку…

— Дак нету мошки-то, дядько. Ветер! Да и товлынги опять же… хоть что-то было бы! Вдруг да стойбища людоедские не найдем?

Вот тут он был прав: вполне могли и не отыскать стойбища, многие уже порушили, бивни забрали, а больше у людоедов-зверолюдей, прозываемых остяками и ненцами — менквы, — и брать-то нечего было, окромя разве что выпариваемой соли… так казаки и сами научились выпаривать — горькая соль выходила, ну да ничего, и такой были рады, надеясь ближе к осени получить хорошую, настоящую соль со строгановских варниц… соль, порох, припасы, да много чего — вот струги к Строгановым и снаряжали — искали бивни, товар цены немалой, настоящее «белое золото».

— Ты что там высматриваешь, Маюни?

Десятник Силантий Андреев соображал не особо быстро, но дураком вовсе не был, и сам атаман с недавнего времени поручал ему самые ответственные дела, вполне полагаясь на рассудительность сего немолодого уже казака и на его осторожность. Вот и сейчас Силантий вовсе не торопился отдавать приказ плыть дальше — думал, прикидывал да посматривал на остяка — тот хоть и юн, да в лесных делах опытен, в лесу рожден был, в лесу жил, повадки зверей знал как свои пять пальцев… И на показавшихся на берегу товлынгов посматривал с явным подозрением, вовсе не ускользнувшим от внимательного взгляда Андреева.

— Вижу, кусты там, веточки молодые, да-а, — оглянувшись, негромко пояснил Маюни. — Товлынги их любят… да что-то не пошли, назад повернули. Думаю — учуяли кого-то, да-а!

— Может, волк?

— Нет, — отрок упрямо сжал губы. — Волков они не боятся, а драконы зверозубые да волчатники хищные сюда тоже не забредают — холодно, да-а.

— Так ты думаешь…

— Менквы, да-а, — серьезно заявил остяк. — Больше некому.

Быстро пройдя на нос, Силантий Андреев осторожно вытащил из-за пояса зрительную трубу, выданную самим атаманом под честное слово, и, приложив к левому глазу, навел резкость.

— Ну, что там? — поднял глаза Маюни.

— А ведь и впрямь — людоеды! — шмыгнув носом, десятник протянул подростку трубу. — Сам глянь. Как пользоваться, знаешь?

— Знаю, да-а. Господин атаман показывал.

Припав к окуляру, остяк вдруг неожиданно для себя отпрянул — настолько близко оказалась тупая рожа менква! Широкоскулая, с массивным подбородком и маленькими, какими-то звериными глазками, злобно посверкивающими из-под костистых надбровных дуг.

Справившись с собой, Маюни, не обращая внимания на смех казаков, чуть передвинул трубу…

— Один, два… десять… Десять всего. Это не охотники, да-а. Скорей — дозор, разведка. Просто выслеживают, куда пойдет стадо.

— Значит, тут их и деревня где-то рядком. Селение… — Андреев сунул трубу обратно за пояс. — Как думаешь, если за ними последить, выслать парней — учуют?

— Обязательно учуют, да-а, — кивнул Маюни. — Если уже не учуяли. Ветер-то с моря, от нас. Однако, думаю, они за стадом пойдут… Однако откуда-то ведь они пришли, да-а.

— Ай да остяк! — искренне похвалил десятник. — Подождем, покуда уйдут, да по следам — не за ним, а к стойбищу. Эй, парни! Семенко, Кудеяр, Ухтымка… еще вы двое… И ты, Кондрат.

Кондрат Чугреев — осанистый сильный казак, далеко уже не юный — спокойно кивнул и поправил висевшую на боку саблю.

— Кондрат за старшего, дядюшка? — тряхнув чубом, осведомился Кудеяр Ручеек. — Коли так, пущай, чур, не ругается и по матушке нас не костерит.

— Когда это я вас костерил?

— А третьего дня! Когда мы с Ухтымкой на мачту лезли. Скажи, Ухтымка?

— А ну-ко, цыть! — Силантий живо охолонул парня. — Правильно вас Кондрат костерил, сопленосых. А старшим я самолично пойду, ужо разомну косточки. Кольша, правь к берегу, да, как уйдем, останешься на струге за старшего.

Молодой, уже успевший обжениться кормщик Кольша Огнев, зычно отдав приказ команде, навалился на румпель, направляя судно к земле. Заскрипели снасти, закрутились, опуская рей с парусом, деревянные колесики — юферсы, — казаки дружно взмахнули веслами.

На нос живо послали промерщика — того же Ручейка — мерять шестом глубину, дабы невзначай не наскочить на отмель. Струг был, конечно, из новых — старые, еще строгановской постройки, увы, уберечь не удалось, а уж новые вышли как вышли — ну, не было средь казаков отменных специалистов по постройке крупных судов, хоть все и ведали с детства каждую доску, сшивку, скамейку… каждый изгиб киля. Но одно дело ведать, и совсем другое — строить, струг не ношва — та, как сундук, только без крышки, лодка. Струг же — судно серьезное, и столь же серьезного подхода требовал. Взялся за строительство молодой казак Костька Сиверов, для того ему атаман Иван Егоров власть дал — поставил старшим над занятыми в строительстве казаками. Сладили корабль из сырого теса, шкурами поверху обшили — и ничего вышло, хоть неказисто, да не протекало нигде, плыть можно. Так и второй струг сладили, и третий… пятый… Понимал атаман, острог-то новый на острове поставили, без флота — никак.

— Левей, левее бери! — внимательно всматриваясь в воду, указывал с носа Кудеяр Ручеек. — Прямо да справа — камни, а там… там песочек. Вытянем! Оп!

Спрыгнув со струга в воду, казак замахал рукою:

— Сюда, сюда, за мной…

Десятник тотчас же послал казаков:

— А ну, подмогните, робяты!

Общими усилиями судно вытащили носом на береговую отмель, корма же осталась в воде.

— Ну, пошли, — поправив саблю, махнул рукой Силантий. — С богом! Ты, Кольша, посматривай тут.

— Да уж как-нибудь управлюсь, — благодушно отмахнулся молодой кормщик, понимая, что не его это дело — бегать по берегу с ватагою, его дело морское и, пожалуй, главное — за стругом следить, править. Куда без корабля-то? Никуда. Добычу на себе далеко не унесешь, неудобно — громоздко, тяжко, да и людей столько нету. Все ж казаки надеялись, что добыча будет знатной.

— Вот тут они пробирались, да-а, — остановился, склонился над следом Маюни. — Трава примята, а вон — каменья острые. Менквы каменья любят, да-а. Они им и заместо ножа, и заместо дубины. Видать, прихватили лишку да выкинули.

— Ну и куда нам тут идти? — Достав зрительную трубу, десятник глянул на маячившие вдали мощные фигуры товлынгов.

— Туда, — остяк кивнул в противоположную сторону. — Вдоль большой воды пойдем, да-а, но не слишком близко, как менквы шли.

Казаки согласно покивали, хоть старшой их согласия и не спрашивал. Массивные зверолюди шли не таясь, оставляя вполне приметные следы, продираясь сквозь кусты, рвали шкуры — тут и там висели выдранные лоскутки.

— Вот ведь оборванцы, ух ты!! — негромко хмыкнул Ухтымка.

Кудеяр Ручеек расхохотался, едва не споткнувшись о какой-то округлый валун:

— Ты на себя-то глянь, паря! Не оборванец ли? Об остяке нашем я уж и не говорю — так с голым пузом и ходит.

Вот тут Ручеек был прав: пообносились за время похода казачки, пооборвались, в заплатках хаживали, а кто и кафтаны на кухлянки да малицы оленьи сменил, а сапоги так давно уж многие — на торбаса из змеиной шкуры. От тех змеюг огроменных — хищных острозубых нуеров, — что в теплых колдовских реках водятся, сея вокруг себя погибель и ужас. Что же касаемо Маюни, то да — тот в жилетке оленьей нараспашку ходил, на груди оберег от колдовского глаза повесив. Кухлянку свою давно уж подарил отрок одной красавице деве, русской, по имени Устинья… Ус-нэ. Кухлянку ту Ус-нэ, почти не снимая, носила, и оттого Маюни было так приятно, как тогда, когда Устинья его поцеловала в губы. Было ведь, было! Ничего — четырнадцатая зима позади, там и пятнадцатая, шестнадцатая — и можно жену молодую — красавицу Ус-нэ — в свой чум привести! Да в какой там чум… ежели позволит великий Нуми-торум — так и в избу!

Вспомнив невзначай имя великого остяцкого бога, отрок тихонько ударил ладонью по висевшему на поясе бубну… и замер, к чему-то напряженно прислушиваясь.

— Что такое? — повернул голову десятник. — Прочуял что?

— Птицы, — Маюни отозвался свистящим шепотом. — Гомонят… Во-он за теми кустами, да-а.

Казаки тут же вытащили сабли, кое-кто наложил на тетиву стрелу. Росший на пологом холмике кустарник явно что-то или кого-то скрывал — птичий гомон доносился именно оттуда, отчаянные крики, будто кто-то ругался, спорил…

— А ну-тко, Ухтымка, глянь, — распорядился десятник. — Токмо смотри, с опаскою. Мало ли что?

— Сделаю, дядько Силантий.

Передав вложенную в ножны саблю остяку — «Подержи пока!», — молодой казак ловко скользнул меж кустами, исчез и какое-то время не показывался… а потом вдруг как-то резко вынырнул и, махнув рукой, вернулся к своим сотоварищам.

— Селение там, — запыхавшись, доложил лазутчик. — Людоедское.

Все резко напряглись, даже у Андреева побелели скулы.

— Правда, пустое. — Ухтымка неожиданно улыбнулся, показав плотные белые зубы.

— Пустое? — нахмурился десятник. — С чего ты взял?

Парень пожал плечами:

— Птицы. Их там сонмище — всякую дрянь жрут, что дикари после себя оставили.

— Так, может, засада там?!

— Нет, — пришел на помощь Ухтымке остяк. — Засаду б птицы учуяли, увидали б. А менквы всегда гадят много, что пожрут, тут же остатки и бросят, и так, пока не загадят все, что и жить невозможно станет. Потом на другое место уходят, да-а.

— Но там хижина! — напомнил лазутчик. — Длинный такой дом… был, а нынче один остов остался.

Андреев вскинул глаза:

— Из костей?

— Из них… из бивней.

— Так что ж ты молчишь-то?!

— Говорю вот…

— Говорит он!

Сплюнув, Силантий перекрестился и быстро зашагал к дюнам, за ним поспешно двинулись и все остальные, на всякий случай держа наготове сабли и луки.

За кустами, за пологой дюною, и в самом деле виднелся остов дикарского дома, похожий на обглоданного кита. И внутри него и снаружи, гомоня, рылись в многочисленных отбросах птицы — бакланы и чайки.

Кудеяр Ручеек споткнулся о какой-то камень… оказавшийся расколотым человеческим черепом… выругался, размашисто перекрестясь. Все давно знали, что любимое лакомство менквов — мозг.

— Своих пожрали, упыри чертовы, — зло прищурился Семенко Волк. — Эх, не удалось никого прибить-то… Ну да, Бог даст, удастся еще.

Опомнившийся Силантий поспешно выставил караульного — Ухтымку… правда, тут же заменил его на Маюни, казак-то все ж был посильней остяка — а работы впереди предстояло много.

В голубовато-белесом, тронутом длинными перистыми облаками небе сверкало два солнце — родное, ласковое — и пылающие, яростное — колдовское, некогда зажженное могущественными предками нынешних сир-тя. С моря дул прохладный ветер, а вдали, в земле колдунов, синей дымкой тянулись густые леса.

Казаки провозились почти до полудня: пока разобрали остов, отобрали бивни один к одному, пока перетащили — тяжелы, собаки! Однако своя ноша не тянет, а Силантий Андреев и не скрывал своей радости — на этот раз, похоже, все обошлось без приключений, без лишней крови.

— Чего ж это людоеды кости с собой не забрали? — Скинув бивень наземь, Ухтымка поплевал на руки. — Шкуру, вон, унесли.

— Шкуру-то — понятно, не тяжела. — Напарник Ухтымки, Кудеяр Ручеек, присел на бивень. — А бивни таскать людоедам лениво. На новом месте, чай, сыщут… не товлыжьи, так моржовые — рыбий зуб.

— Небо! — вдруг гортанно выкрикнул Маюни.

Казаки, побросав бивни, дружно попадали наземь, затаились — вдалеке, над лесом, вдруг появился летучий дракон с кожистыми крыльями и вытянутой зубастой пастью, характерный облик которого казаки давно уже узнавали издалека, вовсе не путая с птицей. Верхом на таком драконе вполне мог оказаться всадник сир-тя — соглядатай, разведчик. Правда, отсюда его — за дальностию — видно не было, но…

Силантий выхватил зрительную трубу, приложился…

— Есть! Есть всадник… А вот и еще один… И вон. Трое! Далеко, мысли наши пока не услышат.

— Сюда летят?

— Нет, — присмотревшись, десятник отрицательно качнул головой. — Там над лесом и кружат. Туда и товлынги шли, а за ними — людоеды.

Распластавшийся во мху Кудеяр Ручеек вскинул голову:

— Думаешь, дядюшка, это колдуны дикарей согнали?

— Скорее всего, — поднимаясь на ноги, задумчиво кивнул Андреев. — Видать, строить что-то замыслили, бревна таскать — рабочая сила понадобилась.

— А не на острог ли напасть собираются? Воинов собирают.

Силантий повел плечом:

— Может, и так. Ничо — атаману обо всем доложим. Ну! Почто разлеглися-то, яко коты морские? А ну, вставайте — поскорей бивни перетаскаем, поскорее дома будем.

— А вот это, дядюшка, верно!

Новый, возникший совсем недавно острог казаки выстроили на острове примерно в версте от старого, располагавшегося в устье реки и разрушенного колдунами. Строили на совесть, заполняя сделанные из бревен клети песком и камнями, такие стены не смог бы пробить ни один трехрог, ни один яйцеголовый бронник, разве что башку себе проломили бы, гонимые под стены злой волею колдунов. Да и добраться еще надобно до острога — а водица холодная, мерзких ящеров в нее и колдовством загнать трудно, да и недолго тут выдержат теплолюбивые твари — вымерзнут, сдохнут. Иное дело — мохнатые дикари — менквы. В звериных шкурах, сильные, выносливые, злобные и сами по себе тупые… сами по себе, но не волею сир-тя! Колдуны как-то насылали уже на острог дикарей, перевезли на больших лодках, правда, с укреплениями менквы ничего поделать не смогли, как ни старались их хозяева: стены были слишком уж высокими и мощными, да и ворота располагались на высоте второго этажа — «во втором жилье», как говорили казаки, в первом же был устроен ледник для припасов.

На башнях всегда держали зоркую сторожу, да казаки всегда были начеку, хотя в последнее время немножко расслабились — больно уж все стало спокойно, нудно. Охотились, промышляли рыбалкой — еды в остроге, слава богу, хватало, иное дело — соль: выпаривали из морской воды, горькую… ну хоть такая. Заваривали вместо сбитня морошковые и смородиновые листья да покусывали губы в ожидании поспевающей на болотах морошки — вот с нее и бражицы бы! Добрая выйдет бражица, духовитая.

Возле болота, под защитою грозных башен острога, была устроена верфь — казаки, под руководством Костьки Сиверова достраивали очередной струг. Молодой казак Костька, а вот, поди ж ты, большого доверия удостоил его атаман — и струги выходили ладные! Не такие, конечно, как на настоящей верфи, но все же плавали, не тонули, и добра изрядно везли. Специально для стругов устраивали дерзкие вылазки в колдовские леса — за шкурами ящеров-драконов. Самой хорошей считалась — от длинношея, и прочная, и по размеру — в аккурат, чуть похуже — у длинноголова, ну, на худой конец, годились и зубастые змеи-нуеры — их шкуры натягивали внахлест. Вот и сейчас казаки как раз и занимались этим делом, атаман, подойдя, не стал отвлекать, лишь махнул рукой — работайте, мол, — да отошел к морю, напряженно вглядываясь в даль. Ждал отправленный за «белым золотом» струг. Да его все в остроге ждали. Время к лету шло, нужно было бы поскорей загрузить пару судов бивнями да отправить на запад, к Печоре-реке. К Строгановым.

Отбитое у колдунов золото — а его уже накопилось изрядно — хитрые казаки показывать Строгановым не спешили, справедливо полагая, что те тут же пошлют еще ватагу, а то и несколько. А зачем? Нет уж, лучше самим все захватить, богатыми и уважаемыми людьми сделаться! Затем ведь в эти гиблые места и явились, так и на кругу порешили — оставаться здесь, обратно не уходить да раздобыть в землях сир-тя побольше золота.

Поглядев на старательно трудящихся казаков, Иван Егоров сын Еремеев оглянулся на башни и неспешно зашагал к дальнему концу острова — версты три, — там, за ельником, располагался пологий холм, с которого вполне можно было углядеть струг Силантия Андреева. Уж пора бы ему возвратиться, пора.

Обходя болото, атаман свернул к берегу и там, в плавниках, повстречал возвращающихся обратно в острог женщин — полногрудую осанистую Онисью (пассию немца Ганса Штраубе, давнего Иванова сотоварища и друга) и крутобедрую смуглую Устинью, чем-то похожую на большеглазого подростка. Вместе с ними шли женщины сир-тя — бывшие пленницы, а ныне полноправные казачьи жены — простоватая хохотушка Тертятко и подружка ее, Митаюки-нэ, красавица с зовущею походкою и пронзительным взглядом. Муж ее, добрый казак Матвей Серьга, был от своей женушки без ума… да эти колдовские девы многих с ума сводили.

— Здоровы будьте, девицы! — атаман с улыбкой приветствовал женщин. — За лыком ходили?

— За травами, — поставив тяжелые корзины, женщины дружно поклонились. — Да за глиной. Кувшинов, горшков налепим — водой запастись.

Воду брали с реки, в версте от острога, привозили в лодках — в бочонках да в больших корчагах. Супруга атамана Настя — кареглазая красавица с каштановыми вечно распущенными волосами — тоже отправилась сегодня с подружками… да вот что-то не видать ее было.

— А где Настена-то?

— За ельником, атамане, осталась, — потупив глаза, пояснила Онисья. — Там, на опушке, цветы увидала, нарву, говорит, да наберу на болоте морошковой шелухи.

— За ельником, говорите… Ну, господь вам в помощь, девы.

— И тебе, атаман, не хворать.

Простившись с девушками, Иван зашагал к ельнику, не оглядываясь… а вот кое-кто из дев оглянулся — красавица Митаюки-нэ. Обернулась, проводила атамана долгим подозрительным взглядом…

— Ишь, ходит, распоряжается…

— Так он же вождь! — несмело откликнулась Тертятко. — Он же должен.

— Должен. — Митаюки скривилась. — И я кое-что должна. Ладно, подруженька, пошли, потащили корзину. Как муж твой — Ухтымка? Не вернулся еще?

— Не вернулся. — Тертятко удивленно скосила глаза. — Ты ж знаешь.

— Знаю. А спросила — так просто. Ну, пошли.

Себе на уме была Митаюки и власть над мужем имела крепкую… как и Тертятко над своим Ухтымкою. Сами-то казаки — и Ухтымка, и Матвей Серьга — в простоте своей полагали, что сами по себе в пленниц сир-тя влюбились. Наивные! Коли б Митаюки не сварила приворотное зелье — так еще неизвестно, как бы обернулось все. Были бы живы пленницы? Остались бы в наложницах, которых всякий… Или сбежали б уже… явились бы в свой род опозоренные, никому не нужные… А так — уважаемые… почти уважаемые, замужние женщины. Особенно казаки Митаюки-нэ уважали, а многие — так даже и побаивались, в чем ничего удивительного не было: Митаюки еще в доме девичества в селении своем родовом Яхаивар считалась одной из лучших, подающих большие надежды колдуний. Митаюки — колдунья, а Тертятко-нэ — так…

Иван обнаружил жену на опушке, у ельника — что-то напевая, Настя увлеченно собирала цветы — крупные желтые одуванчики, розовый клевер, ромашки…

— Зачем они тебе? — подойдя ближе, тихо протянул атаман.

Девушка дернулась, обернулась:

— Ой! Ты как подобрался-то?

— Больше песни пой, — улыбнулся Иван. — Верней — громче. Так и колдун с неба на драконе своем прилетит — не заметишь.

— Уж колдуна-то замечу, — девушка весело засмеялась.

Именно так — девушка — молодой жене атамана едва исполнилось восемнадцать.

Егоров уселся в траву:

— Так цветы-то тебе зачем все-таки?

— Клевер с ромашками — засушу, пригодятся. А одуванчики… — Настя смущенно улыбнулась. — Больно уж они красивые, крупные… ровно солнышки. Вот у нас дома, помнится… Потому и сорвала, сейчас венок сплету. Подождешь? Или куда идти надумал?

— Надумал. Но подожду. А ты плети, плети, люба.

Рассмеявшись, Иван взъерошил ладонью волосы супруги, обнял, целя в губы… Руки его скользнули под короткую кухлянку Насти, нащупав теплую шелковистую кожу спины.

— Да подожди ты… Венок-то дай доплести…

А пальцы атамана уже бежали по девичьей спине, то поднимались выше — к лопаткам, то спускались к ягодицам, к ямочкам у копчика, залезая под узкие замшевые штаны, кои — на ненецкий манер — носили в остроге все женщины.

— Ой… Ой! Щекотно!

— А ложись-ка, мила, на травку…

Иван и сам сбросил уже с себя и кафтан, и рубаху, да, заголив юной супруге живот, начал целовать пупок… а потом добрался и до груди, накрывая губами коричневато-розовые твердеющие сосочки.

Стащив с Насти кухлянку и штаны, Иван опустился перед женой на колени и какое-то время стоял так, смотрел, любуясь невозможно красивыми изгибами нежного и гибкого тела, потом снова поцеловал грудь, спустился к пупку, к лону…

Юная женщина застонала, облизывая губы, в карих блестящих глазах ее запрыгали солнечно-золотистые искорки-чертики… Настя приняла мужа с такой страстью, какой почему-то давно уже не испытывала в избе, может быть, потому, что там все же было темновато, а вот здесь, на поляне… здесь как-то все было по-новому: синее бездонное небо над головой, пьянящий запах смолы, теплый, ласкающий разгоряченные тела ветер.

Дева почему-то совсем не стеснялась своей наготы, ну, может быть, чуть-чуть, самую капельку, хотя полагалось бы стесняться — так, строго подняв указательный палец, говаривал в недавно выстроенной — точнее, восстановленной из отбуксированных лодками от старого острога бревен — церкви священник, отец Амвросий. Церковь посвятили Святой Троице, так и новый острог назывался — Святой Троицы или просто — Троицкий. А отец Амвросий…

— Ой!!!

Оттягивая высший момент наслаждения, девушка старательно думала о чем-то постороннем: о священнике, об остроге, церкви… Помогало это мало — приятный жар, быстро распространяясь по всему телу, взорвался в лоне, да так, что Настена, застонав, изогнулась дугою, едва не расцарапав спину своего атамана.

А тот, испытав наслаждение, не переставал ласкать любимую женушку, только ласки стали куда более нежными, томными, словно бы терпкая волна страсти, накрыв супругов с головою, схлынула, уступив место штилю… чтоб вновь вернуться, ударив с новою силой! Так, чуть погодя, и случилось, только на этот раз этой волной была Настя. Именно она, едва переведя дух, накинулась на мужа с новою силой: обхватывая, сжимая бедрами, уселась сверху, ощущая спиной и талией крепкие ласковые руки, наклонилась, целуя Ивана в губы, сама заходясь в страсти, провела твердыми сосками по его груди, чувствуя, как пробежались по спине нежные пальцы мужа, а по всему телу заходили мурашки…

— Ой!!!

Мужские ладони сжали гибкий стан, бедра, и лоно вновь наполнилось жаром. Отпрянув, Настя застыла, продлевая пряный накал страсти, и, не выдержав, задергалась, застонала, закрыла глаза, отдаваясь томной любовной неге, лучше и слаще которой, наверное, не было ничего в этой жизни.

Бедный отец Амвросий…

— Ах…

Дергаясь и изгибаясь, словно быстроногая лань, девушка вновь прижалась к груди мужа… затем открыла глаза… и снова закрыла, ощущая, как волна удовольствия вновь накрывает ее… и супруга.

Они так и пропустили вернувшийся с дальнего похода струг — не заметили, проглядели, да ведь не до того и было, какой там струг, когда тут…

Струг увидали, уже подойдя к острогу.

— Вернулись, — выпуская из руки горячую ладошку супруги, атаман улыбнулся. — Надеюсь, не пустые.

— Да ну, — Настя повела плечиком. — Пустые уж не вернулись бы. Наверняка с добычею. Вон, какие бегают радостные.

И в самом деле, вернувшиеся казаки Силантия Андреева швартовали струг с шутками-прибаутками, а вот уже, перебросив мостки, принялись таскать бивни.

— Стойте, стойте! — замахав руками, закричал атаман. — Куда выгружаете-то? Все одно — день-два, и обратно грузить! Настя… ты домой иди, а я тут… я тут распоряжусь.

Домой — это пока было сказано довольно сильно. Все казаки ютились в крепости, в башнях, на разных ярусах, и вот только сейчас, в конце весны, решились ставить избы. Первую, конечно, для атаманской семьи — сруб уже стоял ладный, а вот крышу еще тесом не успели покрыть, затянули пока шкурой нуера, да еще нужно было ладить печь, здесь, на взморье, погода держалась прохладная, а зимой хотя особых морозов и не было, но все ж таки выпадал снег.

За лето все женатые ватажники задумали поставить себе избы — и кормщик Кольша Огнев с недавно разродившейся дочкой белотелою Авраамою, и Матвей Серьга с Митаюке-нэ, и молодой Ухтымка с Тертятко. Даже вечный насмешник немец Штраубе — и тот захотел отдельную избу, чтобы было куда привести осанистую, дававшую всем от ворот поворот Онисью. А вот Маюни об избе не думал, и вовсе не потому, что маловат еще, что не допускает его покуда к себе ненаглядная Ус-нэ Устинья. Знал — придет время, уж всяко чум запросто сладит или хижину.

Молодые казаки, конечно, женатым завидовали, и по этому поводу полегоньку назревало в остроге тихое мужицкое недовольство, рано или поздно грозившее вылиться в открытый бунт. Женщин все ж таки на всех не хватало, да и те, что имелись, оказались в ватаге случайно — русских дев отбили еще в Кашлыке, освободили из полона татарского, вот они и прибились с тех пор к казакам, еще появлялись ненецкие девки, многие из которых, увы, были убиты колдунами и менквами, впрочем, большая часть, как подозревал атаман, благополучно вернулась в родные свои стойбища, ведь ватажники пленниц хоть и пользовали, да не стерегли. Ежели не любо, так пусть на все четыре стороны катятся, ловить их не собирался никто. Вот и полоняницы сир-тя сбежали к своим потихоньку, только две и остались, те, что любовь свою нашли, а точнее даже — сами и создали. Тертятко-нэ, правда, сильно привязалась к своему Ухтымке, да и юная колдунья Митаюки мужа своего, Матвея Серьгу, жаловала и всячески ублажала. Но — себе на уме была и очень хотела власти.

И еще появлялись иногда в остроге странные особы — то молодая смуглявая полонянка сир-тя, то справная светлоокая казачка Елена, коей в отряде отродясь не было, а то — старуха, страшная, словно смерть. Старуху эту, колдунью Нине-пухуця, сами же казаки и спасли когда-то от лютой казни, когда так вовремя напали на селение Яхаивар. Оттуда же, из этого селения, были и Митаюки с Тертятко. Но только Митаюки знала-ведала, что и странная смуглянка, и непонятно откуда взявшаяся казачка Елена, и Нине-пухуця — суть одно и то же явление, три стороны единого целого — злобной трехсотлетней ведьмы. Знала о том Митаюки-нэ, но никому не говорила… и вовсе не потому, что старую колдунью побаивалась.

Возле крепости, прямо напротив башен, возвышалась красивая одноглавая церковь Святой Троицы, срубленная казаками «в лапу» еще в старом остроге и теперь любовно перенесенная в новый. В церкви этой с охоткою правил службу ватажный священник, отец Амвросий — еще не старый, слегка за тридцать, опытный воин и неистовый проповедник с пронзительным взглядом синих, как небо, глаз. Широкие плечи, окладистая светло-русая борода, волосы пышною гривой — любо-дорого посмотреть… а вот попадьи, матушки, у отца Амвросия, увы, не было, вовремя обжениться не успел и теперь вот маялся, каялся и молился, особенно после того, как стала являться к нему смуглая крутобедрая дева. Обычно являлась та обнаженной и вытворяла такое, что молодой священник не в силах был совладать со своей плотью… о чем потом сильно жалел и беспрестанно замаливал грех. Вплоть до новой встречи.

Знал, что наваждение это, морок, посланное бесовское наваждение… знал, молился… но покуда ничего с собой поделать не мог. Однако — пытался. Еще недели две назад присмотрел отец Амвросий небольшой островок, куда мористее, нежели тот, где стоял острог Святой Троицы. Совсем маленький был островок, саженей десять на тридцать, скалы, камень, но и трава росла и даже несколько сосенок. Вот там-то, среди сосенок, и решил священник поставить небольшую часовенку, пустынь, куда бы время от времени мог удаляться, очищая душу и разум. Дело сие отец Амвросий ладил вдвоем с добровольным своим помощником и пономарем, нескладным, с покатыми плечами, малым Афоней по прозвищу Спаси Господи (верным клевретом, как выразился однажды мекленбургский наемник и справный казак немец Ганс Штраубе). Сплавали на ношве на островок, нарубили, ошкурили сосенки, оставили сушиться на ветерке да на солнышке, теперь вот осталось сложить сруб.

Вот уж туда-то, в часовню, как надеялся священник, уж никак не доберется проклятая бесова девка! Да и не узнает — откуда? — насчет островка и часовенки отец Амвросий с Афоней особенно-то не распространялись, держали языки за зубами.

Нынче же священник как раз уплыл в пустынь, но уже вскорости должен был вернуться — уже небось узрел струг. А как без молитвы святой отправить казачков к Печоре-реке по бурному морю? Вестимо, никак. Вот и не собирался отец Амвросий бросать свою паству на произвол судьбы, просто ненадолго отлучился — молился, каялся.

А старая ведьма Нине-пухуця бродила тенью неслышною по болотам — сильно ее интересовала сила бородатого русского бога, прозываемого Иисус Христос, в эту силу верил и ее использовал, отметая все чары сир-тя, красивый и сильный русский шаман Амвросий… так почему бы не попользоваться столь чудесной силой и ей, Нине-пухуця, обреченной могучими колдунами на позорную и лютую смерть? Ее собственное колдовство да волшебство русского бога — вот и выйдет такая сила, что мало не покажется даже самым сильным колдунам! И тогда… И тогда народ сир-тя наконец пробудится от векового сна, отвратится неги и праздности, ибо в этом мире выживут только сильные, только те, кто ищет войны, кто не жалеет крови — ни своей, ни чужой. Такие, как эти неистовые бледнокожие дикари — казаки-ватажники, такие, каким был когда-то древний народ колдунов. Да, великие предки сир-тя вынуждены были бежать от сильных и могущественных врагов. Но они не сидели сложа руки, не плакали, не стенали. Они познали древнюю мудрость, обрели колдовство, создали и зажгли яростное второе солнце, дав новую жизнь этой суровой северной земле!

— Тертятко-нэ, вернулся ли славный муж твой? — ведьма Нине-пухуця, незаметно для караульщиков миновав ворота, объявилась за спиной смуглолицей девы, радостно ожидающей возвращенья супруга в отгороженном оленьей шкурой углу на втором ярусе воротной башни.

— Ой… — девушка обернулась… увидев перед собой обычную белолицую казачку… коих постоянно друг с дружкой путала.

А что? Девки русские все бледные, как поганки, с лицами вытянутыми, словно у длинноголова, глаза у всех одинаковые — выпученные, круглые, словно у сойки. Так как тут не перепутать таких пучеглазых?

Вот и сейчас Тертятко, как звать эту деву, не вспомнила. Лишь махнула рукой да на всякий случай улыбнулась:

— Да, вернулся уже светлоокий супруг мой. Приплыли. Сейчас большую лодку погрузят и — домой, сюда явится. Буду лепешки печь!

— Лепешки — это хорошо, — улыбнулась ведьма.

Затмить рассудок Тертятко для нее не стоило совсем ничего… иное дело — Митаюки-нэ, но та и в доме девичества подавала большие надежды… в отличие от своей бесталанной подружки.

— Так отец Амвросий с ними?

— Не! — Тертятко всплеснула руками. — Он с ними и не был.

— Не был, вот как? — удивилась колдунья. — А говорят, тоже куда-то плавал. В лодке его видели.

— В лодке? — моргнув, переспросила девчонка. — А-а-а! Так это, верно, в маленькой лодке. Наши-то мужи в большой куда-то далеко плавали, а отец Амвросий — в малой. С этим своим помощником, смешным Афоней.

— Со смешным Афоней… — Нине-пухуця призадумалась. — Так он же вроде здесь, на острове. Недавно его только видела.

— Так и я его видела — к старому ельнику шел. Там, рядом, на берегу клев хороший, так видно — туда.

— А шаман… тьфу… священник, значит, без него нынче уплыл?

— Да. Выходит, так.

— Ладно, славная дева. Пеки своему муж блины!

Щелкнув пальцами, сгинула старая ведьма, ловко, быстро, словно и не было, так, что глуповатенькая Тертятко о ней и не вспомнила больше. Да и не до «казачки» ей было — мужа младого домой ждала.

Скинув драный кафтанец и сапоги, пономарь Афоня Спаси Господи, свесив босые ноги, сидел на плоском, нагревшемся за день камне и, щурясь от рыжего солнышка, ловил на уду рыбку. Клевало не то чтоб плохо, но… не сеть, конечно, много-то на уду не наловишь, да и не шибко-то старался парень ловить — отдыхал больше да о жизни своей думал. На взгляд Афони — удачно все складывалось, хоть и земля тут незнаемая, и колдуны, и драконы зубастые, а все ж он, младой вьюношь, не последний человек в ватажке! Отца Амвросия первый помощник… эх, вот еще бы и сан — но для того в Строгановские землицы надобно ехать, чтоб сан получить, а допрежь не худо бы и подвиг какой совершить во славу светлой веры Христовой. А вот тут-то, в этой-то колдовской земле, для подвигов было самое место! Идолов поганых крушить да добраться наконец до поганого колдовского солнца! Ну и крестить, конечно, язычников… в особенности — язычниц, средь колдуниц попадались совсем ничего девки, добрые, справные, аппетитнее, такие что…

— Тьфу ты. Тьфу ты, изыди, нечистая сила! — сплюнув, замечтавшийся юноша перекрестился, отгоняя срамные мысли…

А те не отгонялись, все сильнее в голову лезли! Хоть и в благостный, безлюдный да тихий, уголок забрался сегодня Афоня, а вот думалось почему-то вовсе не о благостной, отнюдь! То вспоминалось, как совсем еще малым подсматривал на реке за купающимися девками, то вдруг вставали перед глазами темные очи Митаюки, бывшей пленницы, а ныне — жене одного из самых уважаемых казаков — Матвея Серьги. Хотя… какой жене? Что она, Митаюки эта, крещение приняла, веру свою бесовскую отринула? Да нет ведь! И свадьбы потому никакой не было, просто жил с ней справный казак Серьга во грехе и блуде, крестом животворящим не освященном. То же самое про другую полоняницу можно было сказать — про Митаюкину подружку Тертятку, та с Ухтымкой жила, молодым совсем парнем, чуть старше Афони. Наверное, и он, Афоня, мог бы полоняницу присмотреть, да…

— Господи, Господи!!!

Бросив уду, младой пономарь опустился на колени в траву и принялся громко молиться, время от времени осеняя себя крестным знаменьем и кланяясь.

— Господи Иисусе Христе… прости мя, грешного, ибо погряз в мыслях своих во блуде… Господи…

Затаившаяся в кусточках ведьма Нине-пухуця, давно уже подкравшаяся к ничего не подозревавшему юноше и коварно внушавшая ему самые греховные мысли, вздрогнув, отпрянула. Ну, вот оно! Снова какой-то глупый бледнолицый дикарь вышел из-под ее контроля, едва только обратился к своему могущественному божеству. Силен был Бог русских, приявший мученическую смерть за всех людей — именно так рассказывал шаман Амвросий, и именно это никак не могла понять старая ведьма. Как так? Позволить себя распять? Да какой же это бог? Боги должны быть сильными и злобными, так, чтоб одним видом своим вызывать страх и священный ужас. Как великое божество солнца, как богиня смерти с лицом-черепом, как…

Ага! Кажется, уже можно…

Дождавшись, когда парень закончит молиться, Нине-пухуця ухмыльнулась и, скромно опустив очи долу, сделала шаг вперед…

Услыхав за спиной треск кустов, молодой человек резко обернулся, схватившись за висевший на поясе нож… И тут же расслабленно перевел дух, увидев перед собой юную красавицу деву, невысокую, худенькую, приятно смуглявую, с блестящими темно-карими глазами и черными, распущенными по плечам волосами. Одета дева была в узкие ненецкие штаны из замши и такую же безрукавку, коротенькую, призывно оголявшую темный пупок.

— Прости, что помешала тебе молиться, — подойдя ближе, скромно поклонилась обратившаяся в молодку Нине-пухуця. — Я не хотела, просто так вышла… гуляла вот, и…

— Кто ты? — пономарь удивленно хлопнул глазами. — Что-то я тебя не припомню.

— А я из полона, — улыбнулась девица. — То прихожу, то ухожу. Нас же никто не охраняет.

— Да, это верно, — Афоня согласно кивнул и, глянув на обнаженный пупок пленницы, невольно сглотнул слюну.

И тут же обратился к Богу, пусть мысленно, но и того было достаточно, чтоб у старой Нине-пухуця едва не пропали силы, так что Афоня вдруг увидал вместо красивой молодки страшную морщинистую старуху. Увидал… правда, только на миг.

— Я хотела узнать о вашем боге… — улыбнулась ведьма. — А потом — и принять крещение. Это можно?

— Это нужно!

Пономарь задохнулся от неожиданной радости — ну, вот, вот хоть эту крестить, для начала, а там…

— Расскажи мне о вашем боге, — взяв парня за руку, шепотом попросила молодка. — Сядем вон там, в мох… там хорошо будет.

Афоня уселся первым, вытянул ноги, с волнением готовясь к рассказу… Перед глазами его, затмевая все благостные мысли, вдруг очутился голый живот девы, плоский, с черною ямочкою пупка. Узкие замшевые штаны начинались довольно низко от лона, обтягивая бедра так, что юноша даже отпрянул… правда, тут же пришел в себя, чувствуя, как по всему телу прокатывается бурная горячая волна. Ах, эта кареглазая дева, дева… Волосы, тонкие нежные руки, гибкий стан… О, Боже, Боже…

— Ой! — вдруг вскрикнула молодушка. — Меня, кажется, кто-то укусил. Прямо между лопатками. Чешется — ужас как. Посмотришь — что?

Повернувшись спиною, полоняница без всякого стеснения скинула безрукавку, обернулась:

— Ну?

— Да вроде ничего нет… — переглотнул Афоня.

— А ты почеши… Вот, меж лопатками…

— Здесь?

— Ага… Теперь ниже… ниже…

Словно во сне, пономарь провел ладонью по смуглому девичьему телу, чувствуя исходящий жар…

— Теперь погладь мне плечи… стан… — тихо скомандовала молодка. — А сейчас…

Она внезапно повернулась — по пояс нагая, стройная, с тяжелой налитой грудью. Улыбнулась, склонив голову, глянула исподлобья лукаво…

— Потрогай! Погладь!

Не попросила — потребовала, и молодой человек подчинился сему приказу тотчас же и с большой охотой, даже не вспомнив о том, что это вообще-то грех и… Да, грех! Но такой… такой вожделенный, сладкий…

Ощутив меж пальцами твердую упругость соска, Афоня зарычал, словно дикий зверь, чувствуя, что еще немного, и он не выдержит, взорвется, словно выстрелившая пушка… И дева — он видел по ее глазам — тоже почувствовала это — быстро скинула штаны с него и с себя и, обхватив парня за плечи, потащила за собой в мягкий мох, в томный жар лона… Юноша застонал, задергался, изогнулся дугою, почти не чувствуя под собой гибкое девичье тело, ощущая лишь томный жар, жар пылкой страсти и внезапно нахлынувшей плотской любви.

— Где отец Амвросий? — Вопрос, заданный тихим бесцветным голосом, словно сам собою возник в мозгу. — Он уплыл на лодке, да?

— Да, уплыл… Тут есть небольшой островок… пустынь… Я могу отвезти.

— Отвези!

— Только… только надо взять лодку…

— Иди и бери. Скажешь — отправился за рыбой. А я подожду тебя здесь.

Ошкурив толстый сосновый ствол, отец Амвросий отложил топор в сторону и, вытерев выступивший на лбу пот, уселся на бревно отдохнуть. Устал, хоть и работалось в охотку, в радость — строили с Афоней пустынь, часовенку, где можно было бы, отрешась от всех дел, без спешки и суеты подумать о Боге. Именно так — без спешки и без суеты… и без этой чертовой греховодницы, что взялась неизвестно откуда и пристала словно репей. Ах, дева…

Невольно закрыв глаза, священник, словно наяву, представил пленительные изгибы тела молодой темноокой красавицы — налитую грудь, крутые бедра, играющий на бронзовой коже свет полной луны…

— Господи, Господи!

Вскочив на ноги, отец Амвросий схватился за топор и, изнывая от пота, работал без устали почти до самого вечера, так, что только щепки летели. Сил не жалел, иногда лишь давал себе небольшой отдых, и тот — для молитвы. Лишь бы выгнать из головы греховные мысли, настроиться на путь истинный, благостный…

И все же, и все же, иное было перед глазами. Закроешь очи — тут же перед тобой жаркие женские губы, глаза… откроешь — валявшиеся рядом камни вдруг девичьей грудью покажутся, а темные заросли ежевики — лоном… Ох. Прости, Господи, грехи наши тяжкие!

— Отдохни, отче. Я тебе попить принесла.

Вот снова! Снова она! Так проклятая… бесовская… желанная!

Как всегда, явилась внезапно, неизвестно откуда, чтоб в неизвестно куда уйти. Томный взгляд, нагое, полное волнующей неги, тело, лишь на бедрах узкий, едва прикрывающий лоно, вышитый поясок.

Подойдя, дева протянула плетеную флягу:

— Пей! Умаялся ведь, я вижу… Не бойся, здесь просто вода.

Колыхнулась грудь, молодая, томительно упругая, с торчащими коричневыми сосочками, коих так тянуло накрыть губами, так…

— Пей, милый… пей…

Отрывая взгляд от голой груди девы, отец Амвросий схватил баклажку обеими руками и, захлебываясь, выпил почти до дна, остатки же вылил себе на голову, на мокрую от пота рубаху.

— Сними рубаху-то. Простирну.

Господи-и-и-и…

Священник с тоской махнул рукою, чувствовал — не устоять, хоть и противился соблазну, противился из последних сил…

— А я вот бедро ссадила, покуда шла. Болит теперь… потрогай, вот прямо здесь. Вот-вот… выше… погладь, погладь, мне так легче. Знаешь, когда ты гладишь — уходит боль… Руки подними… ну! Сказала же — постираю… Давай…

Нежные женские руки, стянув рубаху, ловко обвили могучий торс… упругие до вожделенья соски уперлись в пламенеющую жаром кожу… упал под ноги скрывающий лоно поясок…

— Изыди, изыди… — прошептал про себя отец Амвросий…

Прошептал вовсе без пыла, без ненависти, а как-то так, словно бы понарошку — обычай, мол, такой…

Теплые девичьи ладони скользнули ему в штаны, сомкнулись губами губы… И — словно искра, словно молния — бах!!!

Оба желали одного и того же, оба слились, и страстные объятия темноокой девы накрыли несчастного священника с головой, как незадачливого пловца накрывает бурное море, навсегда утаскивая в синюю холодную глубь. Бесовская распутница, прильнув, уложила отца Амвросия наземь, в траву, хохоча, уселась, словно наездница… и свет померк в глазах… Только дыхание, шелковистая кожа, тугая грудь…

Бесовка, бесовка!

Чуть отойдя от томного ужаса пленившей его страсти, священник пытался было вспомнить о Господе… увы! Распутница не дала! Только ее образ — такой желанный, зовущий, знойный — стоял сейчас в голове отца Амвросия, и больше там не было места ничему.

Ах, как игриво распутница вскочила на ноги, повернулась, маня за собой в лесок… И священник пошел, побежал даже, нагнал, ощутив во рту соленый вкус поцелуя, и теперь уж уверенно взял дело в свои крепкие руки:

— А ну-ка, повернись… нагнись…

Гибкая, с бронзовой кожей, спина… погладить, провести сверху вниз ладонью, поласкать плечи, лопатки, стан… и ямочки, ямочки у копчика… А теперь склониться, потрогать грудь, ощутить призывную твердость сосков… зовущую влажность лона…

Отец Амвросий вернулся в Троицкий острог на лодке вдвоем с Афоней — парень как раз приплыл за ним, уже назавтра казаки собирались отправлять струги в Печору — все ж, по здравом разумении, решили не одним обойтися, как раньше думали, а двумя — и теперь нужно было срочно собирать круг, решать, кому идти.

Куда же делась темноокая распутница-дева? А пес ее… Ушла, как пришла. Да вопрос сей покуда смущенного священника не занимал — другие дела имелись. И дела — серьезные!

На кругу, вольготно собравшимся возле острога, первым, как водится, выступил сам атаман Иван Егоров сын Еремеев — высокий, светлоглазый, красивый, с едва заметным белесым шрамом на правом виске — следом стрелы вражеской.

— Если помните, решили мы еще во прошлости отправить Строгановым купцам струги с добром — злата не слать, рыбий зуб да кость товлыжью. Тако?

— Тако, атамане! — возбужденно загудели казаки. — Помним.

Захваченное у колдунов золото, конечно, отправлять Строгановым не хотели — вдруг да купчины еще другую ватажку в эти края пошлют, а тут и самим мало! Так — и совершенно справедливо! — мыслили все казаки: и умудренные годами, и еще совсем молодые, сопливые. Хватит со Строгановых и кости товлыжьей да рыбьего зуба — и так внакладе не будут.

По вопросу ясака, таким образом, никаких разногласий не имелось, проблема состояла в другом — кого послать? Тут особо проверенные люди нужны, особо надежные, чтоб никто не проговорился случайно, не сболтнул ненароком о золоте.

— Кому плыть — решайте, козаче!

Ганс Штраубе тут же предложил в старшие Матвея Серьгу, и тут с ним все согласились:

— Да, Матвей — казак опытный, справный. Надежа!

Все были за, а против неожиданно выступил один человек — сам Серьга. Вышел в круг, сорвал с головы шапку да, поклонясь казакам на все четыре стороны, молвил:

— За честь, козаче, спасибо! Одначе принять ее не могу — жена на сносях, хотел бы с нею быть, рядом. Но ежели, конечно, настаиваете, так не пойду супротив круга, а так… Вот бы Ганса Штраубе старшим — чем не добрый казак, хоть и немец?

— Я-то б и с удовольствием, — приосанившись, наемник тут же сник. — Однако ж, доннерветтер, вы, казаки, характер мой знаете! Я человек прямой, горячий… вдруг да Строгановы с лестью какой да с хитростью подкатывать станут, да подпоят еще… Не устою! Уж я себя знаю.

— Да и мы тебя знаем, Ганс!

Собравшиеся на круг ватажники зашумели: кто-то хвалил Штраубе, кто-то предлагал «кого помоложе», сам же немец выкрикнул в старшие Силантия Андреева.

— А чего, казаки, тут и думать-то? Силантий-то и так в старших ходит, опытен, деловит — ему и карты в руки.

— Верно — Силантий, — обрадовался Матвей Серьга. — Кто больше него в старшие подходит?

— Согласен, — атаман улыбнулся, искоса поглядывая на зардевшегося от оказанной чести десятника. — Однако же мы у него самого сперва спросим. Может, и у Силантия жена на сносях? А, Силантий?

— Да нет у меня никакой жены, — под общий смех отмахнулся Андреев. — А пошлете старшим… что ж… не откажуся. Надо так надо.

На том и порешили, да, избрав старшого, принялись за других. Путь предстоял непростой, дальний, потому главным кормщиком решили послать Кольшу Огнева, несмотря на то, что у того недавно родился сын. Все честь по чести, от супруги венчанной, белотелой рыженькой Авраамы.

Понимая, что тут уж без него никак, Кольша не кочевряжился, женой да дитем не прикрывался, просто попросил, чтоб присматривали, да пригрели в случае чего — что ему от лица всего круга и обещал атаман Иван Егоров.

Выбрав главных людей, казаки повеселели — дальше пошло куда легче: начали записывать охотников из числа молодых да тех, что хотел бы родную сторонушку проведать — кто ране в вотчинах Строгановских проживал, родственников там имел да добрых знакомцев. Таких как раз на два струга и сыскалось, без обид: Ондрейко Усов — в числе первых. Были у него на Пустозере родичи, небогатые купцы. Приятель Ондрейки, Костька Сиверов, тоже вызвался было, да не пустили — атаман собирался новый струг ладить, а Костька, хоть молодой, однако же главным при этом деле был.

Взобравшись на крепостную стену, женщины — и русские, и сир-тя — с интересом поглядывали на казаков. Уж конечно же, баб на круг никто не позвал — еще не хватало с ними советоваться. Не по обычаю то, не по жизни. Бабья доля детей рожать, да избу, хозяйство держать в справности.

Слышно было, как кричали внизу ватажники, потом вдруг затихали, кого-то слушали. А вот уже и начали расходиться. Первым к заборолу подбежал Маюни, заулыбался, помахал рукой зазнобе своей, Устинье-Ус-нэ. Маюни, хоть маловат еще, да враг всем сир-тя давний, Митаюки на дух не переносил, при одном виде ее кривился. А вот с Ус-нэ у молодой колдуньи отношения сложились добрые, почти что дружеские. Не такие, конечно, близкие, как с давней подружкой Тертятко, но все-таки.

— Силантия в старшие выбрали, да-а! — завидев на забороле томившихся в ожидании женщин, выкрикнул отрок. — Поначалу-то Серьгу хотели, да потом передумали…

Передумали… — Митаюки про себя хмыкнула. Знали бы все, чего ей это стоило! Отстоять Матвея, оставить его при себе — такого заботливого, верного… а главное — послушного. Вполне! Пришлось сказать, что беременна… наверное, и взаправду забеременеть придется, родить — а то уже косятся на нее да Тертятко-нэ, худыми нероженками считают, не зная того, что высокородных девочек сир-тя с малолетства учили беременеть тогда, когда они захотят сами.

— Тыт-то хоть не уходишь с ними, Маюни? — нагнувшись поверх ограды, выдохнула Устинья.

Остяк помахал рукою:

— Не-а! Атаман сказал — здесь пригожуся. Кто еще речь колдовскую ведает, да-а?

— Ну, я ведаю, — улыбнулась Устинья. — И вон, Настя.

— Так не вас же в набег новый с собой брать? — резонно возразил отрок.

Не найдя что ответить, Устинья поплотней запахнула кухлянку и вслед за Настей и прочими девами спустилась с заборола вниз, во двор острога, представляющего собой не что иное, как бревенчатую крышу устроенного «на первом этаже» ледника — хранилища для воды и провизии.

Ночь перед отправкой стругов Митаюки-нэ сполна использовала для страстных ласк, ублажая супруга так, что тот скоро позабыл обо всем на свете. Даже притупилась горечь от того, что избрали старшим — а ведь она была, горечь-то, несмотря на то что вроде бы сам отказался… Вот именно — вроде…

Темные глаза красавицы Митаюки-нэ пылали томной страстью, восхитительные изгибы ее нагого тела освещала выглянувшая в небо луна… и почти угасшее на ночь колдовское солнце. Матвей Серьга, млея, обнимал свою молодую жену… хотя, лучше б сказать — наложницу, ведь все же они не были венчаны. А юная колдунья старалась, делая то, о чем никогда бы не догадался лихой казак Матвейко… разве ж подумал бы, что можно вот так, сидя… А можно и этак, усевшись, повернувшись спиной…

— Ах, мила моя, люба…

Матвей с нежностью погладил сидевшую на нем красавицу по спине, чувствуя, как от изысканных любовных ласк улетает, поднимается куда-то в черное, блистающее далекими звездами небо.

— Ничего… — шептала про себя Митаюки-нэ. — Скоро, уже очень скоро я сделаю тебя вождем… А уж дальше — посмотрим. Великие боги черного солнца помогут мне.

— Я тоже тебе помогу, девочка, — подслушав мысли юной колдуньи, ухмыльнулась Нине-пухуця, нынче выбравшая себе в ночные утешители молодого пономаря Афоню. — Помогу… до тех пор, пока это мне будет надо. Народ сир-тя выродился и не должен иметь того, что имеет. Пусть возрождается — через кровь! Спи, спи, дурачок…

Ведьма в образе молодой девы погладила юношу по груди…

— Или ты, может быть, еще хочешь ласк? Так у меня их для тебя будет…

— Я даже не знаю, как тебя зовут…

— И не надо знать. Я для тебя просто — дева.

Едва слышно рассмеялась в темноте шатра старуха Нине-пухуця, через некоторое время тяжело задышал Афоня… дернулся, чувствуя, как трепещет в жарких объятиях молодое тело, как восхитителен вкус девичьих губ и сосков, как…

Жаркое лоно колдуньи приняло его, и юноша закатил глаза — волшебный миг опустошенья был так близок…