Фантастический Калейдоскоп: Ктулху фхтагн! Том II

Александр Лещенко

Говард Лавкрафт – классик литературы ужасов.У него множество почитателей и последователей по всему миру, в том числе и русскоязычных. Их истории и представлены в двух томах антологии.Здесь можно встретить как стилизации «под Лавкрафта», так и рассказы, вдохновлённые его творчеством. Есть и самостоятельные произведения, герои которых сталкиваются с неведомым. Богохульные книги, отвратительные монстры, мерзкие ритуалы, сумасшедшие культисты и много щупалец.Ктулху фхтагн!

Отверстия

Герман Шендеров

Одинокая ворона боролась с размокшей в луже коркой черного хлеба — та разваливалась и никак не желала оставаться в клюве. Прошло много лет, а во дворе моего детства ничего так и не изменилось. Вот качели, на которых мы всей компанией семилеток учились делать «солнышко», вот мусорные контейнеры, из которых мы доставали картон, чтобы жечь высокие, как нам тогда казалось, до второго этажа костры. Как-то раз Илюха, мелкий и белобрысый, кинул в огонь какой-то баллон. Тот взорвался, кусок отлетел ему в голову, и с тех пор бедняга заикался.

Весенней слякотью зачавкала под ногами тропинка, что вела к гаражному кооперативу — всё, как и много лет назад. Вот узкий проход между домами, в котором мы с Мишкой, моим лучшим другом, как-то раз нашли порнографическую карточку. Находку мы бережно передавали друг другу, перепрятывали все в новых, более заковыристых местах как, самое настоящее сокровище, пока не спрятали так хорошо, что сами не смогли найти.

Вот и отцовский гараж, самый дальний в линии. Из-под серой краски проглядывает ржавчина, на замке обрезанная пластиковая бутылка — чтобы не заржавел. До боли знакомо скрипит длинный, похожий на гвоздь-сотку, ключ в замке, будто бы открывая некое хранилище детских воспоминаний.

***

Произошло это за пару месяцев до моего десятилетия, почти двадцать лет назад. Вот уже три с лишним месяца я не ходил в школу — отлеживался после тяжелой болезни. Заболел я глупо. Отец — антрополог по профессии — решил провести со мной день «по-мужски» и позвал меня на зимнюю рыбалку. Ему, наверное, в силу неопытности, показалось, что к началу декабря лед будет достаточно крепким. Он ошибся. Дотопал до середины озера, помахал мне рукой — безопасно, мол. Я только и успел пройти несколько метров, как услышал ужасающий треск, а потом меня накрыла темная ледяная вода.

Не знаю, как отец успел меня достать — очнулся я уже дома, чуть ли не через неделю, истощенный и едва способный говорить. Мать все плакала и кормила меня с ложечки, а отец трогал за плечо, будто проверяя что-то, приговаривал: «Живой! Живой!»

Из-за постоянного кашля — я выкашливал озерную воду еще добрые месяца два — и общей слабости организма родители наказали мне сидеть дома. По вечерам мать занималась со мной по школьной программе, чтобы я не отстал, а днем родители уходили на работу, и я оставался один.

Чтобы я не умер со скуки, отец, скрепя сердце, торжественно выдал мне пульт от громоздкого видеомагнитофона «Грюндиг» — семейной гордости. Вдобавок, отец, видимо, под давлением чувства вины, принес с рынка целую стопку кассет. Чего там только не было — «Том и Джерри», диснеевская «Белоснежка», мультфильмы Тэкса Эйвери, почему-то без перевода, и — совершенно неожиданно — невыносимо жуткий «Восставший из ада», который я так ни разу и не набрался смелости досмотреть до конца.

Так, упакованный учебниками и видеокассетами, я, по плану родителей, должен был провести дома безвылазно добрые… не знаю, сколько. Каждый день они приходили домой, наскоро осматривали меня, пихали мне градусник подмышку и говорили: «Ты еще слишком слаб. О школе не может быть и речи!» Какой мальчишка не обрадовался бы таким каникулам! Но друзей родители приглашать тоже не разрешали — опасались, что те меня могут чем-нибудь заразить, и я не выкарабкаюсь.

Но на то и нужны лучшие друзья, чтобы поддержать в трудную минуту. Как-то раз у меня зазвонил домофон. Дома, кроме меня, никого не было, я взял трубку, и это оказался Мишка Горлов. Он страшно обрадовался, услышав мой голос и, несмотря на мои увещевания — касаемо запретов отец был очень строг — все же напросился в гости.

Первые пару раз я жутко нервничал, но с какого-то момента это стало традицией. Мишка частенько прогуливал школу, и поэтому, выйдя из дома, прятался где-нибудь во дворе — в ракете или за мусорными контейнерами — и высматривал моих родителей. Увидев, что те вышли из подъезда, он пулей бежал к домофону, и я его впускал, чтобы смотреть вместе «Тома и Джерри», «Белоснежку» и пытаться сквозь пальцы посмотреть хотя бы пять минут «Восставшего из ада».

Так было и в тот день. Влетев ко мне домой, он был необычно возбужден. Спросил с порога:

— Слушай, а ты у своих предков когда-нибудь малинку находил?

— Где, в огороде? — удивленно спросил я.

— В каком огороде? Ну, клубничку? Порево? Находил, нет?

— Да не-е-е… — с сомнением протянул я. Я сомневался в значении этого слова, знал лишь, что это что-то неприличное. — Откуда у них?

— Ага, все они не такие… Прикинь, я у Шибаевых дома был…

— Брешешь! Как они тебя пустили?

— Да я с их мелким математикой занимаюсь.

— Ты? — я едва не покатился со смеху. — Да ты таблицу умножения до сих пор не знаешь!

— Какая разница? Причем здесь таблица? Что ты привязался? Не хочешь — не слушай!

— Да слушаю-слушаю! — что Мишка попал в репетиторы Шибаевым, меня и правда не удивляло — этот куда хочешь без мыла влезет. — Ну и?

— Ну, я ему понаписал примеров, а сам пошел посмотреть, что дома лежит… — по лицу Мишки пробежала тень. — Ну я так, из интереса чисто!

— Ох, Мишка, попадешься ты однажды…

— Да я не взял даже ничего! Ты дослушай! Нашел кассету. Не подписанная, без названия. Включил — а там… Блин, даже не знаю, можно ли тебе говорить вообще.

— Слышь! Сказал «А», говори «Б»…

— Ну, короче, там как на той карточке, помнишь? Только по-настоящему все! В движении! Прямо… все видно, прикинь! Там баба такая, в чулках, и негр…

— Фильм какой-то что ли? — не понял я тогда.

— Да какой фильм на хрен! Там этот негр ее прямо на свой кочедык насаживает!

— Да ладно? — протянул я с сомнением. — Такое… наверное, не снимают.

— Ты дурак, что ли? — с какой-то даже жалостью спросил Мишка.

На секунду я представил себе эту сцену — получилось весьма смутно. Какая-то баба в чулках — мне представилась тетя Ната из гастронома, а негр почему-то был дикарем с костью в носу и держал в руках огромную корягу — так мое воображение в тот день истолковало слово «кочедык». Я не удержался и прыснул.

— Чего ржешь? Дурак совсем?

— Да так… О своем. А с чего ты решил, что этот фильм у моих родителей тоже есть?

— Он у всех предков есть. Ну, не он, а какой-нибудь навроде…

— Я все кассеты пересмотрел, — кивнул я на полку. — Если бы такой был, я бы его уже нашел.

— Ага. Наивный чукотский мальчик. Думаешь, они его на виду хранят? Такое обычно прячут.

И Мишка, наглый от природы, не дожидаясь моего разрешения, принялся распахивать шкафы в гостиной.

— Эй, это мамины вещи! — вмешался я, когда он по плечо залез рукой под стопку одежды.

— Она должна быть где-то… Может, здесь? — Горлов, невзирая на мое возмущение, продолжал копошиться в родительских пожитках. Вдруг оторвался, оглянулся на меня, спросил: — А что тебе сегодня мамка оставила?

— Котлеты и пюре.

— Айда перекусим?

От пюре Мишка благородно отказался. Отрезал нам по два куска черного хлеба и сделал два бутерброда с котлетами. Он такие называл «чизбургеры». Макдональдса в нашем городе тогда еще не было, так что ему было невдомек, что в чизбургеры обязательно кладется сыр.

Подкрепившись, Горлов с новыми силами бросился на поиски «малинки». Взобравшись на рискованную конструкцию из двух стульев, он принялся шарить по антресолям, сбрасывая на ковер целые комья пыли. Наконец воскликнул:

— Есть! — и едва не полетел на пол, благо я придержал.

В руках у Мишки действительно оказалась кассета без подписи. Более того — таких кассет мы оба, оказывается, никогда не видели. Толще обычной, она имела сбоку небольшое окошечко, а внутри виднелась еще одна кассета, только раза в четыре меньше — точно одна кассета была беременна второй.

— Ну что, смотрим?

— А может, не надо? — при взгляде на эту кассету на меня тогда нахлынула необъяснимая паника.

Почему-то мне казалось, что или магнитофон зажует эту странную кассету, или родители как-то прознают о том, что я брал чужое.

— Да не ссы ты! Главное, момент запомнить, с которого началось, чтобы на него отмотать обратно, а то спалят.

«Грюндиг» с приятным скрежетом проглотил кассету, а Мишка уже колдовал с пультом.

— У тебя видик на нулевом? — уточнил он с видом знатока и тут же переключил на нужный канал.

Пузатый «Филлипс» зашипел на нас рассерженной кошкой. Экран пестрил белым шумом.

— Пустая, — с каким-то облегчением и странной гордостью за родителей выдохнул я.

Почему-то тогда мне казалось, что найди я у них «малинку», мое отношение к ним изменилось бы навсегда.

— Погоди, ща промотаем! — с уверенностью сказал Горлов, нажимая на кнопку «FWD». Магнитофон действительно издал звук, похожий на «фвыд», и пленка закрутилась быстрее. Вдруг белый шум разошелся, превратился в полоски, а на их фоне темнела какая-то картинка. — Йес-с-с!

Мишка отпустил кнопку перемотки, изображение замедлилось.

— Говорил же, твои тоже смотрят…

Зернистое изображение показывало женщину, совершенно голую. От смущения я на секунду отвернулся, тут же почувствовав, как вспыхнули щеки. Но что-то мне подсказало, что перед нами никакое не порно. Женщина на экране не была похожа на ту памятную «даму червей», что раздвигала какие-то розовые складки между ног и сладострастно облизывалась на камеру. Вместо чулков и пояска на женщине были наручники, державшие ее руки высоко над головой, а ноги были прибиты к полу гвоздями!

— Я не хочу это смотреть! — с замирающим сердцем сказал я, отворачиваясь, а Мишка, наоборот, не мог оторваться от экрана.

— Нифига себе, смотри! Она же вся…

Горлов почти прильнул носом к экрану, рассматривая пленницу. Рот у нее был завязан какой-то тряпкой, на ляжках с внутренней стороны запеклась неаппетитная корка. Интерес подзуживал, я не смог удержаться и обернулся. С женщиной действительно было что-то не так. Вся она была покрыта какими-то дырками, разных форм и размеров. Частые отверстия на плечах и коленях, крупные, с яблоко, воронки на бедрах и грудях. Посреди живота вертикально висело что-то похожее на крышку от кастрюли. Я почувствовал, как холод наполняет кишки, скручивает их, выдавливая наружу писклявое, испуганное:

— Это же все не по-настоящему?

— Не… — Мишка, завороженный, не мог оторваться от экрана. — Это ж кино.

Вдруг тихое шуршание видеоряда прорезал громкий, до боли знакомый скрежет. Неверно его истолковав, я в страхе взглянул на входную дверь — не вернулись ли родители раньше времени? Но нет, звук шел из телевизора. На прикованную к стене женщину упал прямоугольник света, в кадре мелькнула какая-то дверь, и в помещение вошел…

— Это ж твой батя! — выдохнул Мишка, констатируя очевидное.

Отца я действительно узнал сразу. Высокий, в своем брезентовом рыбацком комбинезоне, он уверенно зашел в помещение с полным ведром воды. «Набрал на колонке», — подумалось мне тогда. Женщина при виде его задергалась, заметалась. Из-под прибитых к полу стоп потекли красные струйки.

— У него типа… любовница? — туповато спросил Горлов, глядя на телевизор. Я не смог из себя выдавить ни слова, а отец взял тряпку, окунул в ведро и принялся смывать со своей пленницы кровоподтеки. — Что это, а?

Я не отвечал. Лишь вглядывался до боли за глазницами в спокойные, уверенные движения отца, будто тот мыл машину — зимой она стояла во дворе, чтобы меньше бегать по холоду. Теперь я понимал, что у этого есть еще и другая причина: в нашем гараже, в том самом, в котором отец показывал мне, как менять масло, как выглядит карбюратор, учил пользоваться молотком и дрелью — в этом навсегда оскверненном клочке моего детства поселилась чужая женщина.

Да, стены теперь покрывали старые матрасы, с потолка свисали цепи и крюки, но все еще можно было разглядеть заваленный каким-то хламом верстак, тускло светила «лампочка Ильича», а знакомый скрежет издавал гаражный замок.

Закончив с водными процедурами, папа… нет, «отец». Увидев его таким, я не мог больше произносить это детское, невинное слово. Теперь это был «Отец» — тот самый мрачный Бог-Отец, о котором нам рассказывали на уроках «Этики христианства», жестокий, мстительный, без лишних сантиментов решающий, кому жить, а кому умереть. Прошло уже двадцать лет, но этот холод, поселившийся в тот день в моем сердце, не растаял до сих пор.

То, что произошло дальше, придало всему происходящему какое-то странное ощущение нереальности. Помню, появилось чувство, будто летишь на карусели — какая-то странная неестественная легкость. Все происходящее перестало быть настоящим, превратилось в фильм. Ведь не мог же мой отец по-настоящему открыть живот той женщины? Наружу вываливались кишки, а отец их поддерживал крышкой кастрюли, а из дыры набухало, лезло что-то белое, круглое… Меня затошнило, я побежал в ванную, а в спину мне раздался омерзительно-влажный визг дрели, сопровождаемый натужным мычанием.

— Ни хера себе! — выругался запретными словами Мишка, после чего послышался скрежет извлекаемой кассеты. — Он ей плечо просверлил! И там черви! Прикинь!

Котлета все же не выдержала пребывания в плену желудка и выплеснулась на дно унитаза. В голове, тем временем, завязывалась, росла жуткая в своей простоте и ясности мысль:

«Мой отец — маньяк».

Когда я почувствовал, наконец, как жгучая смесь ужаса и непонимания окончательно покинула мой желудок в виде не переваривавшихся хлеба и котлет, мне удалось оторваться от фаянса. Вернувшись в комнату, я увидел бледного, с большими испуганными глазами Мишку. На губах у него дрожало что-то невысказанное. Наконец, он спросил:

— Ты как?

— Хреново. Сам как думаешь?

— Ну и… — после непродолжительной паузы, сдерживаемая мысль все же оформилась в слова. — Что делать будем?

— В смысле?

— Ну… блин. По ходу твой батя… ну, из этих.

— Из каких еще «этих»? — спросил я со слезами, хотя ответ на вопрос знал.

— Ну, помнишь, в «Молчании ягнят» был такой… Баб в яме держал, потом срезал кожу.

Меня снова затошнило. В голове крутилась жутковатая карусель из мельтешащих образов — дрель, прикованная женщина, негр с корягой в руках, смешное слово «кочедык». Защипало глаза.

— Ну ты чё как девчонка-то? — смущенно спросил Мишка. — Ща порешаем…

— Что порешаем? — взвизгнул я истерично. — Что мы порешаем? В милицию пойдем, да? Чтобы моего отца посадили?

— Погоди ты… Дай подумаю, — Горлов действительно упер остекленевший взгляд в причудливые узоры ковра, задумался, даже высунул язык от усердия. — Слушай. А что, если мы ее освободим?

— Кого?

— Ну, бабу ту.

— Как мы ее освободим? Ключ от гаража у отца!

— Не дрейфь. Там же замок навесной?

— Ну?

— Баранки гну! Я его в два счета…

— А потом что? Вдруг он поймет, что это мы?

— Как он поймет? Отпечатки, что ли, будет сверять? Мы по-быстрому откроем, выпустим, и пускай бежит на все четыре стороны! Может, твой батя это… ну, нечаянно? А потом не смог остановиться.

— А если выпустим — думаешь, сможет?

— Не знаю, — серьезно сказал Мишка. — Но если бы ты был на ее месте — тебе было бы плевать.

Представив себя в цепях, с прибитыми к полу ногами, в ожидании хищного жужжания дрели и новой боли, я сглотнул. Такого действительно не пожелаешь никому, даже злейшему врагу.

— Ну что? Ты со мной?

Я замялся.

— Если родители узнают, что я выходил… — я замолк, почувствовав себя глупо — там, в гараже заперта несчастная женщина с дырой в животе, а я думаю о том, чтобы не получить нагоняй. — Если отец узнает…

— Когда он возвращается?

— Обычно часов в шесть, вместе с мамой. Он заканчивает раньше, но встречает ее с работы…

— Тю-ю-ю… — присвистнул Мишка. — У нас еще гора времени! Так, дома у тебя инструменты какие-нибудь есть? Болторез там, может, ключи гаечные?

— Все в гараже… — растерянно проронил я.

— Эх ты, а еще пацан… Так, жди здесь, я сейчас!

Выбежав за дверь, Горлов оставил меня наедине с моим кошмаром. Зайдя в гостиную, я застыл на пороге. Телевизор нервно шуршал белым шумом. Злополучная кассета лежала посреди ковра — черная с белыми «глазами», она будто чудовище, просочившееся откуда-то из подпространства, призывно поглядывала на меня — подойди, мол, ближе, дотронься.

Вдруг в голову непрошеным гостем ворвалась Мишкина фраза из другого, еще не сломанного мира, где мой отец не был маньяком из фильма ужасов: «Главное, момент запомнить, с которого началось, чтобы на него отмотать обратно, а то спалят!»

Теперь я разглядел кассету. Чудовище, беременное себе подобным чудовищем, она ехидно улыбалась изгибом крышки — куда ты, мол, теперь денешься?

Перебарывая себя, я сделал шаг вперед. Неважно, что мы обнаружим в гараже. Возможно, там уже давно никого нет, возможно, отец записал это видео много лет назад, еще до моего рождения, когда он был совсем другим человеком… Я должен был проверить.

Было непросто заставить себя вновь вставить эту жуткую кассету в черный зев видеомагнитофона. Помню, после первой попытки посмотреть «Восставшего из ада», я потом боялся даже брать в руки чертов фильм. Теперь мне предстояло испытание похуже.

Выкрутив звук на минимум, я отвернулся от экрана и ткнул в кнопку «REW» на пульте. За спиной зажужжала пленка. Слушая, как та отматывается, я то и дело посматривал на крошечное, нечеткое отражение в стекле серванта и тут же отводил взгляд — нужно было домотать до белого шума. Маленький кусочек изображения мелькал в стекле, уже пугая меня до одури, но я должен был обернуться, я должен был узнать…

Набрав воздуха в грудь, я крутанулся на пятках, изо всех сил стараясь смотреть только в угол экрана — туда, где на пленке записывается дата и время. Скользнул взглядом по чему-то круглому, вываливающемуся из живота несчастной пленницы, и на ту краткую секунду, пока мой взгляд скользил по выпуклому, слегка пыльному экрану, я готов был поклясться, что это «круглое» тоже смотрит на меня. Дата в углу оказалась трехмесячной давности — двадцать шестое декабря тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

Вдруг дата исчезла, экран подернулся мельтешащей дымкой, и изображение пропало. Неужели я уже домотал до нужного момента? Но ведь тогда еще дырка в животе была закрыта. Или нет? Магнитофон вдруг издал какой-то жужжащий звук, замигала лампочка. Неужели зажевал?

В панике я принялся ковыряться в узком отверстии, пытаясь извлечь злополучную «беременную кассету», но та крепко сидела, точно насаженная на что-то. От отчаяния я едва не зарыдал. Сбегав на кухню за ножом, я принялся ковыряться в магнитофоне, и сам не знал, чего боюсь больше — если отец узнает, что я брал кассету или если меня ударит током.

Раздавшаяся за спиной трель домофона едва не заставила меня поседеть. Лишь запоздало я подумал, что родители бы не стали названивать в домофон — у них есть свои ключи, а значит вернулся Мишка.

Он влетел в квартиру, подобно урагану, с каким-то пластмассовым гремящим ящиком.

— Ну что, пошли?

— Я кассету достать не могу! — едва сдерживая слезы пожаловался я.

— Эх ты, тютя! — крякнул Горлов, подошел к видику и выдернул из него шнур питания. Подождал с важным видом, и тут же засунул снова. Видеомагнитофон тут же презрительно выплюнул кассету. — Учись, пока я жив!

С помощью Мишки добравшись до антресолей, я засунул кассету за какие-то пыльные стопки исписанных общих тетрадей.

— Все, побежали, пока твои не вернулись! Одевайся!

— У меня нет зимних сапог, — вдруг осознал я, и поделился этим открытием с Горловым.

Вся одежда, бывшая на мне в день, когда я ушел под лед, то ли утонула, то ли оказалась испорчена, а новой мне за ненадобностью — выходить-то все равно нельзя — так и не купили.

— Надевай мои! — благородно предложил Мишка. — Размер должен подойти.

— А ты как?

— Нормально. Тебе ж болеть нельзя!

«Дутые» сапоги действительно сели как влитые, а Мишка, наоборот, намучился с моими ссохшимися в обувнице кожаными кроссовками. Еле-еле он втиснул носок, а пятки — одна с дыркой на носке — так и остались свисать наружу. Вместо зимнего пуховика пришлось надеть друг на друга три свитера и накрыть все это сверху оранжевой ветровкой, отчего я сделался похожим на апельсин на ножках.

— Пойдет! — одобрительно кивнул Горлов. — Айда!

Чавкала слякотью тропинка под ногами. Я видел, как Мишка старательно огибает лужи, но было заметно, что кроссовки уже мокрые насквозь. Держась за стены, мы преодолели покатую наледь, что наморозило в проходе между домами. В гаражный кооператив мы решили войти не через главный вход — там нас мог остановить сторож — а через дырку в заборе. Где-то вдалеке лаяла собака, но мы с Мишкой знали, что Лайда — безобидное брехло, а вот Абхаз — здоровенный сторожевой кобель — вполне мог доставить проблем, но сторож спускал его с цепи только по ночам.

Свежевыкрашенный отцовский гараж вздымался над нами мрачной крепостью, серой громадой. Зеленел обрезок бутылки из-под «Спрайта», накрывавший замок.

— Так, гляди! — Горлов открыл пластиковый ящик, внутри оказались инструменты. Подобрав два более-менее близких по размеру гаечных ключа, один сунул мне в руку. — Берем, упираем с двух сторон и тянем в стороны, как рычаг, понял?

— Понял.

Воткнув под дужку замка по ключу, мы принялись тянуть, каждый в свою сторону. Шло очень туго, от холодного железа пальцы тут же потеряли чувствительность. Замок издевательски ухмылялся изогнутой надписью «Бастион» на корпусе.

— Сильнее тяни! — кряхтел Мишка.

— Да тяну я!

— Еще сильнее!

Вдруг что-то звякнуло, отлетел в сторону кусок дужки, и я повалился вместе с гаечным ключом в слякоть. Тут же насквозь промокла спина.

— Йес-с-с! — обрадовался Горлов. — Ну, милости прошу!

Со скрипом отворилась дверь гаража, изнутри дохнуло смрадом застарелых нечистот и чего-то гнилого, мы оба зажали носы.

— Ты первый! — прогнусавил Мишка сквозь варежку.

— А чего это я? Иди ты!

— Твой гараж! — подтолкнул он меня.

Набрав морозного воздуха в грудь, я шагнул в узкую щель между створками. Внутри было темно и странным образом очень тепло, отчего я тут же взмок в своих свитерах. Где-то впереди зазвенели цепи, заставив меня застыть на месте.

— Ну, что там? — прошипел Мишка.

Ткнулся сбоку, протискиваясь внутрь.

— Темно… — еле слышно, одними губами произнес я.

— Ща… — послышался щелчок, и желтый луч фонарика скользнул по грязным матрасам, заваленному тетрадями верстаку, осветил видеокамеру на штативе — видимо, ту самую, при помощи которой снимали видео — и, едва зацепив чьи-то стопы, тут же метнулся прочь.

— Сука! — выругался Мишка.

Немедленно раздалось натужное мычание, будто кто-то пытался кричать сквозь кляп. Вновь луч фонарика несмело пополз вверх — показались грязные, в какой-то налипшей дряни, стопы; бедро с отвратительным влажным кратером; свет стыдливо мазнул по темному треугольнику волос, устремился выше — на странную крышку посреди живота.

Подняв, наконец, фонарик выше, Мишка вновь выругался, а я вскрикнул — лицо женщины было искалечено. Единственный глаз дико оглядывал нас, место второго занимала какая-то затычка, будто винная пробка. Весь лоб опоясывала линия отверстий, точно перфорация на отрывных календарях. Пленница мычала и дергалась в цепях, пытаясь высвободиться.

Первым взял себя в руки Горлов.

— Сейчас мы вас освободим! — сказал он твердо, уверенно, точно какой-нибудь пожарник или спасатель, после чего скомандовал: — Неси гвоздодер и плоскогубцы!

С облегчением я выбежал на улицу и принялся дрожащими руками вынимать из плотных пазов инструменты. Происходящее никак не укладывалось в голове. Там, на кассете, это можно было принять за монтаж, за какой-нибудь розыгрыш, но здесь кошмар обернулся страшной реальностью, с которой мне еще лишь предстояло смириться.

Первым делом мы взялись за ноги. Вернее, Мишка принялся вынимать гвоздодером вбитые в стопы несчастной штыри, а я просто смотрел, не в силах пошевелиться. Каждый раз, когда у Мишки срывался инструмент, несчастная тихонько вскрикивала и дергалась на цепях.

— Есть один! — довольный, Горлов продемонстрировал мне окровавленный гвоздь. Следом с немалым трудом, расшатав, он выкорчевал и второй. — Так, сейчас займемся руками.

Тут все оказалось сложнее. Во-первых, никто из нас не доставал до цепи, пришлось пододвинуть верстак. Тот неохотно полз по бетонному полу с чудовищным скрипом. Вцепившись плоскогубцами в одно из звеньев, мы принялись по очереди плющить и крутить его, надеясь разогнуть.

— Ща все будет! — невозмутимо успокаивал пленницу Горлов. — Ща!

Настала очередь Мишки. Он вновь залез на верстак и принялся тянуть плоскогубцами то вниз, то влево, а я стоял внизу и ждал, пока ноющие от непривычной работы руки хоть немного отдохнут. Не знаю, что тогда было в моей голове. Наверное, я просто хотел убедиться, что не сошел с ума. Взгляд мой зафиксировался на круглой пластиковой крышке посреди живота пленницы. Пальцы сами потянулись к ручке, несмотря на испуганное мычание несчастной женщины. Крутанув, я направил фонарик в открывшийся мне темный тоннель, который никак не мог уместиться в человеческом теле.

— Эй, ты куда светишь? — спросил Мишка, но я не слышал, я орал или даже, скорее, пищал, потому что ужас судорогой сжал мне горло.

Оттуда, из женского брюха в складках плоти на меня смотрело то, чему я не мог найти имени. Это бесцветное лицо объединяло в себе все мои страхи, все самое жуткое, что я видел в жизни — человека без кожи из «Восставшего из ада»; дохлую кошку, обнаруженную за гаражами — всю покрытую беспрестанно копошащимися червями; белую как мел бабушку в гробу с подвязанным ртом; жуткую картинку с хэллоуиновской тыквой из старой детской книжки. Все это сочеталось в кошмарном существе, что медленно ползло по неестественно-глубокому тоннелю из плоти в мою сторону.

Раздался тоненький «дзинь», и женщина повалилась на меня, накрыла меня своей жуткой дырой на животе, выбила фонарик из рук. Я не мог видеть ничего, но слышал влажное шуршание, с которым наружу продвигалось нечто. Где-то позади послышался жуткий скрип, тусклый вечерний свет проник в гараж, и я со странной смесью облегчения и еще большей паники узнал отцовский голос:

— Что вы тут делаете?

Женщина вдруг вскочила, нависла надо мной с диким выражением лица, в руке она сжимала отвертку. Я загородился руками, ожидая, что та собирается мне жестоко отомстить за то, что я открыл крышку, за то, что я — сын маньяка, а может быть просто за то, как несправедливо обошлась с ней судьба. Но пленница, выпучив единственный глаз, смотрела туда, где должен был стоять отец.

— Ме-е-едленно опусти отвертку! — увещевал он у меня за спиной.

Женщина замотала головой, слипшиеся светлые барашки на ее голове пришли в движение. Размахнувшись, пленница всадила отвертку в свой оставшийся глаз, свет вдруг сменился тьмой, и я умер.

***

В тот день я очнулся у себя дома в кровати с сильным ознобом и долго не мог говорить. Мать поила меня горячим молоком и постоянно измеряла температуру, отец же беспокойно мерил шагами комнату, то и дело заглядывая мне в глаза. Оказывается, Мишка все-таки принес к нам домой какую-то инфекцию, и я заболел. Все эти странные кассеты и женщины в гаражах, по словам родителей, оказались лишь горячечным бредом, а Мишка воспользовался ситуацией.

Они рассказали мне, что Мишка придумал какую-то глупую сказку и заманил меня в гараж, чтобы там что-нибудь украсть. Соседи нередко запрещали своим чадам приглашать Мишку, потому что после него якобы пропадали вещи. Теперь и у моих родителей Мишка впал в немилость — общаться с ним мне строжайше запретили.

Дома я просидел еще полгода. Ключи от квартиры у меня теперь благоразумно отобрали, так что нарушить запрет не получилось бы при всем на то желании. Когда я, по мнению родителей, достаточно окреп, чтобы выйти на улицу, выяснилось, что Горловы куда-то переехали, не оставив для связи ни телефона, ни адреса.

О том, что на самом деле произошло с Мишкой, я узнал лишь тринадцать лет спустя, когда у отца диагностировали неоперабельную опухоль. В тот день я вернулся из института, зашел домой и понял сразу — что-то не так. Мать тихонько плакала на кухне, на любые вопросы отвечать отказывалась, а отец схватил меня за плечо, отвел в гостиную и усадил в кресло. Вместо серебристого DVD-плеера под телевизором вновь стоял видеомагнитофон «Грюндиг», а рядом — картонная коробка с кассетами.

— Пришло время, сынок, тебе кое-что узнать.

Первым делом он сунул мне в руки какую-то ветхую мутно заламинированную бумажку. Заголовок гласил «Справка о смерти». Дата — десятое декабря тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Ниже — мои имя-фамилия-отчество. Еще ниже — причина смерти: «Случайное аспирационное утопление». И большая круглая печать из морга.

Отец все объяснил. Объяснил, что больше всего на свете боялся меня потерять. Объяснил, что ни он, ни мать этого бы не пережили. Поэтому, когда им выдали мое белое холодное тело, в его голове уже был готов план. За день он оборудовал гараж под свои нужды, в качестве жертвы выбрал совершенно случайную женщину — подъехал на машине, сказал, что ребенку нужна помощь. Та доверчиво подошла, заглянула в заднюю дверь, а отец затолкал ее внутрь и оглушил.

— Понимаешь, сынок, жертва должна быть жива, чтобы ритуал работал. Стоит ему прерваться — и договор будет расторгнут… — в течение всего разговора он нервно поправлял очки. — Кассеты… я боялся, что если со мной что-то случится, ты не поверишь, не поймешь. Это было доказательство.

Отец рассказал мне, как работал над переводами коптских текстов, обнаруженных близ Наг-Хаммади, где и описывались древние гностические ритуалы, позволяющие контактировать с тем, что обитает на самом дне древней хтонической тьмы.

— Видишь ли, то, что сейчас рассказывают в школе — про Бога, Библию… Это все очень хорошо и правильно, но упрощенно. Бог — это здесь, на Земле, в небесах, да. Он… как бы тебе объяснить? Он создал маленький кукольный домик, поселил нас внутрь и никого не хочет пускать. А вокруг — дети постарше и посильнее. Им тоже хочется играть с куклами… Ну, по-своему. А в кукольный домик попасть они не могут.

И тогда те из нас, кто знает о существовании… назовем их «старшими»; те из нас, кто знают, они могут осторожно, чтобы никто не заметил, пустить их к нам. Даже не целиком, а… на полпальца. А эти старшие в благодарность могут оказать услугу. В конце концов, мы для них всего лишь ничтожные куклы…

Отец еще долго и увлеченно распространялся о гностических верованиях, жестоких жертвоприношениях каинитов, тайных убежищах недобитых манихейских жрецов и глубоких пещерах, где поклонялись сущностям и стихиям, у которых нет имен на человеческом языке.

— Главное, сынок, что ты должен уяснить: раны — это врата. Через них они ходят в наш мир. Боль призывает их. Раны имеют свойство затягиваться, гнить, зарастать — тогда врата перестают работать, поэтому отверстия нужно обновлять. Поначалу я использовал для этого дрель, но такие раны быстро закрываются — бывало, ты падал замертво по несколько раз за день. Мой тебе совет — создай несколько действительно крупных отверстий на теле и открывай их по очереди. Если следить за чистотой ран — это совсем не опасно, человек может так прожить долгие годы, даже десятилетия. И помни — ты жив, пока целы врата.

Я долго не хотел принимать сказанное, клял родителей последними словами, мотал головой, но… эти люди подарили мне жизнь. Дважды. И от таких подарков не отказываются. В тот день отец передал мне все свои записи, ящик с кассетами и торжественно вручил длинный, с гвоздь-сотку размером, ключ.

***

Дверь у гаража теперь была двойная. Закрыв за спиной внешнюю — скрипучую и металлическую, я открыл ключом внутреннюю, обитую с внутренней стороны студийным поролоном. Впрочем, в нем уже давно не было нужды. Мишка если и заметил мое появление, то виду не подал. Большую часть времени он лежал на больничной кушетке в позе эмбриона, как и сейчас. Сбросив куртку, я накинул медицинский халат, застегнул на все пуговицы — когда рядом открытые раны, приходится всегда быть настороже.

После смерти отца я многое здесь переоборудовал. Верстак заменил на многофункциональный стол, на котором хранились мои инструменты. Никаких молотков, гвоздей и дрелей — только чистейшая хирургическая сталь.

Обработав руки пахучим антисептиком, я подошел к Мишке и осторожно погладил его по торчащим ребрам, подхватил бережно под живот и перевернул — чтобы не было пролежней. Горлов, почувствовав прикосновение, тихонько заскулил, направил на меня резиновые пробки, заменившие ему глаза. Глазницы — естественные отверстия, и было бы глупо ими не воспользоваться.

Я старался каждый день чередовать раны, чтобы те не слишком заветривались — это могло привести к некрозу и попаданию инфекции. Сегодня нужно было закрыть живот и открыть голову — трепанацию я провел самостоятельно. Красный диплом по специализации «врач-хирург» мне выдали вовсе не за красивые глаза.

Конечно, Мишка Горлов ни за что бы не бросил меня, не оставив ни адреса, ни телефона. Тогда я поверил и в горячечные галлюцинации, и в то, что Мишка хотел нас обворовать, но в то, что он меня так цинично предал — ни на секунду. Все-таки, он — мой лучший друг. И каждый день с того дня он спасает мою жизнь ценой собственной.

Теперь Мишка, конечно, мало напоминал того храброго и суетливого мальчишку из моего детства. Сейчас это был обтянутый кожей скелетик с дебиловатым лицом и запущенной мышечной атрофией. Питался Мишка жидкими витаминными смесями. Макдональдс в нашем городе появился, и даже не один, но чизбургер моему другу детства попробовать так и не довелось.

Отец говорил, что Мишка орал как резаный каждый раз, когда он вынимал кляп. Я не стал издеваться над другом детства — посадил его на седативные, и с тех пор он ни разу не слезал с препарата. Боль он все еще чувствовал, но теперь реагировал вяло — мычал, стонал и временами начинал скрести ногтями по простыне. Привязывать его больше было не нужно — даже если искалеченное Мишкино сознание когда-нибудь очнется от тягучего фармацевтического сна, то дистрофичные конечности вряд ли смогут поднять это тело с кушетки.

— Ну что, старый друг, ты готов?

Горлов, конечно же, не ответил. Потянув за крышку, я открыл на Мишкиной голове черную дырку размером с кулак. Мозга за ней не было — лишь бесконечный тоннель из плоти, по которому карабкалось наружу то самое нечто, взглянувшее на меня из живота пленницы. Когда-то оно меня пугало, но теперь я частенько с любопытством рассматривал существ, что вылезают из Мишкиных отверстий в наш мир. У этого, кажется, было мое лицо.