Электрические киты

Александр Касаверде (2024)

Лёне по прозвищу Леннон девятнадцать лет — идеальное время, чтобы отправиться в безумное путешествие с любимой девушкой. Приключения Леннона начинаются с провала экзамена на инязе и новости о смерти отца. Считая себя неудачником, Леннон решает свести счеты с жизнью. Но случайно найденные детские рисунки, на которых изображены киты, и странная записка меняют его планы. А еще Леннон влюбился. Дерзкая Лана зовет его поучаствовать в запрещенных мотогонках на мифическом острове: она будет фотографировать, а Леннон — писать репортаж. Но кое-что мешает Леннону насладиться поездкой: в детстве он попал в автокатастрофу и ничего не помнит о том, что было с ним до шести лет, а единственное его воспоминание об аварии — песня «Любовь, похожая на сон», которая в тот момент звучала из автомагнитолы. Теперь у Леннона панические атаки. А еще ему необходимо разобраться с несколькими слепыми пятнами собственного прошлого и обязательно увидеть китов у Гебридских островов. Эта история взросления похожа на безумное роуд-муви, где герои ищут смысл жизни в голливудском кино, дают концерты, играя на воображаемых гитарах, участвуют в нелегальных мотогонках и едут через весь континент, чтобы обрести себя. Александр Касаверде родился в Москве в 1982 году. Поступил в институт иностранных языков, проходил практику в Испании и Великобритании. Защитил диссертацию по теории литературы. Несколько лет прожил в Индии, где изучал традиции буддизма и философию веданты. Вернувшись на родину, работал учителем, журналистом, режиссером, автором научно-популярных фильмов. В настоящее время живет на окраине столицы, пишет романы и создает образовательные программы для творческих людей.

© А. Касаверде, 2024

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука®

Друзья, если вы вдруг узнаете в этой истории себя, знайте, что все совпадения случайны. Всех героев я полностью выдумал, даже в тех случаях, когда вам покажется, что совпадают имена и некоторые события. И тем не менее хочу сказать вам большое спасибо за то, что вы были в моей жизни (даже если мы в конце концов расстались не лучшим образом).

INTRO

Самым страшным в этой истории было то,

что никакого кита нет,

и там, на краю света, я пойду на дно со всеми своими

чаяниями,

и больше меня никто не увидит. И знаешь, что было

еще страшнее?

Что я не смогу рассказать тебе о том,

как все случилось,

что я не встречу Лану

и не попытаюсь развязать запутанный узел

своей жизни,

потому что, когда начинаешь идти в нужном

направлении,

жизнь уже не кажется такой хреновой,

как когда ты дрейфуешь в сторону места, которое

хрен знает как называется, с теми, кто хрен знает,

друг тебе или нет,

и голосом внутри, который хрен знает кому

принадлежит.

Так вот, кит в конце концов появился.

Не знаю, может быть, это была и галлюцинация,

но поверь: если галлюцинация спасла меня от смерти

и открыла мне тайну рождения,

то что уж… я не против таких видений,

но я-то думаю, что все это было правдой.

И кит, и то, как я тонул в соленой воде

Северного моря.

Я видел перед собой пузыри и думал о том,

что сейчас они лопнут

и кислород в них станет частью другого-кислорода,

как будто даже тогда я верил, что я часть

чего-то большего.

Не просто сошка, пропадающая в зеве будней,

нет, я часть жизни.

Вот что я больше всего хотел ощущать в минуту,

когда шел на дно!

Часть 1

Куда, мать твою, он ушел?

В девятнадцать лет я думал, что уже мертв. Все сезоны GTA пройдены, фильмы Джима Джармуша выучены наизусть.

«Но раз мы бросили, можно же позволить себе еще по одной?»

И все? Как будто я дошел до границы мира, в котором жил. Одежда, бренды, «Тиндер», metal gear… what the fuck? А что там еще, есть что-нибудь? И вот в один прекрасный день — 24 мая 2014 года — декорации сраного «Шоу Трумана»¹ схлопнулись, что, собственно, и положило начало этой закрученной истории.

Я учился тогда в инязе на Остоженке и сдавал художку. Экзамен я провалил…

До сих пор помню эту фразу:

— He was gone.

— Леннон, ну же?

В ту минуту меня передернуло. Как будто внутри я уже видел и знал, что произошло.

— Так твой вариант перевода?..

Я сижу напротив экзаменатора, строгой женщины в темно-синем свитере в косичку. И говорю: «Его больше нет». — «Что значит — его нет?» Я отвечаю, что он ушел… Как будто хочу обмануть свое чувство, хочу обмануть текст.

— Он ушел, — говорю я.

— Куда ушел?

Я слышу, как за окном каркает ворона. Как оголтелая. Что ей неймется? Кар да кар, кар да кар. Может, хочет подсказать….

— Если ты не ответишь, то нам придется тебя исключить… и твой талант к сочинительству не поможет.

Я тупо встаю и выхожу в коридор. Меня ждет мой друг Иван, с которым мы должны были поехать на техно. Вокруг девчонки из группы. Они спрашивают — как и что. Я смотрю на телефон. И только сейчас рукой чувствую, что он вибрирует.

— Он умер, — слышу я голос матери.

— Его больше нет, — сказала она. — Все, отмучился.

Любовь, похожая на сон

Меня зовут Леннон (на самом деле Леня, но из-за моей стрижки и любви маман к битлам с детства меня зовут то Леня, то Леннон). Я ничем не выдающийся молодой человек. Я как серая дымка или тень от дерева (ее обычно замечают, когда она закрывает солнце). Иногда мне трудно говорить в присутствии незнакомых, формулировать мысли. Я плохо переношу людные места и еще хуже — одиночество.

Раз в месяц случаются панические атаки. Все начинается с резкого торможения. Я чувствую ремень безопасности, который вдавливается мне в грудь. Затем слышу скрежет, осколки стекла пролетают перед глазами, и меня кружит и бьет со всех сторон, будто я кузнечик в коробке, которую пинком шибанули с крутой горки.

Вокруг кровь. Много крови. Все плывет. О-о-очень медленно. Похоже на дым, который поднимается от асфальта. Но может, и правда это был дым?

Мне исполнилось шесть лет. Мы с мамой едем в нашей вишневой «девятке» в загородный дом. Звучит песня Пугачевой:

Любовь, похожая на сон,

Сердец хрустальный перезвон.

Это произошло на кольце. Водитель грузовика заснул за рулем. И выехал на встречку. Еще пара секунд — и мы бы превратились в гармошку. В законсервированные в незавершенном моменте души.

Твое волшебное «люблю»

Я тихим эхом повторю.

Мать рассказывала, что она вывернула руль в последнюю секунду. Машину понесло в сторону, перевернуло, а потом еще раз.

Я слышу этот скрежет до сих пор.

Любовь, похожая на сон,

Счастливым сделала мой дом.

Радио шипит, трескочет, но продолжает работать. Что бы ни случилось, песня звучит. И я к ней приклеился. И держусь только за нее. Как за канат. Чтобы не швыряло в стороны.

Но вопреки законам сна

Пускай не кончится она.

Любовь, похожая на сон.

Мой ремень сорвало. Я выкарабкался на дорогу. И чувствую этот запах горелой резины. Пытаюсь вспомнить, что я видел. Но не могу. В голове только дым, кровь, лес где-то на заднем плане. Солнце и Пугачева. Я не чувствую боли. А только страх. Страх потому, что не знаю, что случилось и что произойдет дальше. И этот страх — как черное покрывало. Будто черный человек подходит ко мне, кладет его на глаза. Закрывает им рот. Перекрывает воздух.

И все гаснет.

Наступила ночь… И тут я первый раз услышал, что кто-то зовет меня… А я кого-то ищу. В огромной, толстой и плотной ночи, которая может раздавить своим весом или стать миром для тебя. Ночь как природа. Ночь как дом. И в этом доме где-то есть дверь. И за ней звучат все эти вопросы: почему я постоянно чувствую боль? Почему никто не объяснит мне, что со мной происходит?

— Ваш сын провел в коме две недели. Мы не знаем, какими могут быть последствия. Внешних ушибов нет, с телом все порядке. Но шок, который он пережил, намного серьезней, чем сотрясение мозга, — сказал врач моей матери перед тем, как отдал ей на память толстенную историю моей болезни.

С этой минуты я изменился. Вначале боялся оставаться один. Потом просто не понимал, когда спал, а когда бодрствовал. Врач говорит, что я был в коме две недели. Но я этого не помню. Я вообще ничего не помню, что было до аварии. И плохо помню первый год после. Помню только, что мне было очень страшно. И очень мучительно оттого, что я не понимал, чего боюсь.

— Представь воздух, — говорит мне психолог. — Видишь его? — (А я говорю, что нет.) — Тогда просто представь. Какой он?

— Обычный воздух, — говорю я.

— Он переживает, ему страшно?

— Нет, он воздушный. Как воздух.

— Когда у тебя будет приступ паники, просто представь этот воздух, хорошо?

— Хорошо, — говорю я, закрываю дверь и иду по больничному коридору к матери.

Я не могу ее найти. И меня начинает трясти. Изнутри. Как будто бьют электрическим током. Не хватает воздуха. Все темнеет. И повторяется снова. «Даже если ты все забудешь, — говорит доктор, — твои чувства будут помнить. Понимаешь? Освободи свои чувства», — говорит психолог. Но я его не слышу. Он для меня просто человек в белом халате. Он против черного человека, который набрасывает на меня черное одеяло, не дающее дышать. Ватное одеяло. Мама говорила, что таким хорошо пожар тушить, потому что оно воздух не пропускает.

И это одеяло сейчас накрыло все, что было со мной до семи лет. То есть все, что было до, ушло и смешалось. К примеру, мне кажется, что в первом классе я убил другого мальчика из-за игрушки. Еще — что проткнул спицей себе горло. Я отчетливо помню, как я засовываю спицу себе в горло и вытаскиваю ее, но точно знаю, что этого не могло быть. И еще почему-то мне кажется, что в раннем детстве я был не ребенком, а стариком, которого все раздражало.

Мама решила, что из-за аварии у меня развилась вялотекущая шизофрения… В школе — что у меня какая-то форма аутизма, потому что порой меня отключает и я не отвечаю и не реагирую на вопросы. А я для себя решил, что шли бы они все на хер!

Сейчас у меня в наушниках «The Smiths», песня «Panic». И еще один факт о моей странности — проводок моих наушников воткнут в черную коробочку, на которой написано «Уокмен», — старинный плеер моего отца, проигрывающий кассеты с пленкой… Да, в наши дни за двести или триста рублей можно получить подписку на все, что угодно, — но что за хрень? Разве так можно прочувствовать, о чем поют «The Smiths»? Нет, правда, когда ты выбираешь вместо конкретной песни, группы или альбома подписку на бесконечную библиотеку, ты превращаешь музыку в бэкграунд. Что тогда еще бэкграунд? Мысли, люди, желания, впечатления?

Попробуйте вначале бесплатно, а потом мы оформим подписку.

Мать вашу, скоро они начнут делать подписку и на любовь… Рили?

Я типа загнул? А как же тогда приложения по дейтингу? Разве это не подписка на любовь? Ок, мой виртуальный амур, с кем я сегодня встречусь вечером? Или, может быть, сегодня выберу по геолокации… есть ли рецензии предыдущих пользователей? Ведь так не хочется проводить время в скукоте. Моя новая любовь — это скучный сериал на стриминговой платформе.

Музыка, пожалуй, единственное, что имеет значение. Иногда я представляю, что мир — это на самом деле виниловая пластинка. Только на ней записано бесконечное число мелодий: джаз, блюз, регги… там даже есть музыка, которая еще не появилась. Но она начинает играть, только если ты сам настроишься на волну. Есть на этой дорожке кто-то еще, с кем бы ты мог двигаться в своем, только вам понятном, странном ритме?

Круглый год, кроме жаркого лета, я ношу зеленый вельветовый бомбер из секонд-хенда, синие джинсы и кроссовки, в которых больше никто не ходит. Так как у меня нет денег на лимитированные «найки», я хожу в советских кроссовках, которые пылились на антресоли в коробке с этикеткой «обувь резиново-текстильная» вместе с прочим хламом. Зимой — надевая две пары носков, а летом ношу на босую ногу.

Я думаю, в каком-то роде они волшебные. Фиг знает сколько их отец носил, и я ношу уже года два точно. И ни намека на износ. Подошва ок, и ни одного местечка рваного. Это что-то типа советских ракет, только на ногах.

Как такое вообще возможно? Мать мне рассказывала, что у них в совке все в одинаковом ходили. И если там брак на заводе какой или еще что, то и посадить могли. Типа за халатность. Вот решила какая-нибудь шишка из политбюро в теннис поиграть. Принесли этой шишке пару спортивной обуви. А они после второй игры пошли по швам. Что тогда? «Что?» — переспрашивал я. «Тогда, сынок, в лагеря трудовые и директора, и всех остальных».

В кармане у меня лежит пачка глицина. Не знаю, помогает он мне или нет. Но когда я рассасываю его под языком, вагон, в котором я еду в метро, трясет чуть меньше, дорога под ногами превращается в эскалатор, который просто доставляет меня в институт и обратно, в квартиру на остановке со странным названием «Аллея „Дорога жизни“». Только в тринадцать лет я узнал, что речь идет о дороге, по которой доставляли продовольствие в блокадный Ленинград. А до этого воображал… будто это название — ода дороге! Вот правда, может, все, что произошло в дальнейшем, случилось тупо из-за названия, которое я слышал, когда на 277-м автобусе постоянно приезжал домой. Может, дом — это и есть дорога, такое путешествие во тьме?

Учился я в Институте иностранных языков на переводчика. Это была не моя идея. А мамы. Она считала, что английский язык — это такой портал в параллельный мир, как в сериале «Скользящие» из девяностых. Ты выучиваешь язык — и перед тобой появляется кружащееся поле, в которое ты запрыгиваешь и оказываешься в более развитом мире. Может быть, для моей мамы это было и правдой. Она родилась в 1965 году в глухой татарской деревне, и, чтобы дойти до школы весной, ей нужно было переплыть реку. В двенадцать лет она поехала за мамой, моей бабушкой, в Москву. Интересно, что бабушку я помню. Она одна, через туман со своей сумкой-сеточкой, в синем берете и плаще, проступает. Монументальная и с вечной улыбкой. Мне как-то сложно об этом говорить, но моей маме, может, еще хуже, чем мне, пришлось: мой дед бросил ее, когда она совсем маленькой была. А когда ей исполнилось семь лет, бабушка уехала в Москву и устроилась дворником в Старомонетном. Раньше дворникам квартиру давали. А мама в восемь лет, одна, села в поезд и отправилась на ее поиски с нацарапанным на каком-то листочке адресом. Так мы тут и обосновались.

Первые годы, пытаясь выучить русский, мама еще ходила босиком по Арбату, Таганке. Неужели такое и правда было? Всего лишь каких-то сорок лет назад… а потом через двадцать лет она стала заведующей в магазине фототоваров на том же Арбате и ходила в туфлях и платье, которое я видел на показе мод по телевизору. На работу нас возил ее шофер, а обедали мы в ресторане «Прага».

— Английский — это твоя жизнь. Ты все сделаешь, чтобы он у тебя от языка отскакивал.

Вселенная такая смешная штука, что для Бога мы, наверное, что-то в духе Монти-Пайтона. Потому что знаете, что мы ели тогда в ресторане? Моя мама заказала деликатес: говяжий язык. Как будто это был какой-то тайный мистический обряд посвящения в филологи.

— Съешь язык и поступи в иняз.

Ну что ж, фокус сработал. До того момента, пока меня не отчислили со второго курса, я правда был одним из лучших на факультете. И за первый год успел перечитать уйму прикольного: Шекспира, Данте, Мэри Шелли, Маркеса, Софокла, Сервантеса. Вот бы вся учеба была такая: читаешь книжки про всякие приключения и говоришь, что о них думаешь. Помню, я, когда за Дон Кихота отвечал, сказал, что это был такой первый Бэтмен или Человек-паук. Только более честный. Ну, в том плане, что у него, как и у нормального человека, не все получалось. Как говорится, shit happens. По мне, так он настоящим героем был, а не куклой, как в современных франшизах, и каждый его супергеройский поступок имел последствия. В конце концов он и вовсе умер от осознания того, что супергерой живет лишь у него в голове, а другим как-то не всегда уютно рядом с таким Мистером Я-Всех-Спасу. Вот представьте Бэтмена, который бы умел сочувствовать и понимать причины своих поступков. В духе: «О блин, сколько я людей покалечил, сколько всего разрушил. Это все оттого, что мама в детстве хотела девочку и одевала меня в эти дурацкие наряды. Я же вам честно скажу, что костюм мыши — это чистой воды фетиш. Эти обтягивающие лосины и кубики на животе. Простите меня все, кому я сломал жизнь». Сейчас я понимаю, что Джокер, как и я, нуждается в помощи или, как говорила моя мама, отправляя меня к очередному психологу, в психологической коррекции. Может быть, если бы я просто обнял его или выслушал, мир бы и правда стал лучше?

Как вы поняли, моей коронной фишкой на занятиях по зарубежной литературе было умение перетасовывать героев. Я просто менял мотивации персонажей, переворачивал их судьбы, придумывал… какие-то ходы… честно, я хотел только посмеяться. Но преподаватели меня выделили и сказали, что я буду писателем. Это вторая хрень, которая испортила мне жизнь. Согласитесь, намного прикольнее быть айтишником или каким-нибудь там, в жопу, маркетологом. Ты хотя бы понимаешь, что тебе нужно куда-то пойти, сделать какую-то работу и получить за это гонорар. Но блин… писателю даже пойти некуда. Только впутаться в какую-нибудь авантюру, чтобы потом о ней написать.

Вот так, спасибо вам большое, дорогие преподаватели, за то, что направили меня на хождение по тонкому льду жизни и потом еще выперли за то, что я завалил первый экзамен и не явился на второй. И все из-за какой-то паршивой фразы. Как будто это был тайный шифр, который должен был уничтожить мою прежнюю жизнь.

He is gone.

Он ушел во тьму и в прибой,

О скалы разбился камня,

Как Одиссей тысячу лет назад,

Как каждый из нас в одну из минут

Найдет свой причал.

Волна за волной,

Волна за волной,

Вода в море обратно вернется.

He is gone.

Леннон… отвечай же!

Ты где вообще сейчас?

Я сейчас в институте. В одном мире слышу, как каркает ворона, а в другом слышу музыку. Слышу, как весь этот абсурд вокруг меня превращается в рок-концерт:

He is gone

tо the place that nowhere exists

to the stars to the moon

to the eternal bliss

Wave by wave

Day by day

we all are already gone

To the moon to the stars to the bliss

wave by wave

day by day

The ocean begins

He is gone!

Отца нашли на даче. Он лежал на залитой солнцем грядке с тюльпанами, которые выращивал. «Причина смерти — несчастный случай», — сказала мать. И все. Больше ничего. Сколько я ни спрашивал, Ма так и не ответила…

— Вы же все равно разведены…

— И что? Тебе пока рано знать некоторые вещи.

— Какие… вещи? Мне уже девятнадцать лет.

— Сейчас взрослеют в тридцать пять. Время сдвинулось.

Что я хотел сделать больше всего в ту минуту? Я хотел закричать. Прямо на этом гребаном филфаке. Заорать так, чтобы вылетели все окна, чтобы все преподаватели закрыли уши от этого крика или у них лопнули перепонки. Но мой голос, как и в другие минуты, пропал. Я съел свой язык точно так же, как когда-то проглотил говяжий. Я проткнул горло спицей. Я вылетал из непристегнутого кресла в ночь. Я падал во тьму. Глотал воздух ртом. И смотрел вверх на поверхность. На толщу воды, за который был кислород.

Лана хочет убить меня

Если вы хотите узнать, какая Лана из себя, то я бы описал ее так: девушка со светло-русыми волосами в легком платье. Она танцует в падающих на нее цветах и изъясняется поэтичными метафорами. По крайней мере, на тот момент я знал ее именно такой: аватарка с цветочным венком на лугу, три-четыре фотки и ее стихи — подражание Уолту Уитмену.

Мы познакомились с ней на поэтическом онлайн-марафоне, а потом она скинула мне свой профиль на «Проза. ру». И мы начали переписываться. Она жила в Минске. Вроде бы недалеко, но иногда и человек из соседнего подъезда дальше, чем луна. Что ж, скажу честно, я думал, что люблю ее. Скажу больше, она была моей музой.

«Я хочу умереть», — написала она мне.

«Класс, знаешь, ты не одинока».

«Да я не об этом, дурак…»

Сложно сказать, был ли кто-нибудь ближе, чем она. Иногда чат, в котором мы сидели часами, рассказы и стихи, которыми делились, были более реальными, чем сама жизнь. Она приходила ко мне во сне, встречала приветствием в мессенджере, когда я просыпался. Иногда мы оставляли окна в зуме открытыми, когда делали домашку, обедали, спали. Это как раз и был настоящий параллельный мир: в этом я могу все потрогать: стол, стул, институт, метро, фалафель в вегетарианском кафе. Но оно все пресное. А в зуме живет Лана. Она меня понимает. Она светится. Она теплая и живая.

Если мне было тяжело, я писал об этом ей. Она отвечала. Когда было плохо. Делилась мечтами. И да, мы говорили, что нужно будет встретиться… но я не предполагал тогда, что это случится так скоро. Что именно смерть соединит нас. Наша смерть. Впрочем, что тут удивляться?

— Я хочу умереть, знаешь. Но не как все остальные?

— Это типа как?

Она мне прислала эмодзи — чувак, ты что?

— Типа ты умер, но жив. Понимаешь?

— Типа как вампиры?

— Наверное, как вампиры. Но суть в другом. Когда ты умер, ты уже никому ничего не должен. Понимаешь? Вот тут и начинается настоящая жизнь. Ты только представь, школьные друзья, все эти дебилы, которые надоедают, или, там, даже родители. И они тебя похоронили. А ты типа живой и выбираешь сам, как тебе быть (жить).

It sounds totally crazy.

yes that’s what I love about it.

Это была наша с ней фишка. Тест реальности по WTF-методу — в твоей задумке или идее должно быть то, к чему можно задать вопрос в духе — what the fuck is it?: как, к примеру, на снимке фотографа Андрея Ковалева, стоят ребята с ведрами на голове. И ты понимаешь нутром, что это круто, но тем не менее вопрос «вотс зе фак?» остается, потому что логически это не объяснить. И Лана, я вам скажу, просто кладезь этого абсурда.

«Я предлагаю убить отжившие сознания… — пишет она. — Это дзенское понятие, прочитала недавно у Магвай Ринпоче… понимаешь, у них в буддистской философии нет одного сознания… их даже не два… а много больше. По сути, человек, в их понимании, — это такая бабочка. Только у бабочки этой не один кокон, а их там порядка тысячи… понимаешь… и вот: а что, если… мы все сейчас в одном засели и не можем нормально крылья раскрыть?»

«И что ты предлагаешь?»

«Вот ты представь… у тебя пистолет, и ты держишь его в руках… метафорический пистолет, конечно».

«Откуда ты знаешь про пистолет? Ты что, была в моей голове?»

Вы знаете, что такое «синхроничность»? Это такая хрень у Юнга — необъяснимый феномен, когда вещи в твоей жизни происходят синхронно (одновременно у тебя в сознании и в реальном мире). Честно скажу, единственное, что я запомнил из курса возрастной психологии на первом курсе. Так вот, к примеру, ты просыпаешься за секунду до звонка будильника или, допустим, говоришь с кем-то о красном жуке-пожарнике и потом он появляется там, где появиться не мог.

«Ты понимаешь, я хотела просто сказать, что пистолетом может быть путешествие, — говорит Лана. — Ты слышал про монахов Тхеравады. Так они, знаешь, говорят, что новое сознание пробуждается в дороге. У них есть правило: не останавливаться нигде дольше двух дней, не иметь ничего своего — как будто ты потерявшееся древо, которое хочет вернуться в парк Будды, понимаешь? Они говорят, что, когда тебе не на что опереться, ты убиваешь свои старые привычки. И пробуждаешься к новому!»

Как у меня в руках оказался пистолет

Я стою в нашем дачном домике. За окном, кажется, весна или лето. В Москве такая погода последние лет десять, что хрен поймешь… ну вы знаете, глобальное потепление, микропластик в снегах Антарктиды и все дела.

Так вот, я вижу, как солнце пробивается через окно. Такое оно желтовато-молочное, предвечернее. Со вкусом чая. И пахнет еще еловыми шишками. Все вроде бы идеально. За исключением одного.

У меня в руке пистолет.

И самое интересное, что в своем сне я знаю, как его собрать и как разобрать. Хотя в жизни не держал оружия.

Я не хочу никого убивать. Но почему тогда он у меня в руках? Я должен выстрелить в себя? Что за хрень! Я не могу. И не хочу. И тогда я начинаю разбирать пистолет. Я извлекаю магазин. Я вижу патроны. И считаю. Их ровно девять. Снова вставляю магазин. Отвожу затвор и привожу пистолет в боевое состояние. Но он так и лежит у меня в руках. И я так и не знаю, что с ним делать. И мне стыдно и страшно.

— Ох, а вот это очень интересно, — слышу я чей-то голос. Он доносится как будто с другой стороны занавеса. А я словно на сцене в школьной постановке. — Кажется, мы нашли источник тревоги.

— Что? — спрашиваю я, сжимая пистолет сильнее. Я хочу нажать на спусковой крючок, но не решаюсь.

— Пистолет, конечно, очень интересный символ, — говорит голос за занавесом. И ты совершенно неправильно к нему относишься. Пистолет, он у Чехова-то одно, а у Фрейда — другое. Но знаешь, в чем они схожи? Что и у одного и у другого они должны выстрелить!

Ну вот, знакомьтесь. Это Марк. Мой последний психолог, которого нашла для меня мама. Я сижу на сеансе и рассказываю, как я пытался покончить жизнь самоубийством… точнее, о навязчивой идее, которая преследует меня последние два года.

Этот образ преследует меня во сне.

У меня в руках пистолет. Я смотрю на него и не знаю, что с ним делать.

Я не хотел в этом признаваться, но Лана попала в больное место. Я и правда много думал о самоубийстве. Мне очень сложно и стыдно об этом говорить. Кажется, что я рассказываю о том, как я начал мастурбировать. Мне кажется, что это нечто похожее. То есть тебе приходят постыдные мысли о том, чтобы покончить с собой, но ты об этом не говоришь, потому что чувствуешь вину… Может быть, если бы не Лана, я бы не смог разобраться тогда в своих мыслях и прыгнул с крыши или повесился бы в отеле. Или наглотался таблеток. Впрочем, я это сделал несколькими днями позже. Но обо всем по порядку.

Я уже говорил, что моя мама решила, что у меня что-то в духе шизофрении, а классная руководительница в начальной школе сказала, что видела такого же мальчика, как я, в кино про аутистов. Типа я все время молчу и ни одну мысль связно выразить не могу. Ну вы понимаете, как будто язык проглотил — и почти всю жизнь хожу к разного рода докторам, психологам и так далее. Мама хочет сделать лучшую версию меня. Хотя порой мне кажется, что она хочет сделать просто лучшую версию себя из меня: Weird thing.

Но вот Марк, последний мой психолог, мне нравился больше всех. Как гласила легенда, Марк самостоятельно вылечился от шизофрении. Настоящей, а не придуманной чьей-то мамой. Такой Йода — который с помощью каких-то там техник перестал галлюцинировать. Вот только сейчас, смотря на него, я задаю себе вопрос: а перестал ли?

Он стоит передо мной. В черных брюках и старом свитере, похожем на те, которые я донашивал за отцом, неубиваемые советские шмотки. Их можно передавать из поколения в поколение, потому что, как говорила моя мама, если у тебя на кофте отходила молния, директора фабрики могли отправить в лагерь. Так вот, волосы у него взъерошены и наэлектризованы. Иногда его выключает, как меня. Он смотрит в окно или просто в угол. И в эти минуты я не знаю, что делать. Короче, он точно проходит наш WTF-тест, который мы придумали с Ланой. И я думаю, ему можно верить.

Я рассказываю об этой навязчивой идее. О том, что пистолет преследует меня, приходит перед самым пробуждением, как сцена из фильма, и, честно, меня это бесит. И иногда, когда я не знаю, что делать с пистолетом, я отдаю его другому. Договариваюсь, чтобы он выстрелил в меня.

Марк, мой психолог, встал… подошел к книжному стеллажу, поводил с минуту по корешкам книг и достал нужную. Словарь Юнга. Пистолет… пистолет. Потом он встал и замолчал.

— Ну так… это же может быть фаллос? Как вы думаете, Леня?

— Фаллос — это что? — спросил я больше ради приличия. Потому что на филфаке-то мы все это проходили. Но при чем тут я?

— Фаллос — это образ эрегированного пениса. И он не стреляет…

— Вы это к чему?

— К тому, что ваш фаллос, точнее, пистолет — это не про суицид. Точнее, и про него тоже. Но скорее больше про то, что вы не можете сделать в жизни. Ваш пистолет не стреляет. Вы держите его в руках. То есть у вас есть мощь и сила фаллоса, говоря языком древних. Но вы по какой-то причине не знаете, что с ним делать. Вы боитесь своей силы, Леннон. Более того, вы хотите, чтобы кто-то сделал это за вас, понимаете? Думаю, тут речь идет об отце или матери. Вы как будто согласны отдать им свою силу взамен на свою жизнь. А из пистолета нужно стрелять именно вам.

— А что будет, если пистолет не выстрелит?

— Хм… ничего особенного, просто будешь жить со своим неврозом. Это нормально. Люди и без ноги живут, и без руки. Ты привыкнешь. Ко мне вот приходил единорог в твоем возрасте. Вначале я лез на стену, а потом как-то приучился с ним жить. Знаешь… — И он посмотрел куда-то влево… и как будто улыбнулся кому-то. Или мне показалось?

Скворечник из параллельного мира

Там-то все и произошло, на похоронах. Я нашел подвал, в котором отец хранил вещи и этот злосчастный чемоданчик с конвертом, с которого-то все и началось. Как будто увидел призрака в темной комнате. Только если у Гамлета папа ему все по полочкам разложил, рассказал, кого убить, кому отомстить, то призрак моего папы просто указал направление. Типа иди туда! А я его спрашиваю: куда «туда» и, главное, зачем? А он: мол, сам поймешь. Такой у меня был отец, ну вы понимаете. Даже после смерти на своей волне, и толком от него ничего не добиться.

Вот он сейчас стоит в этом темном подвале. Такой белый и прозрачный — и говорит:

Пусть будет так, Леннон.

Придет Дева Мария

И скажет одну лишь фразу:

«Пусть будет так».

В твой самый трудный час,

Когда бежать не будет сил,

Мария Дева спасет тебя.

«Пусть так».

Отец лежал в деревянном ящике. Весь иссохший. Похожий на птицу. Как в скворечнике, которые мы делали из молочных пакетов. Просто вырезали в них ножницами дверцу и вешали на деревья. И вот я представил, что он сейчас лежит в огромном таком пакете, из которого еще вчера утром пил молоко из холодильника. Молоко, которое дала корова, которая жевала клевер где-то там на лугу. Священная корова, которая одна во всей вселенной управляла циклами жизни. Из клевера — в молоко. Из молока — в жизнь. Из жизни — в смерть. Из смерти — в клевер.

— А что с ним случилось?

Родственники, друзья, а для меня многие и просто незнакомые мне люди задавали один и тот же вопрос: «Что произошло?» Как будто история, которая стоит за смертью, для них была куда важнее самого факта. Но мама отвечала всем просто: «Несчастный случай». Вот странные всё же люди! Зачем им нужно знать все эти вещи, догадки и домыслы. Правда, пап? Вот было — и ушло. Верно же я говорю? Да и вообще мне кажется, что тебя здесь уже нет. Может, если только призрак. Я посмотрел поверх гроба и представил отца. Он как будто состоял из дымки. Стоял в сером пальто и смотрел на нас с легкой улыбкой. Знаете, такая улыбка, как у Моны Лизы, все ее пытаются понять, но никто не понимает. Таким уж был мой отец.

Затем священник прочитал молитву. Не знаю, был ли отец верующим. Никогда не говорил мне об этом. Мать у меня мусульманка, отец православный. Лана говорила, что из такого брака мог родиться только буддист, и склоняла меня принять какой-то там обет древних монахов. Но я лучше буду верить в священную корову, которая управляет миром и его циклами. Почему нет? Я где-то читал, что у индуистов корова — символ рождения. Вот только трабл в том, что обязательно появится кто-нибудь, кто скажет потом, что дело не в корове или корова — это вообще зло или что она уводит нас от пути истинного. И тогда пиши пропало. Одни за корову, другие против. Ну ты знаешь, видел же в новостях. Жуть жуткая берет, как задумываешься, из-за каких вещей вся эта катавасия начинается.

Затем нас всех пригласили кинуть горсть земли. Мы выстроились в очередь и подходили по одному. Мне казалось, нужно о чем-то подумать важном, как-то по-особенному кинуть эту землю. Но она просто выпала из моих рук и упала на гроб. И тогда я первый раз вспомнил, что было со мной до аварии. Вот вспышка, и вижу: мне четыре года, стою я в нашем подъезде на улице Исаковского и смотрю вверх на красную кнопку вызова лифта. И думаю: придет время — и я до нее дотянусь. А потом когда уже дотягивался до нее, то смотрю на кнопку десятого этажа, на котором мы жили. И думаю, что и это время придет. И я, как маленький Соломон, проговариваю у себя в голове фразу: «Как бы высоко ни располагалась кнопка лифта, придет время — и я до нее дотянусь».

Код рождения

Поминки проходили на даче. Как всегда, собралось много людей, которых я особо не знал. С кем-то я увиделся впервые, как и с тетей троюродной. Я сидел сбоку за столом, отхлебывал мукузани из пластикового стаканчика и конструировал домик из крекеров. Знаете, такое глупое занятие, но оно создает вокруг тебя как бы защитный слой, мол, не надо лезть ко мне со своими соболезнованиями и разговорами, видите, я делом занят. Но она прорвалась сквозь защитное поле и вторглась в мое личное пространство:

— Так у тебя тоже это самое?

Она сняла крышу с моего крекерного домика, надкусила. Ну ей-богу, как так можно? На дух такое не переношу. У меня, может быть, инсталляция. Или, мало того, какой-то особый смысл для меня этот домик имеет. Пусть и крекерный. Главное же — мое отношение к нему. А это, по сути, был мой оберег, защищавший от общения.

— Так, я верно говорю, у тебя, как и у папаши, тоже не все в порядке?

Я тогда просто пожал плечами, типа отвали от меня, тетя, я тебя не знаю. И вообще, я в домике. Но она продолжала:

— У нас это наследственное. Тонкая психика и так далее. Он же… почему тюльпаны выращивал. Потому что в цветах только природа, ничего больше нет.

— А что может быть еще?

— Призраки, к примеру. Знаешь, когда смотришь в зеркало, тень там какая сзади шевельнется или шорох. Для других ничего нет. А для тебя — вот, пожалуйста. Призраки горя. Ты же хорроры смотрел. Знаешь, почему они тут бродят? Потому что мы их туда не отпускаем.

Я смотрю на нее и вижу: зрачков как будто нет, вместо них две Марианские впадины, всасывающие тебя в свою пучину.

— На, — говорит, — тебе должно помочь…

И дала мне пачку феназепама. Сказала, что одна-две таблетки — и сразу все призраки баиньки. Так и сказала. А остается одна прагматичная реальность и тюльпаны. И то ли она меня загипнотизировала, то ли просто свела с ума своим томным голосом. На вид ей было лет тридцать, брюнетка, темные глаза-океаны, в которых можно утонуть. Одним словом, я сразу открыл пачку и съел несколько штук. Главное, чтобы этот призрак в виде тети от меня отстал. И правда, когда я проглотил таблетки, она куда-то исчезла. Правда, как оказалось, только на время.

Но может, она была права в том, что мы не отпускаем призраков. И мне нужно как-то попрощаться с ним. В фильмах ужасов у покойника всегда есть некая тайна. И стоит ее раскрыть, как все страсти прекращаются. Ни на что не похоже? Честно? А я вот думаю, что, похоже, хоррор — это самый реалистичный жанр, более реалистичный, чем экзистенциализм Сартра.

Ну, вы слышали об этом дядьке, который говорил про одиночество в толпе. Что, мол, даже если ты килька в банке и обнимаешь своих потных собратьев в сдавленном вагоне метро, не факт, что между вами есть душевная близость, каждая из килек все равно глубоко одинока, независимо от того, что сдавлена другими потными кильками. Так вот мукузани с феназепамом начали действовать, и я набрел на запертую дверь в подвал. Какие-то шорохи и шуршания доносились с той стороны. Ну, я понял, что не уйду, пока не вскрою, что там скрывается за этой дверью. Через несколько минут я уже стоял в подвале. Дверь вылетела сама собой, стоило надавить сильнее. За письменным столом поднялись бумаги… мне показалось, что я увидел призрак, но потом туман рассеялся.

Пахло мышиным пометом и затхлостью.

Если отец оставил хоть какой-то ключ, я его найду, хоть какую-то улику, может быть — записку, в которой он объяснял свою смерть и давал указания мне, хоть какие-нибудь. Дыхание у меня сперло, кровь ударила в виски. Я судорожно перебирал папки с бумагами, фотоальбомы, старое пыльное тряпье. И случайно наткнулся на портфель…

Мне десять лет, я хочу на день рождения новый велосипед. Заходят папа с мамой. И вручают мне черный портфель. «Теперь ты стал мужчиной». В духе того, что с таким портфелем можно на работу ходить, а для меня работа — это школа. И я почему-то тогда подумал, что ненавижу своих родителей. И правда тонкая психика — ничего не скажешь. Так переживать насчет того, что не получил велосипед. Но портфель этот я забросил в угол и больше никогда его не видел. Вплоть до сегодняшнего дня.

На нем стоял замок с колесиками. Я начал судорожно крутить эти колесики, вспоминать код, который я пытался установить, но безрезультатно.

Ах, хрень… хрень, хрень!

Нужно сфокусироваться.

Как учил Марк. Фокус — это как лазер, который может прожечь стену.

И… бах!

Мама всегда везде ставила код моего рождения. Портфель подарила мне мама. И я медленно верчу колесики с шифром. Будто отматывая в сторону, когда ребенок был еще ребенком.

Девятнадцать. Ноль два. Тысяча девятьсот девяносто четыре.

И… щелк.

Ручки открылись, и из него посыпались бумаги. Фотографии, папки. Какие-то счета, дипломы, трудовые книжки. Фотографии. И плотный выцветший широкоформатный конверт с маркой, на которой Гагарин готовится к полету в космос.

Что за хрень?

Фотография отца с каким-то мужчиной в форме. Медали. Знак воина-интернационалиста. С благодарностью от афганского народа. Фотографии мамы. Какие-то порванные. И еще фотография мужчины с трубкой в руке и в морской вязаной шапке. Как будто еще с ним кто-то рядом стоял. И его ножницами отрезали. И еще очень много листов с такими черточками. Типа волноформы с отметками в виде причудливой нотной грамоты.

Письмо.

«Галчонок, мы вчера прибыли на место. Все у нас, как всегда, хорошо. Толик много пьет. Говорит, ему от простуды помогает. Я готовлю оборудование для расшифровки. Очень жду, скоро увидимся.

Твой К.».

Кто такой галчонок, я как-то догадался. Маму звали Галя. Но кто написал письмо? Отец? И что еще за оборудование для расшифровки? А вот кто такой К.?

И тут что-то загрохотало. Я скомкал конверт и засунул во внутренний карман. Упали какие-то ящики, из-за них в лучах света из коридора, просвечивающая сквозь пыль, как ангел или, может, скорее демон, выплыла тетя.

— Ты что тут делаешь?

Она подошла ко мне, посмотрела на портфель. Взяла письмо из моих рук. Хмыкнула как-то странно. То ли с иронией, то ли с сожалением.

— Хочешь узнать про своего отца?

Она подвинула стул и села напротив меня.

— Если хочешь, я тебе расскажу, только, понимаешь, ты уже не сможешь смотреть на вещи как сейчас.

Интересно, откуда она вообще представляла себе, как я смотрю на вещи. Что, интересно, она вообще обо мне думала. Наверное, что я какая-то часть моей мамы, которая, может быть, сможет выполнить то, что у нее не получилось — например, поступить в иняз.

— А что с ним случилось? Неизвестно; говорят, он просто умер. Врачи говорят, что был идеально здоров. Мог бы пробежать несколько марафонов подряд. Но я-то знаю, что это не так. Ты знаешь, зачем он выращивал тюльпаны?

— Потому что тюльпаны — это красиво?

— Потому что, когда ты смотришь на тюльпаны, у тебя в голове больше ничего не остается, понимаешь?

— Нет.

— Он хотел, чтобы тюльпаны вытеснили все остальное, он хотел забыть…

Я падаю внутрь океана. Ремень безопасности. Затем меня трясет в институте.

— Перед тем как жениться на твоей маме, что не следовало делать, он вернулся из Афгана. Давно вернулся. Но знаешь, в чем секрет? Когда прошло много времени, иногда не понимаешь, что было вчера, а что десять — двадцать лет назад. Потому что оно все там. За картонной коробкой ограничений. Слышал про квантовую механику?

Ну, здесь я сразу понял, что если я, может быть, и псих, то у моей тети точно катушки съехали. Но в ту минуту я больше думал, до чего же она томная. Есть такие женщины, я-то, честно, не особо разбираюсь, но есть гипотеза: с виду ничего, но к ней как магнитом тянет. Вроде тех русалок, наверное. Согласитесь, кто бы позарился на женщину с хвостом. Точно не я. Но вот она поет тебе, ломает твой крекерный домик, и ты понимаешь, что еще немного — и заберет она тебя в свою пучину. И ты на этот хвост и чешую уже согласился и думаешь: мало ли у кого какие недостатки бывают.

— Прошлое — оно как шкафчик с полками. Ты открываешь, и там все на расстоянии вытянутой руки. Хочешь — бери, что десять лет назад было, хочешь — что двадцать. И Толик там целый батальон оставил. Понимаешь, в этом шкафчике. И двадцать лет там держал. В какую-то минуту думал, что пронесло… а оно вышло. Понимаешь? Он говорил, что это оно. Как человек, который следит за тобой. А ты оборачиваешься, и его нет. А потом понимаешь, что он на самом деле внутри. И этот человек — мысль. Твоя мысль. Темная, черная, как нефть. Навязчивая, как поцелуй.

«Как поцелуй», — повторил я про себя. И, полностью потеряв рассудок, потянулся к ней.

— И знаешь, я и сама это чувствую. Его боль. Это не Афган. Это что-то намного дальше. И оно во всех нас. И в тебе… Иди ближе. Ко мне. Я спою тебе песню.

Я уже прикоснулся губами к ее губам. И в голове вспыхнул взрыв. Вижу людей, батальон. Огонь. Крики. И дальше уже не Афган. Но тоже война. Солдаты бегут и падают под пулями. Свинец глухо и тупо врезается в тела. А потом уже другое время, и вижу, как я на коне скачу и протыкаю ножом венку у лошади и пью ее кровь. Как татары делали перед битвой. Нам об этом в Музее востоковедения на экскурсии рассказывали, правда потом добавили, что, может, такого и не было. Я еще подумал, что татары чем-то на американских индейцев похожи. А я наполовину татарин, значит наполовину индеец. Потом лодка. Она на волнах бьется. И брызги мне в лицо. И соль. И сейчас меня перекинет в воду. В темное море. И я падаю и тону в нем. И тут знаете что? Я чувствую, что кто-то меня берет за шкирку. Как будто вот прямо чья-то рука протянулась в этот океан и вытащила меня за шкирку. Да так грубо, что я полетел со стула и ударился об пол затылком. И смотрю, в подвале стоит моя мать. И кричит во все горло на тетю: «Ах же ты, сука какая, тварь! Тебя кто вообще сюда пустил?» И тетя как-то поникла сразу, вся ее магия русалки как будто в пол ушла, и она сразу стала худющая, тщедушная. И мать ее за волосы потащила к выходу: «Ты, блядь, психичка больная, — кричала мать, — чтобы ноги твоей здесь не было! Думала, сука, с мужем моим спать… теперь и с сыном решила!» — «С бывшим», — прохрипела тетя. «Это ты бывшая, уяснила?» — сказала мать и вышвырнула ее вначале из подвала, а потом и из дома. Больше я ее никогда не видел. И сейчас я думаю: может быть, все это мне вообще приснилось? Потому что я спрашиваю у матери про тетю, а она делает вид, что ничего этого не было. Говорит, и тети никакой нет у меня и не было. Но честно скажу, для мамы моей делать вид, что чего-то нет, — совершенно нормально. Точно так же она поступила и с чемоданом, и с фотографиями. По секрету скажу, я думаю, и со мной так иногда происходит.

Вышвырнув тетю, она вернулась в подвал. Я уже встал, отряхнулся, пришел в себя. И спросил: «Что это все значит?» — показывая на чемодан. «Не твоего ума дело, — ответила мать. — Это моя жизнь, понял?» — сказала она, собрала чемодан, закрыла и убрала на антресоль. Я тогда подумал: интересно, а я тоже вот просто в ее жизни, и все? Может быть, если я продолжение ее жизни, у меня есть право и на ее прошлое — или нет? Дети вообще имеют право знать грехи своих родителей? Они же подсматривают за нами в социальных сетях? Изучают наших френдов и говорят, стоит нам с ними дружить или нет. Слышишь, Лана, наверняка мама уже выследила твой профиль… так почему бы и мне не знать промахи прошлого моих предков? Может быть, так нам всем было бы легче? Может быть, маме легче было бы мне сразу обо всем рассказать?

«Не тебе решать», — сказала она, захлопнула чемодан, закинула его на антресоль.

Затем на пороге появился Толик. Новый муж. На его руках сидела дочка Катя — прекрасный ангел двух лет. Толик ходил и осматривал дом. Говорил, что можно тут шифоньеры поставить. «Здесь устроим библиотеку, — сказал он, заходя в подвал или погреб. — Всегда мечтал о своем погребе».

Мама уже ушла в другую вселенную. Как будто я был метеоритом, осколком от прошлой семьи, который можно было носить в кармане, а настоящая земля — там. С новой дочкой — чистовиком. Другой квартирой. Всем другим. Надеюсь, хоть ей повезет больше. А я как карма, которую нужно отработать. Или как там на возрастной психологии в инязе нам говорили: незавершенный гештальт. Да идите вы на хрен, дорогие родители, с такой погодой! Сам справлюсь. А в голове все слова тети звучат: «И у тебя это есть, эта тень. Ты оборачиваешься, пытаешься найти того, кто скребется у тебя за стеной. А потом… бах… и понимаешь, что там-то никого. А оно на самом деле внутри тебя».

И тут я чувствую, что дом весь зашатало, заскрипели стены и вся мебель в подвале, все эти стулья, стеллажи со старинными вещами завибрировали, запрыгали. Как при пробуждающемся землетрясении, которое дает о себе знать первыми толчками. И во мне, в самых недрах сознания, сокрытого за млечным мерцанием хрусталика, разверзается дыра, из которой выползает тревога. Я смотрю вокруг и понимаю, что стены и потолок из огромных крекеров…

…Это пандемониум — искусственный мир. Смогу ли я выбраться из него: Лана в окошке цифровом — все так комфортно, — мама, которая говорит, что делать; я хоть и сопротивляюсь, но все равно делаю либо как она говорит, либо наоборот, но все время вокруг нее — отец, который вроде бы есть, а вроде бы нет, теперь уже скорее нет. Каждый день такой ровный и гладкий, как А + Б = НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ, и так спокойнее, как идеально прописанный алгоритм. Зачем мне вообще выходить из него? Как сказал Марк, можно же прожить без ноги… и с галлюциногенным единорогом в комнате… приучить его лизать тебе руки…

Но сейчас все рухнет. Вибрации все сильнее и сильнее. Я вижу, как на крекерной стене идет трещина, разрастается, как удар молнии, стремится к полу и весь дом раскалывается.

Чья-то рука сверху поднимает крекерную крышу. И говорит: «Ты такой же, как он. Слышишь?..» Я кричу: «Нет! Я такой, какой я… а не он, а не вы или кто бы там ни был!» И в эту минуту крекерные стены рушатся, рушится весь этот крекерный мир, складывается своими пшенично-солеными ломтиками, засыпая меня крошками, забивая ноздри, глаза, внутренности. И я проваливаюсь вместе с остатками дома в зыбучие пески. Меня тащит вниз. Я пытаюсь разглядеть фигуру сверху и понять, кто это, но не могу. Только мне кажется, что у нее на голове вязаная шапочка, а потом это уже тетя, а потом я уже думаю, что это я сам, точнее, какая-то другая версия меня, могущественная и сильная. Она тянет ко мне соломинку пшеничную. Как будто играет со мной, как с котенком. «На, — говорит, — бери… она, может, и сломается, если потянешь, но больше-то у тебя ничего нет». И я пытаюсь ухватиться, но не выходит. Кончик проваливается, и я ухожу в крекерную тьму, в крекерный ад, падаю на самое дно, и мир вокруг гаснет.

Примечания

1

«Шоу Трумана» — фильм, в котором главный герой неожиданно понимает, что он участник телевизионного шоу. И вся его жизнь инсценирована продюсерами сериала. После выхода фильма психиатры отметили, что таким недугом и правда страдает множество людей с психическими отклонениями. В один прекрасный день им начинает казаться, что они всего лишь играют роль в прописанном кем-то шоу. — Здесь и далее примеч. автора.