Краеугольный камень

Александр Донских, 2022

Драматические события в новом романе Александра Донских «Краеугольный камень» разворачиваются на фоне великих свершений в недавней истории России. Бригада «химиков»-пожогщиков уничтожает, неукоснительно придерживаясь строгого плана и графика, одно из сёл, на месте которого должно появиться водохранилище ГЭС. Но неожиданно план и график разрушаются, и люди, бывшие жители села, а также пожогщики и один высокий чин, начинают совершать нечто необычное и отчасти невероятное. Через весь роман проходит тревожная мысль о том, что «дом, избу поставить без краеугольного камня, конечно же, можно, но – надолго ли дело сделается…»

Глава 20

Старик с неожиданной, заострённо-пристальной зоркостью взглянул на Афанасия Ильича, но глазами, показалось, какими-то неблизкими, издалёкими. И можно было подумать, что не один он посмотрел, а заодно с ним — и дали эти неимоверные, и небо потемневшее, но всё одно светящееся, и река с таёжными взгорьями и каменистыми берегами, и что-то такое ещё едва уловимое, но чувствуемое добрым, участливым, призывным.

Афанасий Ильич невольно замер, даже не шелохнётся. Не шелохнётся в небывало сильном, взволнованном ощущении, что вот-вот не явить ли себя какой-нибудь тайне, какому-нибудь, возможно, иному смыслу, растолкованию? Не последуют ли как-то сами собой разгадки, а может статься, откровения?

«Как в детстве: что-то такое необыкновенное и приятное от Деда Мороза ждёшь».

— Вы, молодой человек, думаете, что я, старый безумец и упрямец, не понимаю, почему в вас возобладало недовольство нашей Новью и нами, её строителями и жителями? О, будьте покойны: ещё как понимаю! Но жизнь… жизнь… поймите, она силой своей неведомой и неявной всегда сильнее и разумнее нас. Хотя бы даже миллиардами миллиардов мы соберёмся в одном месте да этакой несметной силищей попрём супротив жизни с её законами и правилами — лишь былинкой для неё можем оказаться. Захочет — растопчет, в пыль перетрёт и пустит по ветру. А захочет — помилует, простит и, кто знает, даже приголубит нас, неразумных спесивцев. Понимаете меня?

— Понимаю, — отчего-то не смог Афанасий Ильич ответить полным голосом или даже впол его, а получилось, как и у старика недавно, — тихим подвздошным голоском, будто нужно было лишь самому себе сказать и чтобы другие ни в коем разе не услышали, не разобрали, что к чему и зачем.

— О Единке раньше не знали, не слышали? Впрочем, чего спрашивать! Конечно ж, не знали и не слышали: она — село, обычное, лесозаготовительное, деревенского пошиба таёжное село, правда, примостилось на берегу великой и прекрасной реки. Таковых сёл тьма с привеском на сибирских и всерусских привольях. Но наша Единка, что ни говорил бы кто, — одна такая, одна-единственная, потому что — наша.

Помолчав, пришепнул:

— На-а-а-ша. Вот оно что, вот оно по-каковски раскладывается. А как она зародилась и вызрела, не хотите ли узнать?

И хотя спросил, однако ответа не дожидался: стал тотчас же рассказывать. Говорил торопливо, возбуждённо, казалось, переживая, что не успеет донести всё то, что, на его взгляд, надо бы и необходимо передать этому хотя и чужому, но нечуждому взглядами и тем более человеку неравнодушному.

— Послушайте: быть может, чего-нибудь сгодится вам по жизни: вы ведь ещё весьма молоды, а главное — совестливый, искренний человек. Не растеряйте, не пренебрегите этими самыми ценными для порядочного человека добротностями. Вам, деятельному, видному, вести за собой людей, но где нет совести, там не народиться правде, истину же предусмотрительно запихнут в дальний и самый тёмный угол. Впрочем, не мне вас поучать, тем паче призывать к совести. Простите…

— Ну, что вы…

Но старик не позволил договорить:

— Нет, нет: простите! Итак, послушайте: Единка. Если не против, начну издалёка: учреждено наше село вольными крестьянскими, ремесленными и отставными служилыми переселенцами из коренных расейских губерний. Водворилась она, родимая, сюда давным-давно, аж века два с полтиной наскребётся. Сначала, правда, — всего-то зимовьём. Другим, третьим приросла через годы. Потом — гнездовьями станов раздвинулась, хуторков, пристанью обзавелась. Много позже стала сельцом, но какое-то время без церкви, а потому значение её было мало и неприметно. И жительствовала до сего лихого годочка хотя и в тревогах и даже потрясениях, но работяще и, любили присказать мои дед и отец, сердито. То есть, понимать надо, основательно да крепко, но никак, конечно же, не зло. А осели и потихоньку закоренились потому здесь люди, что, о чём прописано в истрёпанной писарской грамотке, закраина тутошняя зело блага и торовата, и куды ни кинь взоры, к чему ни коснись — лепота и милость Божья. Что туточки у нас ягодные да грибные кущи — без иронии говорю, райские! — и пажити, понятно, для человеков, — не стоит и говорить особо. Охотные и рыболовные промыслы и таёжные приволья с какими хочешь богатствами и кладовыми природными — тоже не дело расписывать и похваляться ими. Сенокосов — до зарезу, и сена́, что называется, на самый прихотливый запрос и вкус. Потому-то животинка у нас извечно тучная, гладкая, здоровёхонькая. Молочко бурёнок — благодать, да попросту дар, питие, и-и, эх: что́ слова! А древесное, лесхозовское дело оттого у нас здесь размахнулось исстари, что в ближайших от нас пятнадцати — двадцати верстах в Ангару впадают аж три полноводных реки. По ним лес сподручно, и почитай задарма, сплавлять и с ближних, и с дальних, и с каких угодно лесосек. Сплав по рекам, нужно отметить, позволял хотя бы как-то сберегать леса, не распугивать дичь, потому что не нужно было прокладывать много и широких дорог, большей частью обходились тропами и волоками к рекам. Не нужно было затевать крупных станов, поселений на десятки домохозяйств, складов и тому подобного. У лесов была возможность самостоятельно восстанавливать свою природную силу и стать. К тому же там, где мало людей, всяких строений, — меньше, замечено, и пожаров случается. В наших краях исконно сбивали кругляк в плоты и перегоняли их или вверх, или вниз по течению Ангары. Где спрос забрезживал — там и мы тут как тут. Что называется: здрасьте вам! Мы были и остаёмся надёжными поставщиками на сотни вёрст туда и обратно. Народ тутошний исстари жил хорошо. Сердито! Обнищалых по причине лени, всяких проходимцев, белоручек у нас и в помине не водилось. Артелями, бригадами, если хотите, миром, как семьями, жительствовали и, любили этакое игривое, с притворной легковесностью словцо, работа́ли. Да, работа́ли! Лучше не скажешь, чем сам народ. В благодатной и согревающей сплочённости, в добром догляде друг за другом пребывал люд. Не забалуешь! А если забалуешь и не угомонишься вскорости — всыпят по первое число. Леность бессовестную, лоботрясничество в ком мужики приметят — живо турнут. Или же, если орёлик ещё очень молод и зелен, не оперился, — поучат как следует: за вихры потрясут, высекут, наряд по работе утроят. Пожалуйста: выслужись перед миром. Старики, помню, говаривали: мы Единку выстрадали, она и мы не простыми путями друг к дружке пришли. Она приютила нас, сдружила и направила пути-дороги наши. К слову, следует сказать, что сразу задружилась дружба у первого переселенческого люда с инородцами — братьями нашими бурятами, якутами и тунгусами, то бишь эвенками. Вблизи села мало-помалу наросли юрты бурятские, или, как говорилось, братские, гэры, то есть дома по-ихнему. Сначала — только войлочные гэры, то есть кочевые, быстро собираемые. Но потом — и из брёвен срубы: целые избы, но о шести или восьми углах, со своим вековым укладом внутри. К примеру, печей в них отродясь не бывало — очаг посерёдке, ну, и всё такое прочее. Ныне же только в избах живут. Полегонечку, в десятилетиях, истый улус наладился, с утугами, с пастбищами, с тепляками для коров и овец, — братские люди скотоводы непревзойдённые. А охотные да оленные народцы, тунгусы и немножко якутов, в нашей окру́ге, но на своих охотничьих родовых угодьях, промышляли зверя, от села недалече семейными стойбищами свои чумы ставили, огораживали жердями загоны для оленей. Одним словом, укоренялись рядышком с нами, русскими, как говорили, бра́тками. И помалу да незаметно, за столетие или больше, несколько поселений срасталось. Срастались, роднились в трудах, в обменах взаимовыгодных, в праздниках на любой лад и окрас, а то и семейно, да и просто по-человечьи любопытничая. Проще говоря, люди разных вер и языков душевно и, говоря по-современному, экономически съединились, чтобы, понятно, полегче жилось. Но необходимо, однако же, сказать, что раньше, изначально, село наше прозывалось Пристанькой, — славное имечко: простецкое, но душевное. Скажешь — и будто к своей ненаглядной обратился. Лет же этак сто пятьдесят назад нежданно нареклось в народе и по всем государевым бумагам прописалось накрепко Кривобоковкой. Так-то оно тогда загогулилось закорюкой — Кривобоковка, и, как говорится, Вася не чешись. Нареклось же оно столь несправедливо и обидно по прозвищу одного к тому времени из самых знаменитых в тутошнем околотке поселенцев, третьей ли, чётвёртой ли волны он, трудно сказать, — кузнечных дел мастера Тимофея Кривобоки сына Ива́нова. Кривобоким и хромым, уточню, он стал далеко от Сибири, в своих родных расейских краях, а вот прозвание сие получил и по обличию кривобокому, и по делам своим, тоже кривобоким, уже здесь. Оно и перекочевало после в летопись нашу, зацепилось в ней, как клешнёй. В тех родных краях сего кузнеца по особому случаю побывали нашенские мужики и многое что прознали о нём. А почему они там побывали — сказ о том чуток ниже. Правды и справедливости ради нужно сказать, что трудолюбие и любовь к огню с металлом пробудились в Тимофее ещё в отрочестве, и мастаком железоделательным он стал довольно рано. К тому же мастаком отменным и редкостным — всё что угодно мог выковать, накрутить, подогнать. Инженерно-техническую какую премудрость — пожалсте вам, изящную штучку витую и какую хошь — милости прошу получить заказик. А может, даже и блоху смог бы подковать, если бы заказчик таковой прихотливый объявился. Руки у парня были, сказывали нашим ходокам его односельчане, сущее золото, а то и бриллиант, созданный самой природой. Сам же Тимофей, известно, был сиротой круглой — родичей лишился после страшного мора. Мотался оборвышем по чужим углам, голодовал, незаслуженно бит и унижен бывал, но всюду чему-нибудь да подучивался, примечал чего-нибудь дельное, рукомёслам всяческим кусочками да на ходу нахватывался. Наконец, подфартило ему крупно: пристал к кузне подмастерьем, и — завертелось, заполыхало с той поры. Окунулся в кузнечное дело, точно рыба в родную стихию. И слава добрая, немалая о нём смолоду покатилась по землям и весям, далеко-далече раззвонилась молва о мастере. Мало что с тех давних пор осталось у нас тут от Тимофея вещественного, но дверь — во-о-он та! — толстенная на нашей церкви — изумительной ковки и сам лист железа, и крепежи узорчатые, в точности известно, — его рук дело. Доподлинно также известно и то, что человеком он, вызревая и утверждаясь в жизни, удался непростым, тяжелёхоньким. Предание гласит, кривобокой увечиной он стал по причине своего петушиного норова, вспыльчивости, неуживчивости. Видать, в сиротстве натерпелся, намучился, и мало-помалу накопилась в нём злость на человечью породу. И едва почуял он силу и власть над людьми — так и запрыскал из него скопленный яд мести. Может, так оно было, а может, и нет, — теперь только и остаётся гадать. А ещё с годами он заделался скупым, жадным до лютости и безумия даже. В особенности осатанел и освирепел сей мужичок, когда деньга пошла немалая, хотя, понятное дело, тяжкая — помаши-кась изо дня в день кувалдой, потаскай-ка железяки, погни их! Цены стал люто загибать. Требовал доплат и подношений. А за недодаденную денежку, за промедление с им же хитромудро придуманным долгом мог и за глотку — буквально, говорили, за глотку — взять заказчика. Или же, призвав своих сыновей, связать бедолагу да в ледник бросить, покуда родичи не возместят барыш до донышка. Люди побаивались Тимофея и его сыновей, которые полным подобием отцовым выспели. Заглазно хаяли отца с сыновьями по-всякому, кляли, плевались им вслед. Однако же мастер — он и есть мастер. Мастеров много не бывает: они штучное явление. Хотя и со скрипом, с опаской да с презрением, но шёл в его кузню народ, кланялся, по-прежнему даже из далёкого далека тащились к нему селяне со своими докуками. Но однажды, гласит предание, его уж слишком занесло в своей алчности и злобе — крутенько повздорил он с несговорчивым заказчиком: тот наотрез отказался от вероломно затребованной с него доплаты и назвал кузнеца крохобором и слугой сатаны. Тимофей набычился, вспылил, с кулаками на смельчака — получил отпор. Кликнул своих сыновей, чтобы, по обыкновению, отдубасить и забросить бунтаря и правдолюбца в ледник. Человек же тот оказался необыкновенно силён и ловок: сыновей лоб в лоб хряснул, морды им расквасил, — не тотчас очухались мо́лодцы. Самого же Тимофея смертным боем гвоздил кулаком и железякой и приговаривал: знай, сквалыга, что совесть в тебя вбиваю! Впредь живи не ради мзды, а ради правды! И по гроб жизни заделал нашего зарвавшегося Тимошку кривым и хромым. Домашние едва отходили своего кормильца, можно сказать, с того света вытянули. И что вы думаете? После и некоторые другие заказчики расхрабрились: Тимофей с них требу непомерную и бесстыжую — они же ему фиг на постном масле, а то и — в рожу, да сподручники из обиженных по сговору, но вроде как непредумышленно, выказывались где поблизости. Видать, люди вздумали крутенько и навсегда проучить Тимофея, направить его, что называется, на путь истинный. Но дело, однако, вскоре иной оборот приняло. Как-то раз ажно смертоубийство совершилось: сыновья Тимофеевы отбуцкали одного смельчака — приполз бедолага домой и преставился. До начальства дошло — из волости следствие со стражей снарядили. Но прознал о том Тимофей — понял, жареным запахло: неминуча каторга сыновьям, а может, и виселица. Разорения, позора и нищеты проклятой не избежать. Что он, калека, теперь без сыновей! Час-другой в ночи позади — набиты подводы самым ценным и необходимым скарбом и кузнечной оснасткой и — окунулся в потьму семейный табор.

Конец ознакомительного фрагмента.