Театр одного вахтера. Повесть

Александр Верников

«Театр одного вахтера» – ранняя проза Александра Верникова и Леонида Ваксмана. Примерно сорок лет назад она была прочитана вслух в кругу молодых свердловских литераторов на довольно тайной вечере. Об опубликовании нечего было и помышлять. Но времена меняются…

Глава четвертая — Будни писателя

Если случалось, что загромождавший бездну хаос мыслей не давал сразу, при самой действенной, предельно-напряженной работе мозга и души Сергея Анциферова, плодотворного результата, то есть новой жизни, иначе говоря живого замысла, то Сергей ложился спать в надежде — далеко не пустой и поддерживаемой прошлым положительным опытом — что бессознательная работа мозга во сне, сделает то, что не получалось наяву. И потому Анциферов в своем большом кожаном портфеле, кроме того, что всегда имел около ЗОО листов бумаги, несколько ручек и миниатюрную настольную лампу типа «грибок» с ножкой-прищепкой, неизменно носил большой, мягкий и теплый шерстяной плед — Сергей никогда не знал, где его застигнет готовый к воплощению замысел или сон, требующийся для «дотягивания» сырого замысла. С портфелем все было продумано — а вернее, получилось само собою — как нельзя лучше. Если то, что требовало быть записанным уже созрело и оформилось в голове и сердце Сергея, — портфель открывался и опустошался — пачка бумаги и настольная лампа вынимались и занимали место на столе. Если же замысел был еще в состоянии нарождения, то бумага и лампа, наоборот, запихивались в одно отделение, прижимались вплотную друг к другу, загонялись в самое нутро, на самое дно портфеля, остальная мягкая кожа загибалась и оборачивалась вокруг них и, таким образом, создавался весьма удобный валик, который Сергей устраивал под голову, а на столе занимал место сам и укрывался пледом.

Писал Сергей на квартирах своих разных и многочисленных литературных знакомых, приверженцев и поклонников. Предварительно он звонил по всем, имевшимся у него адресам, и узнавал, имеется ли на сегодняшние утро, день, вечер, ночь — или на все сутки — свободная площадь — все равно кухня, холл или спальня; и телефонный разговор обычно бывал предельно кратким: Сергей говорил в трубку «Это Анциферов» и ему отвечали либо «приезжай», либо «Извини, сегодня не получится. Позвони тому-то или тому-то, кажется у них свободно».

Спал же Сергей всегда — или по крайней мере старался всегда спать — в одном и том же месте — на факультете иностранных языков. Правда, там тоже приходилось отыскивать свободные от занятий аудитории и комнаты, но общее единство места все же сохранялось. Спать именно на факультете Анциферову было важно потому, что он воспринимал свои отношения с факультетом и свое место на нем как максимально конкретизированный символ своих отношений с жизнью вообще и своего места в ней: он числился в рядах студентов, но ни в учебной, ни в общественной жизни и деятельности их участия не принимал. Он был и одновременно не был — присутствовал телесно, но отсутствовал по существу. И когда он, лежа на столе, подсунув под голову портфель и укутавшись пледом, спал в одной из аудитории, в то время как в других шли учебные занятия или профсоюзные собрания, эта диспозиция — Анциферов-факультет, Анциферов-жизнь, полная внутриположенность и — вместе — полная независимость и свобода находили свое предельное выражение.

Ценил Сергеи свой сон на столе в какой-нибудь из аудиторий иняза еще и за те моменты, когда он, Анциферов, оказывался и балансировал на границе яви и сна, еще не полностью заснув или не совсем проснувшись. В такие минуты, а вернее, секунды Сергею, кажется, удавалось почувствовать невозможное, а именно то, что его будто бы вообще, совсем нет на свете, что мир бытует и свершается без него; ему удавалось взглянуть на мир словно бы до своего рождения или после смерти, и то, что этот мир прекрасно обходится без него, Сергея Анциферова, не рушится, а преспокойно, как ни в чем ни бывало, живет, дышит, продолжается, держится, — наполняло все замирающее, отходящее в иные сферы существо прозаика радостью и блаженством, которые испытывают, наверное, только души, отлетающие в рай, и сопровождающие их бесполые, бестелесные, светозарные ангелы.

Однако не менее драгоценными были и те минуты, когда Сергей от громкого звонка на перемену пробуждался полностью. Тогда он вставал, и выходил из своей аудитории, из своей кельи в коридор, чтобы сделать пяти — или десятиминутный перерыв в своем программном сне, точно так же, как нормальные студенты выходили сделать перерыв в своих программных занятиях. Правда, прежде чем выступить за порог своей аудитории, Сергей обычно в течении небольшого времени стоял у двери и с поднимающейся в сердце радостью предвкушения и узнавания прислушивался к нараставшему в коридоре звуку шагов и гулу бодрых голосов, то есть к шуму молодой, здоровой, продолжающейся жизни. Он чувствовал свое пред-стояние этой жизни и удерживал себя в таком состоянии до тех пор, пока стремительно разраставшееся как лавина или как ядерный гриб желание увидеть живых людей и их свет, вступить с ними в контакт, не выталкивало — властно и непреодолимо — его, Анциферова, в общий коридор в направлении мужского туалета и имевшейся там комнаты для курения. И вот, ворвавшись, — да, буквально ворвавшись — в это задымленное помещение, Анциферов останавливался в двух шагах за порогом и в мгновенно наступавшем молчании десятка — полутора куривших студентов — вертел головой и заглядывал в глаза и лицо каждому из присутствовавших с, что называется по-английски «Greatest Eagerness, Wildest Animation and Friendliness». Затем он быстро, по кругу, обходил всех студентов, крепко, порывисто, страстно пожимая им руки, и чем дальше, тем больше испытывал от простой, земной чувственности, телесности этих прикосновений захватывающие и раздирающие душу, счастливые головокружение и опьянение.

В кругу этих равно далеких ему, но столь же равно близких молодых людей, этих, что называется, славных парней он чувствовал себя (с памятью только что виденного, какого-нибудь особенно грандиозного сновидения или с оформившимся после сна чудесным замыслом) — так, как мог чувствовать себя, наверное, только пророк, спустившийся из горних сфер на землю и пришедший в собрание людей, или как Орфей, поднявшийся из царства Тартара на свет солнечного дня и занявший там свое — именно свое — уникальное место среди немых — то есть, немых, конечно, лишь в сравнении с ним, с Орфеем, — меньших братьев.

Анциферов тоже доставал из кармана или «стрелял» у кого-нибудь папиросу и закуривал, ибо дым от множества сжигаемого табака воспринимался им в условиях иняза, как новая и более эффективная замена дыму ладана в новой и более действенной церкви, в лоно которой все они через равные интервалы возвращались и собирались на пяти-, десятиминутные мессы для лучшего ощущения своего братства. И так, с неописуемой улыбкой на лице и папиросой в углу рта, он простаивал, прислонившись крестцом к подоконнику и затылком к ручке оконной рамы, все пять или десять минут этой удивительной службы, а затем, со звонком, когда другие студенты расходились на занятия, тоже возвращался восвояси, к своему исконному и присуженному — либо ко сну в аудитории, если замысел еще не выкристаллизовался, либо на одну из своих многочисленных рабочих квартир к письменному столу, то есть к любому имевшемуся там столу, который неизменно превращался в письменный, как только Анциферов устраивался за ним с пачкой бумаги, ручкой и портативной настольной лампой.