Из жизни лис

Александр Валерьевич Тихорецкий

Аня Снегирева – самая обыкновенная 16-летняя городская школьница, заядлая фантазерка и мечтательница. Романтичная, ранимая, комплексует по поводу внешности, остро переживает уход из семьи отца. Однажды она встречает Стефана, гостя из Швеции, приехавшего, чтобы написать картину, исполнив волю погибших в автокатастрофе родителей; между ними вспыхивает чувство. Стефан красив, остроумен, обаятелен, однако, за всей его открытостью, раскованностью скрывается что-то смутное, тревожное, какая-то тайна…

Глава III

Они поднялись в верхнюю часть парка — здесь было просторно, малолюдно, открывался вид на дворец, пруд с лебедями, набережную. Стефан разошелся (благодетель-работодатель!) — шутил, болтал без умолку, делал комплименты, восхищался. Постоянно останавливаясь, замедляя шаг, чтобы получше рассмотреть, оценить на предмет запечатления тот или иной объект-вид; Тоньке, шедшей чуть впереди (чтобы продемонстрировать, конечно, стройные ножки), все время приходилось дожидаться их. Их — потому, что так уж получалось, что он все время держался рядом с Аней, — как-то естественно все выходило, само собой. Нет, она не (упаси Боже!) флиртовала, не отвечала на ухаживания, да он и не ухаживал вовсе — они просто шли, были рядом. Иногда касаясь друг друга, иногда встречаясь взглядами; и было от этого хорошо и неспокойно, как-то по-особенному радостно и тревожно. Будто скольжение в неизвестность, в пропасть, и одновременно — подъем на высоту…

О, Господи! а все эта ее гипертрофированная чувственность, мечтательность! Ладно, откровенничать — так откровенничать! Иногда, не часто, конечно, но время от времени (когда Тоньки рядом не было), Аня позволяла себе что-то вроде побега. Только ненадолго, на несколько остановок, если дело было в городском транспорте, или на пару минут, если это случалось, например, в очереди в магазине, на прогулке или еще где-нибудь. С восторгом, даже с каким-то исступлением сбрасывала опостылевшие вериги притворства, словно стаю птиц, отпускала на свободу чувства. И тут же влюблялась! Спонтанно, безрассудно, с первого взгляда! Впрочем, оказалось, любовь — та еще штучка! — тут же начинала своевольничать, пробуждала глупые и абсолютно необоснованные надежды. А вдруг ее избранник обратит на нее внимание? вдруг тоже влюбится? Вдруг он вообще давно и безответно в нее влюблен, повсюду ее преследует, а она заметила его только сегодня? Надежды буйствовали, рисуя благостные картины амурных пасторалей, заставляя забывать все, напрочь отгораживая и отрешая от реальности, — однажды, преследуя предмет своей страсти, Аня заехала чуть ли не в другой город, куда-то к черту на кулички, в другой раз едва не попала под машину. И все напрасно! Никто не ответил ей, ни разу смелость ее не была вознаграждена хотя бы взглядом, жестом, намеком; все ее нечаянные любови уходили, уезжали, пропадали в океане будничной беспроглядной суеты. И долго еще потом было пусто и одиноко, грустно и тревожно. Будто что-то пропустила, упустила, потеряла что-то важное, дорогое. И она переживала! ох, переживала! Упивалась, можно сказать — с головой погружалась, зарывалась в эти самые переживания! Уж чего только в себе не проклинала! мечтательность и доверчивость, наивность и инфантильность. Обзывала себя дурочкой и неудачницей, чучелом и уродиной; но проходило время, рана затягивалась, и надежда вновь начинала плести свои стыдливые узоры. Может быть, в следующий раз повезет?

Но не везло, не везло системно, систематически и фатально. И ведь не ханжа, не дура какая-нибудь идейная, да и дурнушкой уж точно нельзя назвать! Ну, правда, носик чуть-чуть длинноват, — ну да, да! Лисенок! — ну так что ж! подумаешь — носик! История полна примеров, когда и королевские фаворитки, записные красавицы не отличались изяществом и совершенством форм, а иногда даже и вообще по всеобщему признанию были чуть ли не уродинами. Она в свои шестнадцать много чего знает, не зря всю домашнюю библиотеку проштудировала. Вот, например, Анна Болейн, ее тезка, была шестипалой, герцогиня Лавальер — хромой, а у Жозефины Богарне были ужасные зубы! А?! Как вам такое? А она? У нее всего лишь носик чуть-чуть длинноват! Зато, какая фигурка! — физрук, старый павиан, слюни не успевает подбирать! А глаза! какие красивые у нее глаза! — Тонька, у которой глаза тоже ничего — ясные, голубые с поволокой, и та ей завидует. Потому что, глаза у Ани, можно сказать, совершенно необыкновенные, ни у кого таких нет. Огромные, ярко-карие, с тоненькой изумрудной каймой по краям. А над ними густые ресницы, ровные черные брови, нежный (она где-то вычитала, и ей понравилось) овал лица; у нее густые светлые (никакие не рыжие! и не рыжеватые даже! а цвета спелой ржи — тоже из какой-то книжки) волосы и пухлые красные губки. Когда они целовались с Сашкой Трофимовым из 10 «Б», тот признался, что она ему сразу очень понравилась. Он потом и в любви объяснился, и цветы дарил, и свидания назначал. Только все впустую. Потому, что потребовал однажды любви «по-взрослому», а она отказала. Даже больше — отвергла, устроила что-то вроде сцены в духе женских романов; вообще, все как-то неловко получилось, истерично. И не то, чтобы она испугалась, нет, хотя и испугалась, конечно, тоже, просто все буднично как-то получалось, прозаично; потеря девственности предполагает, все-таки, некий ритуал, романтизм, деликатность. А тут — скотское, грубое, тупое, да еще и с налетом чего-то такого трусливого, подленького-мерзенького с элементами вилки «на слабо» — а вдруг обломится, — так гадко вдруг сделалось, противно! Ну да, старая история, столкновение мечты с реальностью: там прекрасный принц, розы-мимозы, а тут… Сашка, нервный, потный, глаза бегают, ладони влажные, — подкатили тошнота, отвращение, оттолкнула, вскочила, заплакала; вот так все глупо, несуразно вышло. По-детски; Тонька потом все выспрашивала, в подробности лезла, но Аня замкнулась, отмалчивалась. Кажется, та обиделась, ну и ладно, ну и черт с ней.

А вот Сашка тогда испугался, тоже вскочил, забормотал что-то, ретировался быстренько, только его и видели. И теперь встречается с Маринкой Штермер, ее одноклассницей, в ее сторону даже не смотрит, как отрезало. И сплетни распускает — то и дело шушукаются за спиной, лица масляные, скабрезные, — ну, ясное дело, наврал-насочинял невесть что, — опять же ничего нового, стандартное поведение не получившего желаемое инфантила. Спасение лица и, конечно же — месть. И все — потому, что надо притворяться! Крутым мачо, разбивателем сердец; выдуманные роли, выдуманные победы — вот и вся суть этого мира! Все здесь — придуманное, ненастоящее! и любовь — тоже ненастоящая, часть и продолжение все того же притворства! Думаете, почему книжки пишут-читают? фильмы снимают-смотрят? Одни пишут-снимают, другие читают-смотрят? Да потому, что нет ничего в реальности — ни любви, ни дружбы, а людям хочется, и любить, и дружить, и подвиги совершать, вот они таким образом и сублимируют свое бессилие, пользуются чужим, по сути — сами себя обкрадывают, обманывают. Такое общепринятое и общеприменительное ханжество, паскудненький такой, воровской modus vivendi.

Впрочем, это она так — с запала, со зла. Конечно же, дружба — не притворство, и любовь — не притворство, просто непросто здесь все, много пока еще непонятного. Вот, например, мама с папой — ведь любили же когда-то друг друга. Сильно, по-настоящему. И жили вместе. А потом случилось что-то, и они расстались, будто чужие. Наверно, любовь, как вещь — со временем становится другой, теряет свои свойства, функции. Тускнеет, выгорает, выдыхается, а вместе с ней выдыхаются и становятся другими и люди, — кто знает?

А у них с Сашкой — что это было? флирт? любовь? Это была любовь? Трудно сказать и признаться трудно — несмотря на все Сашкины «подвиги», глупости и подлости, что-то осталось, сохранилось в душе, щиплет, грызет исподволь. Одиноко, грустно, тревожно; даже как-то позвонить порывалась. Поговорить хотела, объясниться. Хотя, нет! Конечно, нет! Вот еще — звонить, объясняться! Просто понять хочется, хочется конкретики, ясности! И сказать все в лицо, и пощечину влепить; и надежда еще теплится какая-то, совсем уж бредовая, несуразная, — любовь зла? Вот и что делать? как быть? И совета спросить не у кого. Мама — понятное дело, старшая сестра, Оля тоже собой занята, у нее с мужем проблемы, а Тонька — в своем репертуаре, говорит: сама виновата. Разрешила целоваться, а главного — не разрешила, вот он и слинял. Но не верится почему-то в эту версию. Как-то примитивно, банально все, какое-то упрощенчество — нельзя же все списывать на физиологию. Вообще, у любви, конечно, свои законы, своя логика, вернее — ни законов, ни логики — сколько ни пытайся разобраться, так и не разберешься; до дыр зачитанный, ставший настольным томик Франсуазы Саган не приблизил к пониманию ни на шаг. Только оставил грусть, теплое, нежное, светлое — и это несмотря на то, что все и всегда там заканчивается трагедией: он любит ее, а она — другого, кто-то погибает, кто-то уезжает, кругом — расставания, ссоры, измены; а, может быть, так и надо? может, притворство — это и не притворство вовсе? Естественное состояние человека? набор масок, выданный при рождении? Как набор хромосом, на все случаи жизни…

Стефан в очередной раз остановился, засмотрелся на реку, серебристой лентой ускользающую за поворот; Тонька подозвала Аню, трагически понизила голос:

— Эй, подружка! ты что творишь? Или влюбилась, может?

Мысли рассыпались, заметались, Аня поджала губы:

— Вот еще! Я вообще сейчас уйду!

— Ну, смотри… — Тонька усмехнулась, демонстративно независимо побрела дальше.

Ревнует! И даже не понять — кого к кому? Стефана к Ане или наоборот? Господи! Как неуклюже все! неправильно!

Аня прислушалась к себе, неожиданно ясно и прочно поняла — она и в самом деле сейчас уйдет, так будет лучше для всех. Для Тоньки, для нее самой. И для этого Стефана — она ведь все уже решила, поменяла «красивого» на «смазливого», взяла деньги, ни о какой любви не может идти и речи. Да и не может быть у них ничего. Он побудет здесь немного, напишет свою картину и свалит к себе, в свою сытую благополучную Швецию, свои миллионы получать. У него там дом, друзья, девушка, наверно… О, Господи! девушка!..

Мысли окончательно расстроились, смешались — что? вот так просто сказать? сказать и уйти? Да! Вот именно так! Сказать и уйти! И деньги вернуть — чтоб никаких обязательств! никаких надежд! И именно сейчас, не медля ни минуты!

Она подошла к Стефану (Тонька делано безразлично замерла невдалеке), — «сейчас, сейчас скажу! А потом убегу и утоплюсь где-нибудь!».

— А почему ты не фотографируешь? Забыл камеру? — что? что ты несешь?

Стефан покачал головой.

— Нет, не то. Как бы тебе сказать… — он задумался. — Я не фотограф, понимаешь? Это не мое. Я не умею фотографировать.

Обрывки мыслей, слов, смазанное, невнятное, кружение-скольжение.

— А разве это так сложно? дети даже фотографируют! — «даже девчонки, вроде меня»! Вот! девчонки! — может, спросить? Да! да! спросить! Напоследок! Вот так, взять и влепить в лоб! Без прелюдий и предисловий — чтобы не было времени врать, выкручиваться! О чем это она? Куда ее несет? Несет, несет, уносит… Зацепиться бы за что-нибудь… Папа! — вот кто ей сейчас нужен! — Вот мне папа рассказывал, — голос предательски дрогнул, — что раньше фотография — это целое искусство было; надо было кучу разных вещей знать. Как это? Экспозиция, диафрагма, выдержка, ну, и всякое такое. А сейчас что? Нажал на кнопку, и пожалуйста, получай свой снимок.

В синих глазах сквозь задумчивость, отрешенность — одобрительное любопытство, грусть.

— Вот то-то и оно. Доступность, простота, все эти пиксели, матрицы, зумы… А в результате пропало главное — способность передать ощущения, возбудить реакцию восприятия (Тонька за его спиной многозначительно подняла вверх указательный палец, снова захотелось ущипнуть ее). Снимок превратился в способ передачи информации, в банальную хронику жизни, не более.

Они медленно брели по аллее. Отчаяние вдруг схлынуло, обнажив пустоту, отмели, слова Стефана врезались в них глубоко, точно, остро.

— Если так подумать — сколько раньше у человека было снимков? Раз два и обчелся. И и все наперечет — по случаю какого-нибудь юбилея, события. А сейчас? Все галереи, все облака переполнены, и каждый — с отметкой, с датой. Люди будто разменивают себя, свою жизнь на тысячи кусочков, на тысячи мгновений, еще немного — и разлетятся по свету, — не вернешь, не соберешь.

Тонька демонстративно зевнула, потянулась.

— У вас там в Швеции что? — все такие умные?

Стефан снова смутился, улыбнулся застенчиво и рассеянно (нет, не получится уйти! не получится!):

— Не знаю, наверно… — он остановился, огляделся — аллея обрывалась крутым склоном, простором, далью. — Так. Кажется, мы пришли, лучшего места не найти.

Тонька подбоченилась, отставила ногу.

— И что? что нам теперь делать? Как прикажешь развлекать тебя?

Стефан доставал из сумки (ну точно — волшебная!) складной мольберт, этюдник, кисточки, краски, отрешенно взглянул на нее.

— Расскажите о себе. Я буду работать и слушать… — он был поглощен приготовлениями, был уже не здесь, не с ними. — Расскажите, как провели день. Что видели, слышали, что запомнилось. О том, как у вас похитили деньги…

Аня хотела что-то сказать, но кто-то вдруг нажал кнопку и все остановилось, замерло, остались только глотки осязания, прямоугольник холста, — словно во сне, сквозь туманистую медленную пелену, она видела, как под рукой Стефана астеничная безжизненность сгущается, наполняется воздухом, объемом, светом, пространством. Как появляются очертания реки, как она оживает тоненькими серебристыми излучинами. Как проступают, прорисовываются берега, — один, схваченный кружевной вязью парапета, и второй, далекий, с узенькой ленточкой пляжа; деревянные настилы сходен, скамейки, раздевалки, шляпки купальных грибков. Как намечаются, вырастают из воды конструкции моста, опоры, ферма, пролет, прямо на глазах наливаются мощью, силой, — еще несколько мазков — и вот уже мост раскинулся, соединил берега, вот появились на нем, на пляже, на набережной люди, — они ходят, загорают, купаются, смеются, разговаривают. Связанные одним днем, одной датой, нанизанные на нее, словно на ось… Запечатленные и запечатанные ею, словно фотографии — в целлулоидные файлы альбомов…

Солнце сверкнуло ослепительным зайчиком, и Ане вдруг представились эти альбомы, много альбомов, соединенных разноцветными нитями, беспорядочно свисающими вдоль одной, самой большой, самой толстой, уходящей куда-то далеко и ввысь. И от этого нагромождения голова закружилась, ушла земля из-под ног, но голос Стефана тут же подхватил, вернул в действительность.

— Ну, вот и все, — он рассматривал этюд. — Что скажете, девушки?

Аня облизнула пересохшие губы, очень хотелось пить. Все плыло перед глазами; и Стефан, и аллея, и набережная с рекой — все казалось удивительно бледным, бесцветным, будто выжатым досуха. Зато картина жила, затягивала, будто омут; казалось, стоит только задержать взгляд и можно провалиться, исчезнуть, раствориться. Морок какой-то, наваждение…

Она встряхнула головой, увидела рядом Тоньку, сжавшую коленки, зажмурившую глаза…

— Эй, — позвала ее Аня, — Тоня…

Она хотела позвать громко, бодро, но голос ломался сухим стебельком, слабенький, бессильный, как и все вокруг.

Тонька раскрыла глаза, полные сонной мути.

— А мы где? Почему здесь? А сколько времени? — она потянулась, зевнула.

Стефан вскинул руку, посмотрел на часы.

— Уже пять часов вечера.

— Как?! — подружки вскочили, как ужаленные. — Как пять часов?

— Так, пять часов. — Стефан будто и не замечал их смятения. — Вы уснули, а я не стал вас будить. Мы с вами хорошо поработали, — добавил он; в голосе — гордость, удовлетворение, — уложились до захода солнца.

Аня посмотрела на Тоньку, прочитала в ее глазах собственные мысли. Хорошо поработали? — да они спалились! По-детски, по-глупому! — угораздило же так попасть! Занятия давным-давно закончились, ни та, ни другая дома не появлялись, сами не звонили, телефоны отключены; «а где вы были все это время?». И все, можно даже ничего не отвечать! Мама вообще могла разволноваться, в школу позвонить, да уже, наверно, и позвонила!

Тонька схватилась за телефон.

— Ну, конечно, сто звонков пропущенных! — она в сердцах ударила кулачком по коленке. — Вот что теперь делать?!

— Ничего не надо делать, — вдруг ответил Стефан, — все в порядке. Мама просто волнуется за тебя. И так у нее будет повод позвонить твоему отцу.

У Тоньки в глазах — растерянность, отчаяние, она бросила Ане гневный взгляд: «Ты? Как ты могла?» — та в ответ округлила глаза: «Что за бред! Когда?».

Стефан вмешался (мысли подслушивает, что ли?), остановил визуальную дуэль.

— Аня здесь ни при чем, Тоня. Ты сама все рассказала.

— Как это? Когда? — Тонька недоверчиво посмотрела на него.

Стефан вытирал руки носовым платком, сейчас он не был ни застенчивым, ни стеснительным.

— Когда я рисовал, еще до того, как уснула. Я же попросил рассказать о себе, вот вы и рассказали.

Вы?!

— И я тоже? — Аня будто окунулась в ледяную воду; сердце ухнуло в бездну — что? что она успела наговорить? Ведь, если Тонька рассказала про себя такое, тогда о чем могла наболтать она сама?

Стефан не выдержал пытки отчаянием.

— Аня, Тоня! Все, что я услышал, останется между нами, клянусь вам! Хотя я все и записал…

Не сговариваясь, подружки переглянулись; Тонька хмуро спросила:

— И куда же? куда ты все это записал?

Стефан показал этюд.

— Вот сюда, — его улыбка была яркой, ослепительной — восклицательный знак в конце предложения.

За всю дорогу они перекинулись лишь парой фраз. Молча стояли на остановке, так же молча тряслись в автобусе, душном и полном тяжелых после работы мужских и женских тел. Не говорили ничего и потом, шагая рядом, угадывая краешками взглядов друг дружку. И думали о Стефане — конечно, о нем, а то о ком же — уже ничего не спрячешь, не спрячешься, не выбросишь из памяти. Вот и что это было? Ворвался в жизнь, в их тихий, мирный мирок, наследил, разворошил, растревожил. И что теперь делать? И что теперь будет? Одно ясно — уже ничего не будет, как прежде…

А ничего и не надо! ну и пусть! пусть! — какие-то хлопья, обрывки (как? почему? зачем?) кружат, облетают глупой ненужной листвой, и хочется бежать, лететь куда-то, без цели, без оглядки, просто так. И хочется все отдать, раздать, раздарить, все, всю себя, пусть останется лишь этот свет, этот полет, это неуловимое жадное звонкое солнечное радужное сильное хрупкое, надежда, грусть, нежность, горечь, гибельное и сладкое головокружение, — будто она — все и ничего одновременно, огромное безбрежное небо подхватило, приняло и несет, и уносит, и она тонет в нем, и все уже неважно, все уже поздно, и все уже бесполезно. И бессмысленно, и безвозвратно, и бесповоротно, и безнадежно…

Тонька шмыгала носом, прятала глаза, прощаясь, неожиданно для самой себя Аня притянула ее, обняла, поцеловала в теплую бархатистую щеку. Потом отвернулась, все так же молча, не оборачиваясь, зашагала к дому. Навсегда обрывая, отчуждая что-то большое, важное, оставляя лохмотья себя на острых шипах неизбежности…