Из жизни лис

Александр Валерьевич Тихорецкий

Аня Снегирева – самая обыкновенная 16-летняя городская школьница, заядлая фантазерка и мечтательница. Романтичная, ранимая, комплексует по поводу внешности, остро переживает уход из семьи отца. Однажды она встречает Стефана, гостя из Швеции, приехавшего, чтобы написать картину, исполнив волю погибших в автокатастрофе родителей; между ними вспыхивает чувство. Стефан красив, остроумен, обаятелен, однако, за всей его открытостью, раскованностью скрывается что-то смутное, тревожное, какая-то тайна…

Иллюстратор обложки Olga Doff

© Александр Валерьевич Тихорецкий, 2022

ISBN 978-5-4493-2992-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава I

Сейчас уже и не вспомнить многого; измученная, изломанная память отказывает, сдается. Но прядет, прядет время свою упрямую ткань, пробуждаются, мелькают обрывки, осколки, образы, далекое, яркое, безнадежно недосягаемое; мерцает чей-то неясный силуэт. Кто-то высокий, стройный, худощавый. Ежик белокурых, отливающих золотом волос, милое, открытое, доброе лицо. Чуть с горбинкой нос, полные губы, синие глаза. Это он? Он? Он… И приходят покой, умиротворение, и утихает боль, и вновь, как когда-то, замирает нежностью сердце. И приходит, возвращается тот самый день, возвращается и обрушивается ярким радужным калейдоскопом, небом, зеленью, солнцем; тысячи мельчайших фрагментов, чувств, мыслей, слов складываются пестрой, неповторимо прекрасной мозаикой. Карусель лиц, музыка, тенистые лабиринты аллей — да! да! это тот самый день, городской парк! И число! число! — врезано в память, отлито бессмертной бронзой! — пятое сентября, 2008 год! Число какое-то особенное, с чем-то связано. С чем-то важным, знаменательным, — с чем? с чем же? И вдруг — будто кто-то нажал клавишу выключателя — все проясняется, становится на свои места: она — Аня Снегирева, школьница, ученица 10-го класса, а девчонка рядом — Тонька, ее подружка и одноклассница, они в городском парке, идут куда-то, взявшись за руки. Что? школьница, ученица? — подождите-ка! а что они делают в парке, в самый разгар буднего дня? Та-ак. Неужели школу прогуливают? Краска стыда заливает щеки, хочется спрятать глаза, провалиться сквозь землю, но понемногу, крупица за крупицей возвращаются легкость, беспечность, озорство; приходят слова, игривые, смелые, лукаво простодушные. Ну да, прогуливаем. Так, а когда же еще прогуливать? В ноябре, когда зарядят эти жуткие ледяные дожди? Или в январе, когда снега по колено навалит? А в сентябре — хорошо, тепло, на пляже еще люди загорают-купаются, вовсю аттракционы работают. Опять же, уроки — чистая условность и формальность, прогул — и не прогул вовсе, так, мелкое недоразумение. Да такими, как они, прогульщиками весь парк полон, — наверно, если всех собрать, как раз на ту самую школу и наберется. И девчонок полно, и мальчишек, конечно же, — кстати, очень даже ничего попадаются, симпатичные, сердце так и замирает. Но тут самое главное — не показывать виду, что тебе кто-то понравился, вести себя холодно и неприступно, а то — фиг кто подойдет. Загордятся и все, пиши — пропало. Парни, они — такие.

Так учит ее Тонька, учит, будто старше, как минимум, лет на десять, даром, что одноклассница. И Аня поддакивает, подыгрывает, делает вид, что так и надо, одним словом — притворяется. И нет ничего в этом страшного или предосудительного, притворяться вообще — нормальное явление, люди только и делают, что притворяются. Она вот — рохлей и тихоней, Тонька — бедовой и разбитной, этаким Гаврошем в юбке, грубит, дерзит, сквернословит, — и опять-таки ничего необычного, стандартный поведенческий скрипт. Хотя и довольно рискованный, чреватый разного рода непониманиями и неприятностями, — так, например, Анина мама поверила Тонькиному лицедейству и заладила одно и то же: не водись с ней, и все тут! Конечно, можно поздравить Тоньку с талантливой игрой, но ей-то, Ане — ей что делать? с кем водиться? У них на улице из девчонок только Тонька одна нормальная и есть. И судьбы у них — как под копирку, — неполная семья, обеих отцы бросили. Правда Тоньке, все-таки, повезло больше, — она хотя бы знает, где ее кровный-приснопамятный, даже может с ним видеться (всего-то пару остановок на троллейбусе), а Анин уехал куда-то совсем далеко. Сначала в один город, потом в другой. И потерялся — ни ответа, ни привета, будто сквозь землю провалился. И от этого обидно очень — ну ладно с мамой вы не поладили, но она, она, «любимая дочурка» здесь при чем! Неужели не заслужила хотя бы пары слов, коротенькой SMS-ки! И так — с апреля месяца! она даже барда этого патлатого жеманного возненавидела — «…я ушел в апреле, я нашел повод…». Да какой к черту повод! Ах, человек искусства! творческий кризис! Эгоизм это все! самый банальный! Как будто каким-то кризисом можно трусость и предательство оправдать! И любовь перечеркнуть, и память стереть! И уехал как! — не попрощавшись, не оставив даже записки для нее, только и остается — утешаться нелепыми, придуманными наспех и за него оправданиями: пожалел, не хотел сцен, скандалов; долгие проводы… И мама измучилась, испереживалась вся, — может быть, поэтому Тоньке от нее достается? — трудно, все-таки, поверить, чтобы мама, педагог со стажем, приняла за чистую монету весь ее этот неуклюжий маскарад. Вот только папу этим не вернешь, и мама ходит гордая и непоколебимая, как королева; только в глазах, на самом дне — тоска и тревога, залегла горькая складка у губ. Что поделаешь, люди упорны в своем притворстве, снять маску для них — все равно, что раздеться прилюдно догола.

И Раиса Николаевна, Тонькина мама, тоже притворяется, только по-другому — окружила себя ухажерами, их у нее — целый полк, хоть отбавляй, на любой вкус. И помоложе, и покрасивее бывшего мужа. Но даже ребенку понятно, что все поклонники эти — не от хорошей жизни, а для того лишь, чтобы притвориться, что все у нее хорошо, чтобы боль и обиду замаскировать. Ну и, разумеется — в муже бывшем ревность вызвать, — вот начнет ревновать и обратно вернется. Правда, Тонька говорит, что как только это произойдет (а в том, что так и будет, нет никаких сомнений), они его сразу же обратно и прогонят. Только Аня не верит ей, — в такие минуты маска подружки соскальзывает, исчезают жесткость и непреклонность, и выглядывает настоящее лицо, умное, доброе, беззащитное. И становится жаль ее, и себя тоже, жаль до слез, до умопомрачения, и, будто почувствовав это, как-то робко, смущенно та замолкает, замирает; повисает пауза, хрупкая, невесомая, пронзительная. И хочется, чтобы это длилось и длилось, чтобы они оставались вот так — вдвоем, лицом к лицу, глаза в глаза долго, как можно дольше, и тогда стронется, поползет обратно громадный ледяной маятник и свершится чудо, и больше не нужно будет врать, изворачиваться, притворяться. Но чуда не получается. Потому что в этом месте всегда происходит что-то необъяснимое, непонятное, срабатывает какой-то невидимый механизм, — будто улитка, Тонька пятится в раковину, отводит взгляд, начинает бормотать что-то невнятное, самоутвердительное. О том, что не признает всех этих «телячьих нежностей», что удача любит твердых и сильных, и жалеть нужно только неудачников и слабаков. И Аня тоже прячется, и прячет глаза, и к жалости примешивается странное какое-то, недиагностируемое чувство — не то обида, не то горечь, не то удивление. Чувство разрастается, мутирует, в конце концов, стеснением, стыдом, даже отчаянием — «кина не будет», как любил говаривать покойный дедушка, мамин папа. Не будет кина, не будет чуда, и летят, облазят к черту все эти убогие маски, весь этот треклятый фиговый маскарад, и хочется сжаться в комочек, в эмбрион, вернуться — не в детство даже, а куда-то туда, дальше, в далекое неопределенное и беспамятное, невесомое «до» и «перед», переиграть, переиначить, начать все заново. А, может, и вообще не начинать, — зачем? — чужая она здесь, непрошенная, незваная. Не своя. И никогда своей не станет, не станет взрослой, состоявшейся, счастливой — слишком бесперспективна выбранная маска, слишком скуден предлагаемый опцион; мама как всегда смотрит в корень, говорит, что она слишком серьезно ко всему относится. Жалеет «свою младшенькую» — ни с того, ни с сего обнимет вдруг, поцелует в макушку — «горюшко мое», «бедный ребенок», и сразу — глаза мокрые, и сразу Тонька и все обиды забываются-прощаются, и стыдно, неловко — будто подвела, обманула, не оправдала…

Тонька остановилась, подсчитывая карманные деньги. Аня бросила взгляд — что там у нее, мысленно прибавила свои, вздохнула. Негусто… Мысли, проворные, суетливо-готовные забегали, засновали в поисках выхода. Запретным искушением, сладким ядом, пробиваясь даже сквозь безапелляционные стены табу, обжигала сердце купюра, выданная за завтраком мамой — очередной взнос на очередные-бесконечные школьные поборы, нужды-ремонты — как же все это надоело! как не вовремя! Или наоборот — вовремя? Мысли еще больше засуетились, замельтешили, отвлекая совесть, выстраивая наскоро пирамидку оправданий. Ремонты могут и обождать до следующего раза, подумаешь, трагедия большая! А без джин-тоника — ну какой праздник, отдых? так, название одно. А маме можно соврать что-нибудь… Ну, не то чтобы соврать, а просто сказать не все, придумать что-нибудь. Или, вообще, ничего не говорить — как-нибудь все само собой утрясется, уляжется. Просто день сегодня такой хороший — веселый, яркий, солнечный.

Шальное, бедовое, сумасбродное ударило в голову, необъяснимое, огромное как небо предчувствие счастья схватило, понесло. К черту благоразумие и рассудительность! к черту взрослых и притворство! Она вытащила купюру, залихватски бросила на ладонь Тоньке.

— Гуляем, подружка!

Именно так и ведут себя героини романов. В конце концов, а чем она хуже? Она уже, вообще, на три года старше Джульетты!

В Тонькиных глазах недоверие боролось с восхищением.

— Откуда?

— Старуха расщедрилась, — соврала Аня.

— Офигеть! — Тонька даже присвистнула. — А что-то с ней стало? Может, нашла себе кого-нибудь, наконец-то? Пора бы уж!

И все-таки не мешало бы Тоньке быть немного тактичней! Захотелось ответить какой-нибудь резкостью, но на душе было радостно, празднично, и она решила Тоньку простить. На этот раз, — все-таки, единственная подружка. С кем тогда секретничать, если не с ней? А секреты Тонька хранить умеет, это Аня знает.

— Дала и дала, — ответила она безразлично, — тебе-то что?

— Да ничего, — весело согласилась та и, высчитав что-то в уме, добавила: — еще и на орешки хватит.

Они подошли к киоску, к стеклянной витрине, заставленной яркими банками, бутылками, пакетами и пакетиками, коробками и коробочками, перечеркнутыми снаружи жирной красной по белому надписью, предупреждающей о том, что «лицам до 18 лет…». Тонька бросила взгляд вглубь, нахмурилась.

— Сегодня та старая грымза сидит — она не продаст, сколько раз уже пробовали. Черт, и попросить некого, — она оглянулась по сторонам. — Придется искать кого-нибудь…

— Стремно. — Аня уже корила себя за легкомыслие.

Но было поздно. Тонька сделала жест, означающий: «не мешай, все будет тип-топ», и ленивой походочкой направилась к двоим парням, остановившимся неподалеку. Парни заметили ее маневр и замолчали, ожидая, когда она подойдет. Было видно, как Тонька что-то говорит им, как они улыбаются ей и друг другу. Потом Тонька повернулась и показала на Аню. Парни заулыбались еще больше, и Аня невольно улыбнулась в ответ. Парни были ничего: рослые, спортивные, на вид — лет по 18, никак не меньше. Студенты, наверно, — вот повезло их девчонкам! Оба приятные, улыбчивые, в броских ярких майках, джинсах, сандалии на босу ногу. Стоп, а вдруг у них нет девчонок? Или они с ними как раз накануне рассорились? Так бывает! И тогда кто, скажите, пожалуйста, мешает им с Тонькой занять их места?

Фантазии бродили, бурлили, пузырились, яркие, дерзкие, одна смелее другой. Вот они уже прогуливаются вместе, вот отыскивают уголок поукромней, пьют джин-тоник, болтают о том о сем. Будто знакомы тысячу лет, будто только вчера расстались. А что? — ведь бывают же такие случаи! — нашли друг друга, родственные души; удача — тоже, своего рода, закон, капризный и загадочный.

Она увидела, что парни кивают Тоньке, и та передает им деньги. Значит, все-таки, договорились! Ну, Тонька! Настоящая «оторва», как говорит мама. Парни отправились к киоску, и Тонька призывно махнула рукой. Аня подошла.

— Живем, подруга, — Тонька говорила возбужденно, глаза ее блестели, — нормальные ребята попались, Гена и Дима. Они сейчас и себе что-нибудь возьмут, и пойдем на набережную, посидим, поболтаем. Эх, жаль не захватили купальники, можно было бы и позагорать…

Тонька вся светилась предвкушением, она уже будто телепортировалась в страну радости и удовольствий, как вдруг произошло что-то, что-то неожиданное, невероятное, и вся радость, все надежды подернулись трещинами, надломились.

— Эй, — сначала тихо, а потом громче, позвала она кого-то за спиной Ани. — Эй! Гена, Дима! Куда вы?

Аня повернулась и мгновенно все поняла. Их несостоявшиеся приятели уже слились с людским потоком, плавно и беззаботно плыли в нем. Неестественно оживленно и громко переговариваясь, постепенно удаляясь в сторону аттракционов. Оба держали в руках по пакету, набитому всякой всячиной, и об их с Тонькой существовании, казалось, забыли. Они их обманули! Обманули!

С неожиданной силой Тонька схватила Аню за руку, потащила за собой. Они догнали обманщиков, преградили им путь, и только сейчас Аня заметила, какие неприятные, отталкивающие лица у этих парней. Удивительно, как это сразу она не разглядела?

— Мальчики, в чем дело? — Тонька старалась говорить спокойно, но Аня слышала, что подруга едва удерживается, чтобы не зареветь. — Мы же договаривались…

— Где ты мальчиков видишь, бэйба? — процедил один из них, а второй нервно, напряженно хохотнул. — Вали отсюда, малолетка, пока я в родителям твоим не позвонил. — голос его звучал неуверенно и фальшиво, за напускной наглостью в глазах таился страх, и Ане сделалось гадко, будто коснулась рукой змеи.

— Козел! Деньги верни! — взвизгнула Тонька и ударила его кулачком в плечо.

От них шарахнулись, послышались возгласы, в воздухе сгустилась напряженность. Парни переглянулись.

— Ты чего шумишь, пырскалка? — задушенным шепотом зашипел Тоньке тот, кого она ударила. — Какие деньги? Какое что? Вали отсюда, пока цела, а то за козла отвечать придется!

Аня потянула Тоньку за рукав. Никому и ничего не докажешь; даже если позвать милицию, виноватыми все равно останутся они. Деньги уже не вернешь, еще и за школу влетит.

— Пошли, — позвала она подружку, — хватит!

Не оборачиваясь, Тонька дернула плечом, сбросила ее руку. Она и не собиралась сдаваться.

— Деньги верни, урод! — крикнула она так, что несколько прохожих остановились.

Поток отдыхающих забурлил, лица парней вытянулись, поскучнели. Медленно, будто нехотя, они развернулись, так же, не торопясь, нарочито отстраненно, зашагали прочь.

— Стой! — Тонька попыталась схватить одного из них за майку, но рука соскользнула, и она упала, некрасиво, неловко; раздались смешки. Парни переглянулись, перешли на легкую рысцу и через пару секунд исчезли из вида, нырнув в одну из боковых аллей.

Аня подбежала к Тоньке, помогла ей подняться; та снова дернула плечом, но губы уже дрожали, хорошенькое личико было перекошено гримасой плача. Едва сдерживаясь, чтобы самой не разрыдаться, Аня обняла подружку, повела в тень деревьев, подальше от любопытных взглядов. Тонька порывалась сказать что-то, то и дело поднимала заплаканное лицо, но всякий раз запиналась, захлебывалась слезами; Аня вспомнила о пропавших деньгах, о маме, о несбывшихся надеждах и тоже заплакала, обняв Тонькины вздрагивающие плечи, уронив на землю рюкзачки.

Сколько времени простояли они так, обнявшись, опершись друг на дружку? Доносились чьи-то голоса, шум аттракционов, музыка, но все это было не с ними, все это было далеко и неважно. Время остановилось, и они замерли вместе с ним, покорные, отрешенные, убаюканные терпкими ароматами опавшей листвы, прощальной нежностью уходящего лета…

Вот тут-то и появился он. Высокий, стройный, какой-то неправдоподобно красивый и приветливый. Мальчишка, их ровесник, лет пятнадцать-шестнадцать, не больше; джинсы, кроссовки, поверх майки — светлая летняя куртка, сумка через плечо. Наверно, увидел их с аллеи, благо деревья здесь растут не густо. А, может, наблюдал все время, выжидая подходящий момент. С него станется, потому что — иностранец. Все иностранцы такие. Какие? Любопытные, что ли, въедливые; в покое не оставят, одним словом. А в том, что он иностранец, Аня не сомневалась ни на минуту. Нездешний какой-то, тактичный, благожелательный, в глазах — участие. И интерес — тоже нездешний, застенчивый, с едва заметными искорками иронии.

Сейчас и не вспомнить уже, что он тогда сказал, кажется, просто окликнул их, — да они и не услышали ничего сразу. Стояли, обнявшись, жалкие, зареванные — детский сад, ясельная группа, честное слово! А он галантный, обходительный такой, платок достал, протягивает, улыбается.

— Возьмите, — говорит, — вам нужно успокоиться, привести себя в порядок.

Аня вырвалась из оцепенения, отстранилась от Тоньки; машинально, еще ничего не соображая, взяла предложенный платок. Хлюпая носом, стала вытирать глаза, — Тонька подняла на нее взгляд и расхохоталась, вслед за ней улыбнулся и незнакомец. Аня бросилась к рюкзаку, порылась, вытащила зеркальце… Ужас! Она и забыла, что накрасилась сегодня, — ну, еще бы! прощальный променад! до свиданья, лето! Наверно, вид в этот момент у нее был наиглупейший, потому что Тонька так и покатывалась от хохота. Хороша подруга, нечего сказать!

Незнакомец полез в сумку (волшебная она у него, что ли?), вытащил бутылку воды, протянул. Молча, все с той же смущенной, участливой улыбкой. Потом деликатно отвернулся, медленно побрел назад, на аллею, — умываясь, Аня видела, что он ждет там, засунув руки в карманы куртки, изредка посматривая в их сторону.

Кое-как приведя себя в порядок, они вышли из своего вынужденно транзитного укрытия, вновь окунулись в чужую беззаботность, музыку, жизнь — ну, прямо Маугли какие-то, дети подземелья! Аня вдруг представила себя, будто увидела со стороны, чуть не задохнулась от презрения. Ну, конечно! Эти поджатые губы, удивленно-плаксиво поднятые брови — выражение «вдовствующая императрица» — почему вдовствующая, почему императрица — объяснения не было, но и гримаска, и идиома точно соответствовали интуитивно ощутительному подтексту, прочно впечатались в поведенческую матрицу, — и надо же было такому случиться именно сегодня! так все некстати, невовремя! Ну, почему, почему она такая невезучая!

Мальчишка широко улыбнулся, подошел, протянул руку.

— Давайте знакомиться. Я — Стефан, — говорил он (ну, точно — иностранец) с легким, едва уловимым акцентом.

Подружки поочередно представились. Ане показалось, что ее руку он задержал немного дольше, и она уже принялась читать себе отповедь, полную желчи и сарказма, но в этот момент натолкнулась на его взгляд. Участие, ирония сменились интересом, чем-то еще, неуловимым, непонятным, и отповедь развалилась, сердце сжалось, провалилось — немедленно, сию же секунду бежать отсюда! спрятаться, забыться, забыть!

Будто издалека, сквозь войлочную стену доносились голоса, — Тонька (ох, уж эта Тонька!) уже завела светскую беседу.

— У вас неприятности? — дипломатично подыгрывая, осведомлялся Стефан.

— Да вот, — кокетничала Тонька, по привычке шмыгая носом, — на гопников нарвались…

— На кого? На кого-кого?

Аня (плевать на приличия!) вмешалась, перебила:

— Деньги у нас украли. — она сделала вид, что не замечает магнетических взгляда, умоляюще (так надо!) ущипнула подружкин локоть. — Нам пора, мы уходим.

В Тонькиных глазах — растерянность, лесенка недоумений, понемногу блекнущая, разваливающаяся — ну, надо так надо, подружки, все-таки, не больно-то и хотелось, — вздохнула, поправила рюкзачок. — Ладно… Пошли…

Надежда вытянулась тоненькой стрункой — Господи! сделай так, чтобы они не пошли! чтобы остались! чтобы все случилось!

— Подождите! — акцент Стефана стал заметнее. — Кажется, вы расстроены, понимаю — момент не самый подходящий. Но я могу чем-то помочь? — просительность акцентировалась вполне практическими нотками. — Могу я пригласить вас куда-нибудь?

Струна звякнула фальцетом; Тонька насупилась, в голосе — презрительная злость.

— Куда-нибудь — это куда? Нет, синьор, или как вас там, нам приключений не надо! сами можем, кому хочешь, приключения устроить! — она решительно вздернула рюкзачок, скомандовала Ане: — Пойдем домой, нас родители ждут!

Лоб Стефана покрылся испариной, он с трудом подбирал слова.

— Нет! Вы не так меня поняли! Я хотел бы пригласить вас в кафе. Мы могли бы там отдохнуть, поговорить… Понимаете, я приезжий, турист, я ничего и никого здесь не знаю…

Струна взлетела отчаянно, высоко, в Тонькиных глазах, как в зеркале — растерянность, мечтательность. Их приглашают в кафе! Господи! в кафе! В кафе, а не на какую-нибудь скамейку или в беседку, где они обычно цедили вульгарный джин-тоник, закусывая орешками из пакетика, и где все время приходилось торопиться и оглядываться — не идет ли кто-нибудь? В кафе, где они смогут сделать заказ, важно водя пальцем по строчкам меню, обмениваясь мнениями и перекидываясь комментариями, и официант будет терпеливо ждать, угодливо склонившись, ловя каждое слово? В кафе, где витает дух беспечной и необременительной праздности, той самой таинственной и вожделенной «dolce vita», где каждая фраза, каждый взгляд, жест подернуты патиной декаданса, богемно-драматического гламура, и где никто, никто и никогда не посмеет обозвать их «малолетками»?..

Взгляд Тоньки снова стал жестким, цепким, струна натянулась, скулит: нет! не надо! не надо, пожалуйста!

— А что взамен?

Будто сдаваясь в плен, Стефан поднял вверх руки.

— Ничего! Только ваше общество! — он улыбнулся любезно, немного смущенно; напряженность исчезла с лица. — Так я могу надеяться?

Тоненько пискнув, струна провисла; не сговариваясь, даже не обменявшись взглядами, подружки согласно кивнули.