Дом свиданий

Александр Амфитеатров

Однажды в полицейский участок является, точнее врывается, как буря, необыкновенно красивая девушка вполне приличного вида. Дворянка, выпускница одной из лучших петербургских гимназий, дочь надворного советника Марья Лусьева неожиданно заявляет, что она… тайная проститутка, и требует выдать ей желтый билет….. Самый нашумевший роман Александра Амфитеатрова, роман-исследование, рассказывающий «без лживства, лукавства и вежливства» о проституции в верхних эшелонах русской власти, власти давно погрязшей в безнравственности, лжи и подлости…

Глава 4

Машу часто оставляли ночевать у Полины Кондратьевны, и она любила оставаться. Бывало очень весело. Обыкновенно ночевала за компанию и Жозя. Адель укладывала подруг в своей комнате, приходила вальяжная и фамильярная Люция, и молодое общество трещало, как певчая стая, до белого света, причем Жозя, по обыкновению, сыпала анекдотами, стихами, амурными воспоминаниями; Адель ее подстрекала и ей подпевала, и так — покуда всех не сморит сном…

Поутру — ванна. Молодой визг, резвые шутки, хохот, шалости… Ванна у Полины Кондратьевны была устроена на диво, последнее слово гигиены, даже с приспособлениями в комнате для домашней гимнастики.

— Сударыни, — предлагает Жозя. — Давайте представлять статуи…

— Живые картины!

— Нет, — хохочет Адель. — Лучше, как в цирке, составим пирамиду. Люлю, Жозя, становитесь, а Люська — к вам на плечи…

Шалили опять-таки потихоньку: Боже сохрани, чтобы не услыхала Полина Кондратьевна!.. А Адель, бывало, смотрит-смотрит на разыгравшихся подруг…

— Фу, — скажет, — какие вы, негодные, все красивые!.. Загляденье!.. Подождите… Стойте так, останьтесь: я вас сниму… уж очень хорошо!..

Она усердно занималась фотографией и имела превосходный аппарат, с цейссовым объективом. Чуть не по целым дням щелкала машинкой. С Маши, как новенькой в доме, нащелкала особенно много негативов, — в том числе немалое количество «живых картин» в ванной комнате.

Однажды с Машей приключилось у Рюлиной довольно странное происшествие. Села она в ванну, и вдруг закружилась у нее голова, и она сразу потеряла сознание. Слышала, как сквозь сон, что ее как будто куда-то несут. Очнулась — в ванной же, на диванчике. Жозя, Адель, Люция хохочут около, дают ей нюхать спирт.

— Она, как ты нас напугала! Мы думали, ты умерла…

— Долго я была без чувств?

— С четверть часа.

— А зачем вы меня куда-то носили?

— Что вы бредите, Люлю! — удивилась Адель, — только и было, что перенесли вас из ванны на диван…

— Никуда вас не носили, барышня, — подтверждает и Люция. — Это вам показалось в обмороке…

Но глаза у всех трех были лживые… Посмотрела Маша на часы: половина двенадцатого. А она хорошо помнила, что села в ванну в пять минут одиннадцатого. Стало быть, обморок ее продолжался не четверть часа, а час с лишком.

— Зачем вы меня обманываете? — рассердилась Маша.

Жозя покраснела и говорит:

— Мы боялись, чтобы ты не испугалась, что у тебя был такой долгий обморок.

— Знаете, Люлю, — поддакивает Адель, — это не хорошо, вы обратите внимание, вам лечиться надо…

Тем дело и кончилось. У Маши поболела дня два голова, и затем все прошло и забылось.

Когда Лусьева рассказала про свой обморок Ольге Брусаковой, та ужасно взволновалась.

— Обморок, в ванне? Отчего?

— Сама не знаю, раньше никогда не бывало.

— Ты перед тем ела что-нибудь? пила?

— Чай с вареньем пила, в постели…

— Ага! — с каким-то злорадным отчаянием промычала Ольга.

И принялась уговаривать Машу:

— Слушай, Марья Ивановна, такими внезапными обмороками не шутят. Так начинается острое малокровие, это опасно… Я по себе знаю. Я в твои же годы от обмороков этих чуть на тот свет не отправилась. Искренний мой тебе совет: посоветуйся с женщиной-врачом…

Маша была жизнелюбива, за здоровье боялась, — струсила.

— Да я с радостью бы, но у меня нет знакомой.

— Я тебя отвезу, у меня есть… Анна Евграфовна, старая приятельница…

— Отлично, поедем.

Женщина-врач, после долгой и внимательной консультации, признала Машу совершенно здоровой и в порядке. Ольга после приема переговорила с ней еще раз наедине. Та повторила свой прежний диагноз. Ольга осталась в большом удивлении: «Странно… — размышляла она, трясясь рядом с Машей на плохом извозчике. — Зачем же они в таком случае опоили ее? Какую подлость еще мастерят? Очень странно…»

* * *

Быстро летело время. Маша все глубже и глубже входила в рюлинский дом и его быт. Рюлинские нравы все крепче и крепче впивались в Машу, все острее и острее ее заражали. Перерождение девушки из скромной, мелкобуржуазной куколки в бойкую и вертлявую бабочку, — она думала, что большого света, в действительности — демимонда, совершалось последовательно и неуклонно. Почти каждое гостевание у Полины Кондратьевны приносило Маше новые знакомства — все больше мужские и с такими громкими именами, что старик Лусьев, слыша их от дочери, уже и не знал, восторгаться ему или трепетать: привел же Бог Маше вращаться в этаком избранном кругу! И благословлял благодетельницу Полину Кондратьевну, которой он, конечно, был представлен и очень ей обласкан, но ограничился единственным к ней визитом: куда, мол, мне, маленькому человеку, садиться в такие большие сани — с посконным рылом да в суконный ряд! Препирательства с дочерью о женихе-столоначальнике прекратились: у старика теперь тоже не те мечты зашумели в голове. В обществе генеральши Рюлиной — чем черт не шутит? Полина Кондратьевна в Машу — ну просто влюблена! Захочет ее превосходительство сделать счастье девушки, — то и высватает ее за какого-нибудь этакого с золотым эксельбантом… Вон ведь там князья да графы, как шмели, толкутся… Маша говорит: даже великие князья бывают… шутка ли! великие князья!..

Упованиями своими старый Лусьев усердно делился, по близкому соседству, с матерью Ольги Брусаковой, дамой молчаливой и слушательницей охотной, но несколько странной. Внимая старику, она не разуверяла его в надеждах, не поощряла их, а только в конце непременно советовала — не распространяться много о Машином фаворе у Рюлиной при посторонних, особенно при сослуживцах. А то, мол, по зависти, подстроят какую-нибудь пакость, так что все ваши планы-прожекты разлетятся прахом… Пессимистические предостережения эти старик находил разумными и принимал их к сведению и исполнению, — молчал.

Великих князей Маша видела, покуда только в посулах Адели, но раза два или три Полина Кондратьевна допустила Машу на свои интимные вечерки для друзей, на которых бывали только мужчины, — всегда понемногу, трое-четверо, все старички, притом истые тузы. Вечерки эти проходили опять-таки очень благопристойно, только тон старческой французской болтовни держался невозможно скабрезный. К удивлению Маши, Полина Кондратьевна, вопреки своему обычному показному пуризму, выслушивала сквернословие дряхлых гаменов с весьма благосклонной готовностью и зачастую даже сама давала им толчок к «милым мерзостям», как выражался один из ее именитых гостей, крупный биржевик и предприниматель на все руки, Илья Николаевич Сморчевский. Еще казалось Маше странным, что в свои вечерки Рюлина ни за что не позволяла ей заночевывать и довольно рано отправляла ее домой, словно скрывая от нее какие-то домашние таинства, которые должны начаться после ее ухода. Маша спросила Ольгу Брусакову.

— Очень натурально, — возразила та, брезгливо пожимая плечами. — Конечно, мы, молодые, не к месту и только мешаем старичью. Ведь у них там уклад чуть не восемнадцатого века…. Отставные Ловеласы в подагре и среди них крестная в роли седой Клариссы.

— Я так полагаю, — язвила по тому же поводу Адель, — что старушка наша просто ревнует нас, молодежь, к своим селадонам… каждому в субботу сто лет! Ах, ведь сердце не камень! Я прекрасно знаю, что граф Иринский в пятьдесят девятом году предлагал Полине Кондратьевне свою сиятельную руку и сердце, и в девяностых он, коварный изменник, мне глазки строит: полагайтесь после этого на мужчин! Какой женщине приятно видеть, что старый поклонник гуляет на сторону? Полина Кондратьевна оберегает своих юношей от нашего легкомыслия и прекрасно делает.

И действительно, Адель едва-едва показывалась на вечерки, Жозю и Ольгу Маша на них тоже ни разу не встретила. Кстати сказать, — когда Лусьева, неудовлетворенная ответами Ольги и Адели, стала расспрашивать о рюлинских вечерках Жозю и Люцию, то первая фыркнула и, захлебываясь смехом, убежала от нее в другую комнату, а степенная Люция, хотя тоже смеясь, сказала нравоучительно:

— Много будете, барышня, знать, — скоро состаритесь. Всему свой черед. Придет ваше время, и вы попируете…

А что пировали на вечеринках сильно, было несомненно. После каждого сборища запах вина и сигар долго не исчезал из нарядных комнат Полины Кондратьевны, до спальни включительно, не поддаваясь курениям, лесной воде и усиленной вентиляции…

Должать Маша окончательно перестала опасаться, потому что, в самом деле, было очевидно, что Ремешко не сегодня-завтра будет просить ее руки. Он влюбленной тенью ходил за Машей по пятам, подносил ей конфеты, букеты, доставал дорогие билеты в театры, экипажи для прогулок, глядел в глаза, ловил желания и выражал всем лицом и всей фигурою: «Прикажи, — и я твой, и овцы мои твои, и собаки, и пастухи, и страусы».

Ибо, ко всем великолепным слухам о богатствах Ремешки, прибавилась еще легенда, будто в его необозримых полях производятся опыты работ над верблюдами, ламами и страусами — в первый раз в Европе.

— Правда, что у вас в имении на страусах воду возят? — спрашивала его Адель.

Ремешко скромно улыбался.

— Да ведь что такое страус? Только что слово громкое… А то — как журавль или аист… Ну, конечно, ростом вышел… Но все-таки, — кто привык, ничего особенного: птица…

Миллионер давно уже познакомился с отцом Маши, совсем его очаровал, пообещал стипендию брату ее, как скоро тот кончит гимназию, — словом, жениховствовал, сколько умел, — только вот все запинался с предложением.

— Робок, — извиняла его г-жа Рюлина, — застенчив очень. Что же? Тем лучше для вас, Люлечка. Скромность в женихе не порок. Между нынешней молодежью такие смирные — редкость. Из него, деточка моя, золотой муж выйдет… Да и куда вам спешить? Вы молоденькая. Что уж так прытко — едва из коротенького платьица и сейчас же в мамаши? Надо поглядеть на свет и людей, повеселиться, перебеситься, как говорят мужчины… Ведь вы в него не влюблены?

— Н-н-н-нет… не очень…

— А если не очень, так и потерпите, пока будет очень… Нехорошо быть разборчивой невестой, но выскакивать замуж за первого жениха, который навернулся навстречу… знаете, — оно мескинно как-то… Может быть, он и не судьба ваша, может быть, Бог вам еще лучше счастье готовит… Браки устраиваются на небесах!.. Живите, Люлечка, веселитесь, пользуйтесь жизнью, пока вы такой резвый, маленький котенок. А он у вас всегда останется в запасе… Я уж вижу: у него это очень серьезно, он от вас никогда не откажется…

— Ну, Полина Кондратьевна, — протестовала Адель, — философия ваша прекрасна, но, воля ваша, если он думает еще долго мямлить, я его возьму за ушенки, насильно приведу к Люлюше и на коленки поставлю!.. Мне его влюбленные глаза опостылели… Миллионер, а тряпка какая!.. Это на нервы действует…

— Ага, кажется, мы завидуем? — поддразнивала Рюлина.

— Еще бы не завидовать: сорок тысяч собак!.. И еще овчарок!.. Обожаю овчарок!.. Мохнатые!..

Маша обещала:

— Я вам, Адель, половину подарю.

* * *

Подруги — Адель, Жозя, Маша, иногда Ольга — много выезжали вместе по вечерам.

— Вы куда сегодня? — спросит Рюлина.

Адель чуть заметно подмигнет Маше и отвечает спокойно:

— В консерваторию. «Демон» идет, с Баттистини… Ремешко привез ложу.

— А, — одобряет старуха, — в консерваторию — это прекрасно. Туда совершенно прилично и одним… А то эти «Аквариумы», «Фарсы», «Неметти»… Фи!.. Не понимаю, как туда ездят порядочные женщины?.. А Баттистини поет «Демона» очаровательно, я знаю, стоит послушать… Поезжайте, поезжайте, насладитесь… Только, ради Бога, мои девочки, не волнуйте меня: после спектакля прямо домой…

— Конечно, домой, Полина Кондратьевна. Куда же еще?

Рюлина лукаво прищуривалась, как старый кот, и грозила пальцем:

— Знаю я вас, плутовки, знаю! Вы думаете, что если старуха в постели с одиннадцати часов, то ничего уже и не замечает? В котором часу вернулись третьего дня, негодные? А? Светало уже. Я слышала, знаю…

— Ну, Полина Кондратьевна, — шутливо извинялась Адель, — один раз не в счет. Совсем исключительный случай. Если бы один Ремешко звал, мы ни за что не поехали бы, а тут и Сморчевский, и Фоббель, и инженер этот, поклонник Жэзи… неловко было отказаться: все просят. Сморчевский на колени встал, всех надо обидеть… Ну нечего делать, позволили себя уговорить, поехали на полчаса к «Медведю», да и — вот…

Она комически развела руками.

— Уж очень развеселились там, у «Медведя», не заметили, как пробежала ночь…

— Если со Сморчевским и Фоббелем, это ничего, — примирялась старуха. — Они свои люди, почтенные. Сморчев-ского я с детства знаю…

Выбравшись из дома, подруги хохотали…

— Держи карман! Очень нам нужны твоя консерватория и Баттистини! Не слыхали скуки?

И ехали в «Фарс». Там их окружало огромное знакомство: золотая молодежь и действительные статские папильоны, львы, онагры, мышиные жеребчики, бритые актеры, модные журналисты в воротничках a la Rostand и блистательное офицерство. Ложа с тремя-четырьмя красивыми головками привлекала всеобщее внимание.

— Кто такие? — услыхала однажды Маша вопрос в фойе и ответ — каким-то, как показалось ей, и завистливым, и вместе презрительным тоном.

— Рюлинские…

— Ага!.. Это известная «генеральша»?

— Ну да…

— Эффектные штучки! Познакомиться бы?

— Ну, брат, это — с посконным рылом в калашный ряд. Тут, сотнями и тысячами пахнет…

Маша передала слышанный разговор Адели.

— Очень просто, — невозмутимо объяснила та, — эти господа принимают нас за кокоток… Очень лестно: доказывает, что мы хорошо одеваемся… Вы говорите, — они сказали: «Пахнет сотнями и тысячами?..» Ну, вот и поздравляю: теперь мы, по крайней мере, знаем, сколько стоим, если нам случится сделаться кокотками…

Некоторое недоумение Маши: почему же эти господа приняли ее, Жозю и Адель за кокоток, раз им известно, что дамы — «рюлинские», — Адель умела ловко замять и заговорить так, что оно уже и не всплывало наверх…

Почти после каждого спектакля знакомые увлекали подруг ужинать к Кюба или «Медведю» либо мчали их на тройках к Эрнесту и Фелисьену.

— Черт знае, что за жизнь мы ведем, — зевала на другой день часу во втором дня, в постели, усталая Адель. — Право, даже уж и неестественно как-то стало — засыпать без шампанского и не слыхав оркестра ресторана.

Первый ужин и тон, который господствовал за столом, очень смутил было Машу. Как ни «развила» ее Жозя, как ни испортили душу ее безделие и пустословие рюлинского дома, но когда сальные намеки, распущенный флирт, грязные анекдоты, жесты, нелепейшие шансонетки, самый наглый канкан — все, что до сих пор говорилось и проделывалось наедине между подругами, интимно, запретной шалости ради, — когда все это пришлось увидать и услыхать как нечто самое заурядное и общепринятое в кружке смешанном, в разговоре и обращении «порядочных» мужчин, Люлю растерялась и не сумела сразу попасть в тон. И когда старый, наглый, гнусавый каботин Сморчевский, друг и покровитель невских кокоток в трех поколениях, сообщил Лусьевой на арго парижских бульваров каламбур, от которого стошнило бы и сутенера, — Маша страшно оскорбилась, расплакалась и, оставив французские тонкости, обругала нахала на простейшем и тончайшем русском языке «свиньею». На что забубённый старичина нимало не обиделся, а, наоборот, пришел в самый дикий и глупый восторг.

— Госпожа! Черт побери! Какой пыл! А? И каким контральто! Какая сочность!.. «Свинья-а-а-а»… Avez vous entendu, messieurs: она тянет!.. «Свинья-а-а!»… Поет… Ун шансон де Вольга!.. Дичок… Чернозем… «Сви-нья-а-а-а»…Первый раз слышу, чтобы ругались так красиво… Баста! Становлюсь националистом! Ну, мамзель Люлю! Ну, милая! Пожалуйста, ма шер! Пожалуйста! Энкор ун петит «свинья»! Же ву умоляю… Я вас умоляю, еще только один раз: свинья-а-а!

Все смеялись за столом, а Жозя, на которую сосед ее, бородатый и усатый, из опасной породы серьезных и молчаливых развратников, швед Фоббель, надел рогатую тиару, свернутую из салфетки, кричала через стол:

— Не ругай его даром, Люлю! Если нравится, пусть за каждую «свинью» платит по большому золотому!

— В пользу моих бедных!

И Адель, взяв со стола тарелочку из-под фруктов, кокетливо протянула ее Сморчевскому.

— Ах, с удовольствием… — заторопился тот. — Когда я доволен, мне не страшна никакая контрибуция… Сделайте одолжение, вот… Послушайте, Люлю! Я дожидаюсь десятка прекрасных свинок с Волги… Пожалуйте порцию «свиньи» — на сто рублей!..

И он даже жмурился, предвкушая. Маше стало уже и смешно.

— А одиннадцатую и двенадцатую я вам так и быть, говорю даром… — скокетничала она так ухарски, что Жозя зааплодировала со своего конца стола.

Но назавтра и она, и Адель дружно напали на Машу за ее обидчивость.

— Стыдитесь, Люлю, милая. Нельзя, душечка, держать себя недотрогою. Вы ведете себя как простушка. Времена, когда это нравилось мужчинам, прошли безвозвратно. Это — средние века. Нынешняя девушка должна все понимать, ко всему быть готовою, на все уметь ответить… В моде демивьержки, а не Агнессы и белые гусыни…

— Но, право, стыдно!.. Этот Сморчевский так скверно врет, что я не могу, уши вянут…

— Да вам-то что? Ведь он врет, а не вы!.. Пусть врет.

Разве вы слиняете от его слов? Если бы он позволил себе по отношению к вам что-нибудь нехорошее, — ну тогда еще я понимаю… Я сама терпеть не могу, когда этакий мухомор вдруг вздумает давать волю рукам и лезть целоваться… Но — слова? что вам слова?

Адель с недоумением и даже как бы не без негодования воздымала плечи к ушам. Жозя скалила зубы:

— Оставьте старцу слова его… В возрасте Сморчевского, — знаете? — Духовно они телесны, но телесно — духовны…

И завертелась мельница, пошла писать губерния, посыпались двусмысленности, дрянные анекдоты о разнице между словами и делом…

— Право же, он не дурной человек, наш бедный Сморчевский, — заступалась Адель. — Очень добрый, с большим тактом. Хотя бы и вчера: вы наговорили ему дерзостей, а он премило обратил все в шутку и еще пожертвовал для моих бедных десять золотых. Он настоящий аристократ, это надо ценить. Нет, Люлю, вы его не обижайте: увидите, что когда-нибудь он очень и очень вам пригодится… Да и Полина Кондратьевна его уважает и не будет довольна, что вы с ним так резко… Она ему тоже все позволяет… Это старый друг дома, приятель еще покойного генерала.

— Да мне теперь уже и самой совестно, что не сдержалась, обидела его.

А Жозя хлопала Машу по спине.

— Ничего! Это она у нас по молодости и глупости! Утенок учится плавать. Дайте Люлюшечке срок: стерпится — слюбится…

И действительно, стерпелось и слюбилось. Ужина три оттерпев, Маша усвоила их каботинный тон в совершенстве. Пустит ей Сморчевский грязную остроту, она, не сморгнув, ответит вдвое круче; либо, если, сконфузившись, не найдется, что ответить, — посмотрит на старого сатира мутным, глупым, ничего не говорящим, но как будто веселым взглядом, которому выучилась у Жози.

— О-ла-ла!..

Или:

— Итд и тп!.. Et patati, et patata!..

И захохочет. Бессмысленны восклицания, бессмысленны глаза, бессмыслен хохот, но это метод, — политичный исход из щекотливого положения.

— Так, душечка, и кокотки, — поучала Жозя. — То ли им, бедняжкам, случается терпеть от мужчин? А они все смеются. Надо трещать и смеяться, смеяться и трещать. А слушать и думать как можно меньше, и все, что мужчины соврут уже очень подло, пропускать мимо ушей… И тогда всем очень приятно и весело. По-моему, женщина, которая все замечает и обижается словами, не имеет такта, не умеет себя вести. Она не на высоте своего положения, душечка. Женщина для общества должна быть вся восторг. Надо, чтобы — розы и весело!., смеяться и трещать!..

На одном из ужинов появилась и Ольга Брусакова.

От присутствия Маши ей было сначала заметно не по себе: она хмурилась, смотрела на тарелку и едва отвечала Фоббелю, который за ней ухаживал. Но Адель вызвала ее на минутку в уборную, и Ольга возвратилась преображенная: столь разбитная и веселая, столь «смеясь и треща», что за ней померкла даже неунывающая Жозя.

— Наконец-то я узнаю нашу милую Эвелину!.. — гнусил Сморчевский. — А что вы делали там в уборной? Отчего такая перемена? Сафо объяснялась в любви Фрине, или получили подарок в десять тысяч?

Ольга думала: «Переменишься, когда Аделька грозит жаловаться старой стерве, чтобы та надавала мне плюх…» Но говорила на французском, кривляясь:

— У меня болел живот! Прошел — и вот здесь! Ясно? О-ля-ля! Пошел вон, наглец!

— Так вот ты какая!.. Не ожидала… Прелесть, лучше всех!.. — с веселым удивлением говорила Ольге Маша в уборной же, собираясь уже к отъезду с пиршества. — Вот ты умеешь быть какая!

Ольга красная, как кумач, с мутными, безумными глазами, поправляла перед зеркалом спутанную прическу, пошатывалась, приседала и хохотала:

— Да, я такая… А ты думала, — что? Ха-ха-ха!.. Есть о чем тужить!.. Дряни!.. Да!.. И Аделька дрянь, и все!.. И я дрянь!..

— Тише ты! Какие слова? Разве можно?

— Не желаю тише. Имею право, чтобы громко. Кричи во всю! Ругай! Бей! Ничего не будет! Это ничего… Сделай твое одолжение! Еще деньги заплатят.

— Ты уж очень много шампанского выпила.

— Еще бы с поганцами трезвой сидеть!.. А Адельке я покажу, как меня в морду…

— Оля!.. Бог с тобою! Что ты говоришь?

Ольга опомнилась, посмотрела на Машу пьяными, мрачными глазами, оправилась и спустила тон.

— И то… эк меня разобрало!.. — с усилием засмеялась она. — Невесть что плету… Фу-у-у!.. Налей мне воды, пожалуйста.

— Надеюсь, ты с нами, к Полине Кондратьевне? — спросила встревоженная Маша.

Ольга отрицательно замотала головою.

— Ой, Оля, — встрепенулась Маша, — ой, голубчик, поедем лучше с нами! Уж мы тебя как-нибудь спрячем от крестной. А домой, как ты покажешься такая? Всех перепугаешь… Не надо, Олечка!..

— Фю-ю-ю-ють!.. — засвистала Ольга. — «Иде домув мой?» — слыхала, хоры поют? Когда еще я попаду домой-то?! Меня Фоббель проветривать везет… За Лахту, в охотничий домик… чай пить… у! Ненавижу! Кровь мою выпьет, швед проклятый!.. Ну да ладно! погоди!..

И вдруг насупилась.

— А Ольгой называть меня здесь не смей… Я для кабака Эвелина, а не Ольга… Ольга, Марья — это мы дома.

А Эвелинка, Люлюшка — для кабака…