Дом свиданий

Александр Амфитеатров

Однажды в полицейский участок является, точнее врывается, как буря, необыкновенно красивая девушка вполне приличного вида. Дворянка, выпускница одной из лучших петербургских гимназий, дочь надворного советника Марья Лусьева неожиданно заявляет, что она… тайная проститутка, и требует выдать ей желтый билет….. Самый нашумевший роман Александра Амфитеатрова, роман-исследование, рассказывающий «без лживства, лукавства и вежливства» о проституции в верхних эшелонах русской власти, власти давно погрязшей в безнравственности, лжи и подлости…

Глава 3

В карете, уносившей подруг к родным пенатам, Маша трещала, как канарейка: уж так-то понравилась ей госпожа Рюлина и в особенности приветливая Адель. Ольга угрюмо молчала.

— А картины она тебе показывала? — спросила она, наконец, усталым, скучным голосом.

— Да… Фу, какая гадость!.. Не понимаю, как их можно держать в доме…

— Нравятся иным… — с насмешкой протянула Ольга.

— Но зато Жени Мюнхеновой портрет — какая прелесть! Ольга встрепенулась.

— Как? — бросила она порывистый вопрос, — Адель уже просветила тебя и о Жене Мюнхеновой?

— Фу, Ольга! — удивилась Маша, — «просветила!» как ты странно выражаешься!

— Не в том дело… Ну, ну! что она тебе о Жене наговорила?

Маша передала. Ольга хмурая слушала, покусывая губы.

Когда Маша кончила:

— Ты все-таки этого имени дома как-нибудь не брякни! — посоветовала Ольга, откидываясь в темную глубь кареты. — Хотя твой почтенный родитель тоже довольно невинный цыпленок для своих преклонных лет, однако, может быть, как-нибудь случайно осведомлен… И едва ли ему понравится, что дочка посещает дом, где на стенах красуются непристойные картины, а хозяйки читают девицам лекции о превосходстве содержанок… хотя бы и великокняжеских! — над порядочными женщинами…

— Да я уже и сама соображаю, что тут кое о чем лучше будет промолчать, — поддакнула Маша с важностью заговорщицы.

Ольга странно, неприятно рассмеялась.

— Да, уж лучше помолчи! Однако, как Аделька спешит с тобою… вот спешит! — вымолвила она после короткой паузы, как бы размышляя вслух. — Я не запомню, чтобы она с кем-либо еще так спешила…

— То есть… как это? в чем? Я не понимаю.

— Дружить с тобой уж что-то слишком пылко устремилась… Ты, Маша, как хочешь, твое дело, но все-таки мой тебе добрый совет: не бери очень всерьез, что она тебе толкует… Она ведь у нас соловей, запоет кого хочет…

— Разве она мне все неправду говорила? — недоверчиво озадачилась Маша.

— М-м-м… н-н-нет… правду-то правду, пожалуй, н-но…

— Что же?

— Да талант у нее — так повернуть и расписать правду, что уж лучше бы лгала…

— Однако, Оля, вот это, что она хвалилась, будто у них бывают великие князья, — это-то верно?

Ольга опять вся нырнула во мрак.

— Всякие у них бывают, — послышался сухой ответ.

— И великие князья? — настаивала Маша.

— Ну… иногда и великие князья… вот пристала!

— Так-таки вот — точно мы, в своей среде, друг к другу в гости ходим? совсем запросто?

— О, слишком запросто! — быстрой злой насмешкой откликнулась Ольга.

— И ты встречалась с ними?

— Имела это… удовольствие.

— Господи, какая счастливица! Но как же ты мне никогда ничего о том не говорила?

— Должно быть, к случаю не пришлось. Да и Полина Кондратьевна — заметь, кстати, и для себя — вообще не любит, чтобы на стороне болтали о том, что делается у нее в доме… Знаешь, пословица советует сора из избы не выносить…

— Помилуй, Оля, какой же этот сор — визит великого князя? Ты просто деревяшка, ледышка какая-то, если можешь равнодушно говорить о подобной чести… Я прыгала бы от радости!

— Прыгай, пожалуй, если уж ты такая… верноподданная, — с особенной, до грусти, серьезностью отозвалась Ольга, — но, Машенька, еще и еще повторяю: когда Аделька опять будет набивать тебе голову эпопеями о великих князьях и разных там Женях Мюнхеновых да Фринах, дели все, что слышишь, на десять: девять выкинь, одно оставь… да и то еще обочтешься!

Девушки умолкли — каждая в своих мыслях. Карета катила их в родной казенный двор.

— Да, — внезапно сказала Ольга, прощаясь с Машею, — скверные картины… Ненавижу их… Не увлекайся, не соблазняйся ими, Машенька…

— Ольга, — ты с ума сошла!.. — воскликнула изумленная Лусьева. — Неужели ты думаешь, что они могут мне нравиться?

Ольга горячо жала ей руку и говорила:

— Я, когда их вижу, всегда об одном думаю. Хорошо, что все эти госпожи рисованые — мертвые, фантазия одна… А если бы живые?.. Ты вообрази только, поставь себя на место женщины, которая была бы так… и все бы на нее смотрели… разбирали вслух ее красоту, ее сложение… Каково бы ей было? а?

— Что ты! разве это возможно? — озадачилась Маша.

— Да ведь писано же с кого-нибудь…

— Ну уж, должно быть, с каких-нибудь совсем бесстыдных… — горячо воскликнула Маша.

— Прощай, — сухо сказала Ольга и скрылась за дверью.

Маше спалось отлично, ей снились очень веселые сны в эту ночь.

* * *

В скором времени Марья Ивановна стала в доме Рюлиной своим человеком и, вопреки предостережениям Ольги Брусаковой, особенно дружески сошлась с красивой, умной Аделью. Лусьева еще не совсем вышла из того возраста, когда «обожают» интересных старших девиц и дам. Кроме Адели, у Маши появилась новая приятельница, некая Анна Казимировна Катушкина, по кличке рюлинского дома — Жозя, молодая разводка полупольской крови, очень красивая и веселая блондинка с заманчиво туманными глазами, крупная, породистая, с языком циническим, но острым, — неистощимый источник каламбуров, анекдотов и афоризмов самой беспечальной философии. Маше — впрочем, Рюлина успела уже и Лусьеву переделать в Люлю, по первому слогу ее фамилии — Жозя казалась очень милою, доброю, немножко жалкою, а что — шальная, то с нее и взыскивать нельзя: жизнь несчастная.

— Влюбчива я, душки! — ахала про себя сама Жозя. — Ах, если бы не моя проклятая влюбчивость! Ах!.. Ко мне князь Свиноплясов, за красоту мою, без приданого сватался, — десять миллионов, душки! — а меня черт дернул в Катушкина врезаться: он у татка в конторе за бухгалтера служил… глаза пронзительные, маслинами… ну и кувырком! и тайный плод любви несчастной!., вот тебе, здравствуй, и княгиня!.. Спасибо еще, что хоть сам-то Катушкин не спятился, соблаговолил жениться… Но и дул же он, зато потом меня, душки, — вот дул!.. С Катушкиным Бог развязал — банкир Баланович, — знаете, на Невском? У-у-у! его все боятся, всех в лапе держит, паучище, — беда! — звал меня жить за хозяйку… Собой еще молодец, усы, духи самые джентльменские, квартира, лошади, полторы тысячи в месяц на булавки… Я было и с лапочками, но тут подвернулся юнкер Шмидт. Выжимает шестьдесят килограммов, в рейтузах… Говорит: с милым рай и в шалаше, а то застрелюсь… Два месяца голодала с ним, как собака, да еще — отчаянный: полтора раза стрелял в меня из револьвера, потому что имел товарища Шульца… вот зубы, душки! ах, милые, шульцевеких зубов нельзя видеть без восхищения! Жемчуг! У дантистов в витринах не видала подобных!

— Погоди, Жозя, — издевалась Адель, — как же это Шмидт стрелял в тебя полтора раза?!

— А во второй раз осечка вышла. Впрочем, это уж не из-за Шульца. К Тартакову приревновал. Я портрет Тартакова купила за гривенник и спрятала под подушку. А Шмидт мой, длинноносый, нашел и сейчас же — за револьвер. Это у него ужасно как скоро всегда начиналось. Потому что он, душки, так себя понимал, что папаша у него пьяница, мамаша в сумасшедшем доме сидит, а я, говорит, наследственный декадент и психопат и никакого суда на свете не боюсь, потому что, какого лихого прокурора на меня ни спусти, с меня взятки гладки… Чуть поругаемся, глядь, револьвер уже в руках… И тебя, — говорит! И себя, — говорит! И его, — говорит! И всех, — говорит! А я с Тартаковым и по это время не знакома… ей-Богу!

— А зачем покупала портрет?

— Тут в аптеке соседней провизор был, очень похож: славный такой еврей, молоденький, круглолицый, кудрявый… ужасно как мне нравился.

— И с провизором был роман?

— Что! Не стоит внимания: всего два рандеву, а после его мамаша с папашей в Вильну выписали и женили на бакалейной вдове… Да! Влюбчива, дети мои! Что делать? Судьба. Погибаю от влюбчивости. Весь мой глупый характер: не могу. У кого голова кудрявая, — не могу. Сколько я от одного подлого актерья горя перетерпела, потому что, если мужчина средних лет очень аккуратно выбрит, против этого я уж никак не могу устоять. В одного влюбилась зато, что пиджак синий носил, очень хорошо сидел на нем… А он, дурак, возьми да явись на свидание в коричневом рединготе… ну и никакой иллюзии… потеряла настроение, прогнала.

— А теперь кто у тебя, Жозя?

— Инженер… преогромнейший, душки, мужчина… и все шампанское хлещет…

И Жозя, захлебываясь, повествовала, как и где она познакомилась с инженером, и какие приключения у них затем вышли.

— Стой, Жозька, перестань, — хохоча, обрывала ее Адель. — С тобой договоришься. В голове у тебя дырки, ветер продувает, язык без костей… Разве можно входить в такие подробности? У, бесстыдница! Тут барышня сидит, слушает, ей этого нельзя…

— Ну-у-у-у? — отчаивалась Жозя. — Ах я окаянная! Всегда увлекусь, забудусь… Вы, Люлюшечка, простите, не обижайтесь на меня, грешницу. Я ведь спроста.

— Ну что вы, Жозя? Что это, право, какая вы, Адель? — обижалась Маша. — Разве я маленькая? Смешно не понимать.

Адель строила строгое лицо.

— Нет, нет… Полина Кондратьевна услышит, будет сердиться. Скажет, что мы вас развращаем… Она на этот счет такая prude… Женщина старого воспитания… Ей и генерал покойный анекдотами подобными надоел…

— Их дома нет, — спешит вмешаться любимая камеристка Рюлиной, русская красавица Люция, по паспорту ярославская крестьянка Лукерья Куцулупова, всегда фамильярно вертевшаяся в комнатах при барышнях, — по фавору у хозяйки дома почти что в ровнях с Аделью. — Их дома нет, уехали с визитами…

— Ну, разве что дома нет.

Ольга Брусакова и этой Машиной дружбы не одобряла. О Жозе она выразилась кратко, но сильно:

— Хуже Адельки. Мерзавка и предательница.

Это было до того не похоже на правду, что Маша возмутилась.

— Господи! Что с тобой делается, Ольга? Ты мизантропкой становишься. Откуда это у тебя? Всех бранишь, ко всем дурные подозрения, злость, ненависть какая-то…

— Как знаешь. Твоя знакомая, твое дело.

— Ты с ней сама друг, даже на «ты».

— Я! Мало ли что я… Если Полина Кондратьевна мне прикажет, я и с Люськой буду на «ты»… А ты человек свободный, у тебя должна быть своя воля, ты можешь выбирать себе подруг…

— Что ты имеешь против Жози?

— Она поганая.

— Что в разводе с мужем, так уж и поганая? Это, Ольга, надо знать, отчего.

— Дело не в разводе, а… Ну да поживешь, — сама оценишь эту цацу. Что она, небось, все пакости свои тебе врет? И книжонки скверные навязывает? Ведь она без того жить не может. Дрянь, вся дрянь. И телом, и душой. Да и ты, Маша, хороша, нечего сказать: как уши не вянут слушать?

Маша обиделась.

— Скажите, сколько нравственности! Ах!.. Угнетенная невинность или поросенок в мешке!..

— Вот и это, про поросенка, ты уже от нее, от Жозьки… Можно поздравить с успехами… Способная ученица!..

— В чужом глазу сучок мы видим, в своем не чувствуем бревна. А у самой — «Афродита» под подушкой.

— Я — что? — стихла сконфуженная Ольга. — Ты себя со мной, говорю тебе, не равняй. Я уже в старые девы гляжу… И сложилось у меня все так… особенно… ты не знаешь… Я отравленная, человек пропащий. А ты девочка свежая, молодая… Тебе жить да жить…

— И поживем, — хохотала Маша. — Еще как поживем-то. Что ты, право? Нам с тобой только время о женихах думать, а ты панихиды поёшь. Поживем.

— Ну, давай Бог, живи…

* * *

За месяц, что Маша, как говорится, и легла, и встала у Полины Кондратьевны, она изрядно втянулась в долги. Адель, Жозя, Ольга одевались шикарно. Лусьевой было стыдно оставаться рядом с ними «чумичкою, хуже горничной», тем более, что, в данном случае, эта фраза, столь обычная в устах всех тоскующих от безденежья модниц, звучала совершенной правдой: прислуга в доме Рюлиной была одета очень хорошо, а Люция франтила, совсем как барышня, по последней моде. На одно хорошее платье Маша выпросила денег у отца, — он дал с удовольствием, потому что желал, чтобы дочь бывала часто у Рюлиной, воображая, что знакомство принесет ей покровительство и пользу. Но в то же время предупредил:

— Больше не проси, — рад бы, да не осилю.

Поэтому другое платье Маша, скрепя сердце, заказала знакомой портнихе в кредит, с ее материей, приняв обязательство уплатить через месяц, но сама не зная, на что рассчитывает, когда обязательство принимала. Срок приближался к концу. Денег, конечно, не было. Маша с трепетом ждала, что вот-вот портниха предъявит ей счет… надо либо виниться перед отцом и выдержать жестокую сцену, либо извернуться, перехватить деньжонок… Спросила у Ольги. — «Нет, сама на мели… и не в ладах с Полиной Кондратьевной, не смею просить». Маша совсем загрустила.

Тоску ее заметили у Рюлиной, и Адель, оставшись наедине с девушкою, легко выпытала, в чём заключается ее печальная тайна.

— Вот пустяки, — воскликнула она. — Стоит горевать. А мы на что? Сколько вам?

— Тридцать два рубля, — с ужасом призналась Маша.

— Ах, как страшно! — подумаешь, миллионы… О такой мелочи и Полине Кондратьевне не стоит говорить, я ссужу вас из своих. Я ждала все-таки палочку с двумя нулями…

— Что вы, что вы, Адель, как можно! Я ста рублей и в руках никогда не держала.

— Вот, возьмите, Люлю… укротите вашу свирепую кредиторшу… Как не стыдно было давно не сказать?.. Скрытная!.. А заказов ей вперед не давайте. Между нами говоря, она шьет на вас отвратительно. Прачкам так одеваться прилично, но хорошенькой изящной барышне непозволительно. Разве это туалет — на тридцать два рубля?

— У меня нет средств одеваться дороже.

Адель ласково обняла Лусьеву.

— Зато у вас есть друзья, которые заботятся о вашей красоте больше, чем вы сами. Полина Кондратьевна давно уже просила меня предложить вам ее кредит у madame Judith, но я все забывала… Ну а теперь, раз к слову пришлось, — хотите?

— В долг? Нет, Адель, я не могу должать.

— Вот?! Почему?

— Долг платежом красен. Я бедная. Откуда возьму денег расплатиться?

— С кем? С мадам Юдифь? Полина Кондратьевна платит ей два раза в год.

— Нет, с Полиной Кондратьевной.

Адель опять ударилась смеяться и трепать Машу по плечу.

— С Полиной Кондратьевной? Полно, не смешите, Люлю, когда она требует долги? С кого? Это у нее страсть — баловать нас, молодежь. Я, Жозя, Ольга — все у нее по уши в долгу, без отдачи. Разве мы, бедные церковные крысы, в состоянии так франтить, если бы не она? Все живем ее кредитом, и никогда ни у кого никаких неприятностей. А вы сейчас у нее в особенной милости, фаворитка. Она рада будет, вы ее обяжете. Ведь ангел же, воплощенная доброта. Рада все отдать, если кого полюбит. Хорошо, что у нее нет близких родных. А то ее давно в опеку взяли бы, — честное слово.

И вскоре после этого разговора податливая Маша-Люлю была одета, как парижская картинка, одной из самых дорогих модисток Петербурга. Поданный счет Адель все-таки попросила Машу подписать:

— Знаете, деликатнее… Старуха не любит, чтобы ее благодарили, — вообще, чтобы подарок имел вид подарка…

Подарки без оплаты, по ее взглядам, немножко оскорбляют тех, кто принимает; из-за подарков всегда потом начинаются неприятности, разлад… Предрассудок, конечно… А, впрочем, может быть, она и права… Во всяком случае, декорацию эту, будто вы должны, красивее сохранить… ведь и для вас удобнее… Мы все так делаем, и она очень довольна.

Маша подписала счет, причем цифру долга Адель прикрыла рукою.

— Не покажу. Вы еще в обморок упадете.

— Ну что вы, право… Покажите, Адель… Сколько? Адель с обычным своим хохотом воскликнула:

— Тридцать два рубля!

— Ах, Адель, какая вы шалунья!

— А вы, милочка, красавица! Для вас — все на свете. Подарки — вообще сила развращающая, но подарки кредитом опаснее других, потому что при них не так осязательно чувствуется благодарность к дарителю, менее смущается совесть даропринимателя. Что же, мол? Ведь не свое дает, ручается за меня только; я не подведу, ручательство оправдаю, расплачусь… Мало-помалу, день за днем, Маша Лусьева получила кредит в нескольких магазинах Гостиного двора, у парфюмера на Морской, у фруктовщика в Милютиных рядах, у очень солидного, хотя и русского, ювелира на Невском.

— Ах, — сама на себя ужасалась она, — какая я негодница!.. Должаю, должаю и удержаться не могу… Вот — как Жозя влюбляется, так я должаю… Словно демон меня обуял!.. Как буду отдавать?

— Отдадите, милая, — утешала Адель. — Вот, даст Бог, выйдете замуж за богача, — тогда мы с вас все и потребуем.

— Так и возьмет меня богатый.

— Такую-то красотку? Да вас у нас с руками оторвут. За миллионера отдам. Меньше — не согласна.

— Скромничает невинность! — трунила и Жозя. — А на кого Ремешко смотрит каждый вечер, как кот на сало?

Ремешко — молодой и довольно представительный, всегда безукоризненно одетый господин, с драгоценнейшим солитером в булавке галстука — бывал у Полины Кондратьевны довольно часто. Как-то раз Маша упомянула его фамилию у себя дома. Отец ее оживился:

— Ремешко? Из каких Ремешков?

— Не знаю. Адель говорит, что с юга откуда-то, овцеводство там у него какое-то особенное… Очень богатый человек.

Старик так весь и встрепенулся:

— Какое-то? О-го-го! Дурочка! Если этот Ремешко тот самый, то — перед ним все шапки долой: архимиллионер. Понимаешь? О нем вот что рассказывают. Встречает он где-то, в клубе, что ли, тоже овцевода одного, хвастуна великого. А в лицо его, Ремешко, хвастун не знает, да и фамилию не расслышал, мимо ушей пустил. «Вы, — спрашивает, — чем занимаетесь?» — «Я, — скромно отвечает Ремешко, — имею свое хозяйство, овцой пробавляюсь…» Хвастун давай ему вперебой расписывать про свое хозяйство, какое оно превосходное… Надоел. Ремешко спрашивает: «И много у вас овец?..» Хвастун говорит: «Двадцать тысяч. А у вас?..» Ремешко отвечает: «Овец не считал, но собак при овцах у меня вдвое больше…» Вот он каков, этот господин Ремешко!

Тот ли, не тот ли, но Ремешко действительно ухаживал за Машей очень скромно, почтительно, как человек хорошего воспитания и честных правил. Хотя он Маше не нравился, однако после родительского анекдота об овцах и собаках Лусьева стала поглядывать на архимиллионера с большим, чем прежде, интересом. Тем более что архимиллионер не раз проговаривался многозначительными фразами, что жениться богатому на богатой без любви — преступление. «Я женюсь только по сильной страсти; мой идеал — девушка, выросшая в небогатой, честной семье, неизбалованная, со скромными вкусами и привычками…» Адель при подобных заявлениях толкала Машу под столом ногою, и Маша мало-помалу выучилась в ответ на них краснеть, словно бы они именно к ней относились…

— Вот будет у тебя сорок тысяч собак, — ты нам все собаками заплатишь, — острила Адель.

Острила Адель, острила Жозя, острила Полина Кондратьевна, острила сама Маша, — все острили и смеялись. Ужасно много было в этом доме острот и смеха, а под смех и остроты Маша все забиралась да забиралась в кредит.

Ольга Брусакова вмешалась было:

— Не зарывайся, Марья! Серьезно тебе говорю: это скверно кончится. Ты Полины Кондратьевны не знаешь… Она с большими капризами…

— Да ведь не у тебя беру, — выучилась уже огрызаться Маша. — Жаль тебе чужого? Что взяла, то и отдам…

— Когда? Чем?

— Ждут, не требуют, — чего же мне заботиться? Я все помню: сколько, куда, кому, на что… Отдам.

— То-то, надо помнить. Отдать, Машенька, придется. Будь ты Люлюша-Разлюлюша, а придется, — в этом я тебя заверяю. И заставят тебя заплатить гораздо скорее, чем ты надеешься. Ты Адельке не верь, у нее свой расчет в голове.

Маша призадумалась было, посдержала себя, стала экономнее. От Адели не укрылась ее новая осторожность, она узнала причину и пришла в страшное негодование.

— Ох уж эта мне Ольга-Эвелина! — с досадой кричала она. — Вечно сует свой нос, куда не спрашивают. Ревнива, как бес, жадная, злая… Уж, кажется, ей-то пора бы быть сытой и совесть знать: задарена выше головы, избалована, как принцесса… Нет, всего мало, все недовольна: зачем хоть что-нибудь достается не ей, а другим!.. Глаза завидущие!.. А главное, что за низость? Какое право имеет она восстановлять вас против Полины Кондратьевны? Ну против меня, — я понимаю: меня она всегда ненавидела, потому что я ее вижу насквозь и не раз выводила на свежую воду разные ее подлые штучки, — но против Полины Кондратьевны? Это гадко, это черная неблагодарность… это — предательство!

Слушая эти патетические причитания, произносимые самым благородным и горьким тоном (Адель действительно рассвирепела на Ольгу очень искренно), — Маша тоже вознегодовала. Отношения между двумя подругами были, таким образом, что называется, подсалены. Когда в тот же вечер приехала к Рюлиной Ольга, Полина Кондратьевна пригласила ее к себе в спальню для объяснений. Разговор был очень недолгий, но, должно быть, слишком выразительный. Ольга вышла от крестной с глазами, распухшими от слез, а щеки ее горели румянцем, как огонь.

Домой Ольга и Маша, по обыкновению, ехали вместе. Маша дулась на коварную подругу и молчала всю дорогу. А Ольга обмолвилась только одной фразой:

— Ты, Марья, такая дура, что больше я ничего тебе советовать не стану. Бог с тобой. Из-за тебя сама в беду попадешь.

— И очень рада, — сухо отрезала Маша. — Никогда в твоих советах не нуждалась.