Там, где лето. Аметист

Александра Семенова

В этом сборнике собраны истории, волшебные, магические, о невероятных мирах, о том, что в любом происшествии есть место чуду.Марафон в литературном клубе «Чаровницы слов» проходил осенью 2019 года в инстапространстве.

ГЕНА

_

^Kate_words

Генка крокодил

Лето я всегда проводила в деревне у бабушки. Но не так, как другие мои одноклассники, — их бабушки жили близко, максимум в соседней области. А моих родителей занесла в свое время нелегкая в другую республику нашего Союза Советских и очень Коммунистических. До бабушки ехать нужно было почти сутки, поэтому нас с братом туда транспортировали на семи перекладных, сгружали и оставляли на веки вечные, то есть до конца августа.

С одной стороны, я завидовала одноклассникам, их возможности вернуться домой в любой момент, отмыться, сменить картинку, сходить в кино, похавать мороженку — и опять поглубже нырнуть босыми пятками в траву. Но была прелесть и в нашей длительной ссылке без права на переписку. А точнее, только такое право и было: письма родителям мы писали самозабвенно и по десять листов, так что они в конверт не пролезали, а вот телефон в деревне водился только у соседей, и только через подъезд на очень хромой кобыле можно было его допроситься.

В чем же была прелесть ссылки? В том, что, когда ты, насквозь прокаленный двухсполовиноймесячной деревенской жизнью, возвращался наконец в город, да еще и в столицу, да еще и другой — теперь уже — страны, ты как будто заново рождался. Все не то и не так, твоя квартира как чужая, дома высокие, улицы ровные. Каждый раз это было новое знакомство со своим привычным миром.

И это, напомню, конец августа, начинают отовсюду съезжаться одноклассники, ты случайно во дворе встречаешь то того, то этого. Все вымахали, возмужали, девчонки, заразы, стали красивее, а ты-то, конечно, нет. Ты, кажется, и бока наела, и вот прыщ новый на носу вскочил как раз к первому сентября, чтоб ему пусто было, нашел время… То есть тебе и волнительно, и радостно, и немного стыдно и неловко выходить на улицу, ведь каждый такой выход может неожиданно вылиться в смущенный «ой, привет», после которого еще же и самое ужасное! Когда пытаешься разойтись! Ты влево — и он влево, ты вправо — и он вправо. Хоть под землю провались!

В самый распоследний день лета мама отправила меня в магазин за сметаной. Магазин! Это же рассадник! Заминированное поле! Каждого твоего одноклассника, прозябающего последние дни лета дома, мама наверняка тоже отправила в этот момент за чем-то в магазин. Попасть в такое тусовочное место в новом прыще, в то время как там, конечно же, соберутся загорелые звезды, я никак не могла, поэтому напялила новенький костюм — представляете? костюм! — взяла банку, расправила плечи, как тот атлант, и выдвинулась.

Стоп. Банку? Угу. В девяностые желеобразных пакетов да пластиковых стаканчиков под этот продукт еще не предусматривалось. И граждане являлись в магазин со своими банками, в которые им из большого чана красивым пластиковым кувшином размашистым точным движением плескалась густая (если повезет) белая масса.

Я зашла в местный дворовый гастроном и закатила глаза — очереди в молочный отдел зашкаливали. Знаменитые очереди девяностых. Ничего не поделаешь, пригорюнилась и стала последним вагончиком. Стою, лампы на потолке пересчитываю. Смартфонов тогда не было, плееров тоже. Даже в очереди не постоишь как человек.

И вдруг! Впереди, в соседней сосиске-очереди, уже почти у прилавка! Знакомые глаза! Так и есть — Крокодил! Генка, король класса. Кроме как Крокодилом, его, понятно, никто не звал. Он даже не обижался, потому что отсутствие малейшего сходства с этим зверем было видно даже слепому. Что там говорить, Генка был писаным красавцем. По нему сохли все девочки, и не только в нашем классе, ясное дело. А он ни одной из них не отдавал предпочтения — некогда мне, мол, милые дамы. Я футболист, в свободное от школы время подаю огромные надежды.

Почему я говорю «ни одной из них», а не «ни одной из нас»? Да потому что себя (не забываем про бока и мигрирующие прыщи) я ни в коем случае не могла помыслить в качестве претендента на его сердце. Уж слишком он был хорош. Мне оставалось только мечтать по ночам в подушку, и мечты уходили, надо вам сказать, настолько далеко, что где-то там даже маячила наша с ним маленькая кудрявая дочь.

Его взгляд из очереди пригвоздил меня к месту. Я мысленно схватилась руками за прыщ и мысленно же крякнула от досады. А снаружи неловко скривилась — видимо, это означало у меня улыбку. Крокодил сделал движение головой, приглашающее наплевать на общественные устои и правила приличия и присоединиться к нему в его столь близком к сметанной цели месте под солнцем. Я не поверила глазам, неловко дернулась, но он повторил движение, и я на полусогнутых подошла к нему. Генка смущенно звякнул своей банкой, шепнул «привет, тоже за сметаной?», снова смутился дурацкой очевидности своего вопроса, и мы мучительно (но кое-кто еще и сладко) замолчали до самого пластикового кувшина.

Нет, сметану он мою нести не стал, есть все-таки какие-то рамки. Одно дело поднести портфель однокласснице, а другое дело — литр сметаны. Мы бы со стыда оба сгорели. Поэтому шли домой, втайне радуясь, что сеточки у нас непрозрачные. Говорить было особо не о чем — господи, о чем мы могли говорить, мы за все девять лет в одном классе и слова, наверное, друг другу не сказали. До дома было, к несчастью, недалеко. На прощанье он улыбнулся мне самой невероятной своей улыбкой — и мы разошлись по подъездам.

Не знаю, как я не грохнула эту сметану и не обвалила заодно лифт — так прыгала.

Наутро неминуемо наступило 1 сентября. С чем-то одновременно жгучим, тягучим, замирающим и порхающим внутри я вышла из дома и повернула в арку, за которой был Генкин подъезд, а дальше стадион и наша школа.

И остолбенела. У подъезда стоял он, Крокодил. До начала урока осталось пятнадцать минут, с чего бы ему просто так стоять?

Увидел меня, улыбнулся так же, как вчера, подождал, когда я поравняюсь с ним, сказал «привет», взял мою руку в свою (всё, что было в моей пятнадцатилетней жизни до этого, гроша ломаного не стоило по сравнению с ощущением моей руки в его руке), и мы пошли в школу.

Крокодил Гена и шапокляк

Я бодро выскочил из машины на асфальт перед офисом — и застонал. Почему к хорошему привыкаешь настолько быстро? Всего каких-то полчаса от дома до работы в кондиционированном авто — и ты начисто забываешь о том, какое на улице пекло. Я взглянул в небо: июльское солнце скрылось за небольшим облачком, но все равно показывало мне оттуда кукиш: «На, выкуси, Роман Андреич, я скоро вернусь, чеши скорее на работку да включай вентилятор, а не то худо будет».

Сплюнув, я вытер платком уже успевший набежать на лоб пот и пошел внутрь.

— Нет, а почему, собственно, я? — возмущался я зеркалу в лифте. — Ну и что, что у них дети! Дети… Как будто если нет детей, то и отпуск должен быть непременно в ноябре и ни днем ранее.

С ноги распахнув дверь своего кабинета, я ввалился туда и вспомнил. Черт! Черт! Черт! Завтра же срок сдачи в печать Успенского! И никак не отсрочишь — отсрачивали уже девять раз по просьбе автора и три по нашей вине. Хотя это еще надо разобраться: если автор раз за разом просит вернуть рукопись на доработку, даже когда книга уже сверстана, даже когда прошла одну корректуру, то так ли уж можно говорить о нашей вине?

Но это все лирика, лирика! А сейчас-то мне что делать? Я видел вчера внесенную верстальщиком правку после первой корректуры. Это же обнять и плакать. Называется, вносим левой ногой, попутно посматривая ютюбчик и нихрена не глядя на то, что вносим. Там не сверка нужна, там нужна полноценная вторая корректура!

Я упал в кресло, обмахиваясь какими-то черновиками, и снова застонал.

Что же делать? Что делать-то? Я не успею, там тридцать авторских. Эдуард Николаевич никак успокоиться не может, плодит свою эпопею про Гену с Чебурашкой. Нет, мужик, конечно, молодца. Уважуха и все такое. И новая книжка вышла чумовая, говорят. Я не читал, но тут всем издательством угорали. Но блин! Это опять лирика! А кто же мне до завтра вычитает тридцать авторских листов?

Я лихорадочно схватился за телефон. Жуковская, Писарчук — в отпусках и, кажется, за границей. Ляжкина в больнице, угораздило. Коробеня? Нет уж, Коробене можно только допечатки доверять, да и то где не больше пол-авторского нового текста, ибо запорет всю малину. О! О, о! Климович!

— Вот кто нас спасет, вот кто нас спасет, — бормотал я, набирая домашний номер Елены Петровны Климович, пожилого опытнейшего корректора.

— А бабушка уехала в дом отдыха до сентября! — ответил мне звонкий детский голос, и я еле успел нажать сброс, прежде чем смачно и нецензурно выругался.

Все. Это провал.

Я опустился в кресло, взъерошил волосы и подпер голову руками, уставившись в талмуд распечатки нового Успенского. Ну конечно, пожалуйста, — опечатка уже на титуле! «Прикючения…». «Прикючения», бля! Я представляю, что там дальше… Что же делать, что же делать…

Вдруг мне показалось, что мой локоть, стоящий на стопке распечатки, приподняла какая-то сила. Что за… Ооо, дорогой… Перегрелся окончательно. Я рывком ослабил галстук, на пол полетели пуговицы сорочки, вскочил, бросился к умывальнику, засунул под него голову. Нихрена не спасает вентилятор, только бумагу все время гоняет. А начальство все жилится на кондей, мать его.

Сел обратно и уставился на распечатку. Спустя 20 секунд толща страниц снова приподнялась. Нет, дело дрянь. Скорую, что ли, вызыв…

Из распечатки — мама дорогая — показалась зеленая… лапка?! Так и есть! А вслед за ней и ее обладатель… знакомая коричневая шляпа, терракотовый плащ. Нет, как это возможно, я вас спрашиваю? Крокодил Гена!

— Многоуважаемый редактор Роман Андреевич! — заговорил он чистейшим и до боли знакомым голосом Василия Ливанова. — Вы только, пожалуйста, не пугайтесь. Но мы и на самом деле реальные. И мы весьма переживаем за сложившуюся ситуацию — очень уж нам хочется поскорее в печать уйти. Все, знаете, какое-то движение, пободрее будет. А то туда-сюда нас кидают, туда-сюда, сил нет уже никаких. Сегодня я зашел в кинотеатр с Чебурашкой, а завтра в булочную с Галей, сегодня купил три эскимо, а завтра пять. Голова кругом. В общем, мы за то, чтобы поскорее уехать в типографию. Нет-нет, я знаю, что вы хотите спросить! Но я же ученый крокодил, вы же знаете мою историю. Я прочел уйму разных книжек! Хоть сейчас экзамен по русскому сдавай! Я с удовольствием выполню вторую корректуру книги. К тому же я вижу текст, если так можно выразиться, кхм, изнутри, поэтому процесс пойдет значительно проще.

— Но… Ген… Геннадий, мне же можно вас так называть? — смотри-ка, а я был уверен, что голос ко мне так и не вернулся.

— Называйте меня Геной, Роман Андреевич. Ну какой я Геннадий? — улыбнулся крокодил.

— Хорошо, Гена. Понимаете, при всем уважении… Но там тридцать авторских листов! Даже если мы с вами ее располовиним, то все равно никак…

— Да уж, ситуация, однако… — Гена присел на краешек стопки и свесил ноги.

— А если… если позвать кого-то еще нам на помощь? Ну, из книги? — боже, что я несу? Или мне все это снится?..

— Было бы неплохо, но только кого? Обезьянку Марию Францевну? Льва Чандра? У нас же там все сплошь неучи. Так и не пошли учиться, как я ни настаивал.

— Но подождите, а как же Галя? Она же отличница!

— Галя… — крокодил закатил глаза. — Вы не читали, что ли? На сторону отдавали редактуру?

Я закивал.

— Галя ж в декрете. Только-только ушла. Ей не до корректур сейчас будет.

— В декрете… Ну и ну…

— Вот вам и «ну». Время бежит, да.

Мы замолчали.

— Слуууушайте! — вдруг встрепенулся крокодил. — Хотя… — и снова помрачнел.

— Ну же, говорите, Гена, время, время!

— Я просто подумал… А может, старуху Шапокляк попросить?

— Правда? — скептически скривился я. — А она что, ученая?

— Пффф! Обижаете, мой дорогой! Она же двадцать лет редактором пионерской газеты «Зорька» проработала.

— Да что вы говорите? Не знал…

— Да мало кто знал. Успенский скрывает. Хочет цельного образа злодейки, наверное. Она ж поэтому и пионеров ненавидит — достали они ее за столько лет.

— Понятно. Так что? Рискнем?

— Рискнем…

Гена вздохнул и приподнял лапой толщу страниц:

— Миледи!

Обернулся ко мне и смущенно произнес:

— Это мы ее так называем там, между собой, не обращайте внимания.

— Милееее-диии!

Изнутри распечатки послышался знакомый неприятный голосок:

— Мессир? Чего вам надо, старый вы хрен?

Гена снова взглянул на меня и покраснел.

— Сейчас не время, миледи. Выбирайтесь на свет божий. Тут наш завтрашний выход под угрозой.

Страницы заходили ходуном, несколько слетело на пол. Показалась небольшая изящная ножка, за ней кружевной рукав, длинный нос и только потом остальная Шапокляк.

Я, уже немного освоившийся в происходящей дурке, заискивающе прошелестел:

— Здрассьте!

— И тебе привет, касатик ты моржовый, если не шутишь, — пренебрежительно смерила меня взглядом старуха. — Ну что, запороли книжку-то, а? Профессионалы называется! Тьфу! Лодыри! Лоботрясы! С февраля у вас лежим, пылью покрываемся, а им, как всегда, одной ночи не хватает, чтобы работу до ума довести! Ну, чего не хватает? Переверстка опять?

— Нет, — убитым голосом произнес я. — Вторая корректура нужна…

— Ну это мне, положим, раз плюнуть. Я и не из таких передряг выходила. Сколько там? — Шапокляк деловито взглянула на стопку распечатки. — Тридцать?

Гена сделал мне красноречивый жест из серии «ну, что я говорил? глаз-алмаз!»

— Ага, тридцать…

— Не знаю, не знаю… Глазомер у меня уже не тот, а очки Успенский так и не выписал за столько-то лет. И вообще! Почему я должна делать вашу работу, а?

— Ну что вам стоит, миледи? — примирительно произнес Гена. — Ну чем вы там таким уже заняты, а?

— А это не ваше дело, мессир! Рептилия вы пучеглазая! Занята, не занята, а денюжек мне за это не заплатят, а значит, и дальше в рванье ходить, Успенский-то платья нового мне тоже как-то не торопится сочинить.

— Ну будет, миледи, будет! Сейчас Эдуарду Николаевичу икнется, и кто его знает, вдруг в следующей части будет апокалипсис и мы все того…

Мне показалось, что Шапокляк вздрогнула. Тон, по крайней мере, сразу изменился.

— Ладно, черт с вами. Давайте дербанить. По десять на брата? Чур, мне концовку, там самый экшен. Когда дедлайн?

— Завтра в 8 утра, — голосом гимназистки на экзамене произнес я.

— Будет готово в 6, — отрезала Шапокляк и исчезла в стопке.

Гена торжествующе посмотрел на меня:

— Ну? Что я говорил? Она вообще мировая тетя! Мы ж лучшие друзья когда-то были.

— Да ну?! — поразился я.

— А то!

— А что же тогда произошло? Вы же с самой первой части на ножах!

— Ай, да Чебурашку не поделили. Она хотела, чтобы он наравне с Лариской был ее питомцем, а мне парень понравился, и я сказал, что не допущу такого и человека из него сделаю. Вот и все, и разошлись пути-дорожки. Но видите, Роман Андреич? Настоящий друг познается в беде, не зря люди говорят. Ну, за работу. Честь имею.

И крокодил, приподняв шляпу, скрылся среди страниц.

Крокодил и сестрички

Надя вошла в комнату — и Иван сразу все понял.

— Что? Нет?

— Нет, Ванюша. По-прежнему ничего, — Надя закрыла лицо руками и заплакала.

— Милая, ну что ты… Не первый же раз. Ведь мы этого и ожидали.

— Не ожидали, не ожидали! — вдруг сверкнула она глазами и яростно вытерла со щек дорожки. — Я каждый раз надеюсь, каждый раз верю, что вот сейчас это и произойдет!

Иван выдержал паузу, а потом осторожно произнес:

— Значит, как и решили, да?

Надя заплакала еще отчаяннее:

— Не могу, Ванечка!.. Ты же сам видишь. Не получается. Не щелкает во мне какая-то нужная кнопочка.

Иван вздохнул и обнял ее.

Иван Сергеевич и Надежда Петровна были женаты уже двенадцать лет, а детишек бог все не давал. Были испробованы все методы, исхожены все клиники, сданы все мыслимые и немыслимые анализы, даже к знахаркам в далекие села ездили они, а только врачебный вердикт «бесплодие», разразившийся однажды громом у них над головой, отменить никому не удавалось.

Самые близкие, посвященные в тонкости их жизни, робко намекали (а иные и прямым текстом говорили) об ЭКО, да только Надя с Иваном были на сей счет непреклонны. Оба они работали учителями в обычной средней школе, поэтому необходимой суммы у них не было и близко, а залезать в кредит, готовясь к рождению ребенка, казалось им абсурдом: с каких учительских зарплат потом его выплачивать? Тем более ребенок так многого потребует. К тому же попытки ЭКО далеко не всегда заканчиваются нужным результатом.

Как-то раз одна из близких Надиных подруг (как она сама выразилась, «в порядке бреда») предложила ей с супругом навестить детский дом. «А что, Надь? Ведь сколько таких случаев, когда берут люди оттуда деток. И как счастливо потом живут. Может, попробовали бы и вы, а? Хотя бы для начала просто так сходили, как на экскурсию».

Надя задумалась. Рассказала Ивану. И они решили сходить в детский дом неподалеку от школы, в которой работали. Администрация встретила их радушно, проблеме посочувствовала. Детей стала показывать — потихоньку, незаметно, чтобы не травмировать детскую психику (ведь всем известно, как отчаянно каждый ребенок ищет в каждом новом взрослом, приходящем в детдом, своих родителей). Да только никак не могла раскрыть свое сердце Надя, не ложился ей никто на душу.

— Ванечка, ну что со мной не так! Я ведь учитель! Я люблю детей! — жаловалась она всякий раз мужу, когда они возвращались из детдома. — Мне уже и перед заведующей неудобно: что она думает про меня? Скоро нам и приходить туда запретят. Да еще и эта моя дурацкая мания — девочка. Как будто мальчики не люди. Только девочку мне подавай, и кудрявую. Нет, я просто чудовище!

— Значит, не пришло еще твое время, Надюша. Всё будет, милая. Всё будет, — твердо сжимал ее руку в своей руке Иван, и точно так же твердо сжималось в эти моменты его сердце.

Однажды Надя забежала в детдом внеурочно, без мужа. Во время форточки на работе. В прошлый раз заведующая, стесняясь и краснея, сказала им, что лето на пороге, а у младшей группы что-то и мячи прохудились, и скакалки порвались, а дотацию от государства на этот квартал они уже потратили на закупку новой посуды для столовой. «Вы же все равно что-то приносите. Может, в следующий раз не фрукты и шоколад, а несколько недорогих мячиков да скакалок принесете?» Надя горячо согласилась, купила все, что требовалось, плюс к этому несколько наборов для песочницы, и радостно примчалась в детдом.

Запыхавшись, ворвалась в кабинет заведующей. Та сидела на краешке дивана и держала за руки маленькую заплаканную девочку, лет пяти-шести, с копной кудряшек на голове. На громкий звук обе обернулись.

Надино сердце ухнуло, упало и забилось набатом где-то в районе пола.

Это была она.

— Господи… — только и вымолвила Надя.

Заведующая детдомом была женщиной немолодой, опытной и мудрой. Она сразу все поняла. И когда девочку увели, поведала Наде ее историю:

— Вчера привезли. Зовут Верочкой. Рейсовый автобус столкнулся с фурой. Ее родители погибли, а она как в рубашке родилась. Родственников пока не найдено. Если так и не найдутся, можем потихоньку, спустя какое-то время, готовить удочерение. Вы же не против?

— Против ли я?! — Надя задохнулась. — Она же… она моя! Я это сразу почувствовала! Я ее ждала, я ее искала! Это моя девочка!

Заведующая улыбнулась:

— Если в течение положенного времени родственники не объявятся, приводите супруга. Будем знакомиться.

И Надин мир, бывший последние годы таким серым и беспросветным, вдруг заиграл яркими красками. Она вновь, как девчонка, приглашала мужа на свидания в парки и прыгала по лужам, в которых ярко отражалось июньское солнце («Представляешь, Вань, ее Верочка зовут! Я Надежда, а она Вера! Ну это же знаки!»), стала петь по утрам в ванной и даже упросила супруга затеять в квартире косметический ремонт («Ну отпускные же получили, Ванюш! Можем себе позволить!»). И ждала звонка от заведующей. Жила этим.

И дождалась.

— Надежда Петровна? Если вы не передумали, можете приступать к сбору пакета документов. И начните, наверное, с медицинской комиссии. Верочка вас очень ждет.

Оглушительное, невероятное счастье свалилось из самого космоса прямо Наде на голову. И закрутило жизнь с еще большей силой. Нужно было все успеть, пока лето: и медкомиссию пройти, и ремонт доделать, и комнату обставить для дочери. Дочери! Ах, какое сладкое слово!

— Одевайтесь, — с какой-то странной интонацией произнесла пожилая гинеколог, к которой Надя ходила уже надцать лет и которая знала всю ее печальную историю от А до Я.

Надя оделась, вышла из смотрового и села на стул возле врача.

— Надежда Петровна, я даже не знаю, как вам это и сказать… Но вы беременны, голубушка! — и доктор развела руками.

Надя ахнула и прижала руки к сердцу.

— Да, дорогая. Целых восемь недель. Как это вы пропустили?

— Не знаю… Сама не знаю… Не до того было… — прошептала Надя.

— Поздравляю вас, голубушка! Уникальный случай в моей практике! Который еще и еще раз доказывает, что в этом деле главное — отпустить голову! Вот вам кучка направлений на кучку анализов — и домой, мамочка, радовать будущего отца! Только аккуратненько. Теперь вы хрустальная ваза.

«„Мамочка“, „отца“… слова-то какие… Неужели они обо мне…» — как в тумане Надя шла по коридору клиники. И вдруг ее как током ударило: «Вера! А как же Верочка?» И второй разряд тока: «Ничего не знаю! Никому не позволю! Она моя! А если Ваня будет против… Что ж… Разведусь!» — последнее слово отозвалось внутри уже менее уверенно, но все равно твердо.

— Ваня, слезай. Вот слезай! — вошла в квартиру светящаяся Надя.

Иван стоял на стремянке и шпаклевал стену возле потолка.

— Надь, ну мне совсем немного осталось, давай я закончу, а?

— Нет, слезай! А то от моей новости рухнешь вместе со своей стремянкой.

Иван спустился, вытер руки.

Надя подсунула ему под нос заключение о постановке на учет по беременности.

Он прочел. Молча стянул с головы газетную шапку-пилотку и разрыдался, уткнувшись в буквы, отчаянно воняющие типографской краской.

— Ну что ты, что ты, милый. Все уже хорошо. Все теперь будет совсем хорошо. И навсегда. Помнишь, как ты сам меня успокаивал? Видишь? Ты был прав. Только Ваня… А как же, — Надя запнулась. — А как же Верочка? Как нам теперь поступить?

Иван оторвался от своей шапки и строго взглянул на жену:

— Верочка? А как Верочка? Она наша дочь. Разве есть еще какие-то варианты?

Надя взвизгнула от счастья и повисла у него на шее.

— Только Вань… А как мы справимся с двумя?.. Мы же с тобой эти, как их, учителя, чтоб его! — и она смущенно, но счастливо засмеялась. — Не сложно нам будет?

— Ничего, — шмыгнул Иван носом. — Прорвемся. Возьму вторую ставку. Хотя нет, какую ставку, я ведь тогда детей совсем видеть не буду.

«Детей!» — сладко екнуло в Надиной груди.

— Я подработку найду, — твердо сказал Иван. — Хорошую. Или репетиторством займусь, во. Хороший математик всегда нужен.

И вот этот день наступил. Надя с уже едва заметно округлившимся животиком, в котором (как пообещали на узи) была девочка («Так хотеть девочку, а в итоге будет целых две! Неужели так бывает!»), и Иван пришли в детдом.

В фойе, возле кабинета заведующей, стояла Верочка в красивом платьице, локоны завязаны лентой в пышные хвостики. И то гладила, то обнимала какого-то мальчика лет трех.

Рядом суетились заведующая и воспитательница. Что-то тоже приговаривали, обнимали. Надя с Иваном подошли поближе. Воцарилась тишина. Верочка оторвалась от мальчика, сделала несколько шагов к Наде и робко произнесла:

— Вы моя мама?

В сердце Нади сжалась пружина. Она присела на корточки, взяла девочку за руки и тоже спросила:

— А ты хочешь этого, дорогая?

Верочка кивнула.

— И я этого очень-очень хочу, солнышко.

Верочка показала рукой на мальчика:

— А он?

Надя непонимающе взглянула сначала на мужа, потом на заведующую. Та подошла к супругам и тихо, глухим от переживаний голосом, произнесла:

— Это брат Веры. Мы вам не говорили. Через день после того, как она попала к нам, его нашли среди обломков. Он был в плохом состоянии, думали — не выживет. Но в больнице его выходили, а поскольку родственников так и не нашлось, тоже доставили к нам. Я много говорила с Верочкой, убеждала, что за братиком тоже когда-нибудь придут его новые родители. Но она ничего не хочет слышать. Я не знаю, что делать. Просто не знаю…

— Как это что делать! — вдруг громко сказала Надя.

Оглянулась на мужа, нашла в его глазах что-то неуловимое, но очень нужное ей в эту секунду, подошла к мальчику и опустилась перед ним на корточки:

— Тебя как зовут?

— Генкой, — пробурчал тот, не поднимая глаз.

— Генкой… Как здорово! Как крокодила из мультика про Чебурашку, да? Ты любишь Чебурашку?

— Не. Я хутбол люблю. Буду хутбалистам.

— Хутбалистам! — весело рассмеялась Надя.

Поднялась, смахнула с одежды невидимые крошки, будто окончательно стряхивая с себя прошлую несчастливую жизнь, и задорно произнесла:

— Ну-с, а сына вы нам комплектом завернете или нужно опять все бумаги собирать?

Еще раз оглянулась на мужа и добавила:

— Если что, мы готовы!

Два Гены, Шапокляк и Леонид Якубович

— Добрый вечер! В эфире капитал-шоу «Поле Чудес» и я, его ведущий, Леонид Якубович! Итак, первая тройка игроков…

Хлопнула входная дверь.

— Мааам! Ма-ма! А, опять своего Якубовича смотришь?

— Ой, Любушка, ага, опять смотрю. Сегодня ж пятница. Святое, сама понимаешь.

— А как же. Понимаю. Выходные не задались, если в студию «Останкино» очередные огурцы не приехали.

— Люба! Ну что ты вот опять. Ну должна у меня быть маленькая слабость?

— Должна, должна, мамочка. Я же шучу. Всё в порядке. А папа где?

— Ай, чего-то сегодня психанул, ушёл к себе. Не захотела я летний кубок КВН с ним смотреть, «опять предпочла мне усатого» сказал. И ушёл.

— Юмористы, блин. Пойду зайду к нему, поздороваюсь.

С момента выхода первой передачи «Поле Чудес» Надежда Петровна влюбилась в неё намертво. Всё-таки слова, буквы, а она всю жизнь учителем русского языка проработала. В начале 1990-х на голубых экранах развлечений для интеллигентных людей было мало: одна только молодёжь ярко разодетая своими филейными частями трясёт, и «Поле Чудес» — как отдушина. А второй такой отдушиной стала для Надежды Петровны и её мужа, такого же простого учителя, — дача. Купили они её примерно в то же время, что и «Поле Чудес» появилось.

Задумывалась дача как садово-огородное подспорье для выращивания детей: их у супругов было аж трое, а 1990-е не зря лихими называли. А потом стала самым настоящим хобби: катала свои закатки Надежда Петровна лихо, самозабвенно, филигранно, в лучших домах Парижа дрались бы за её хрустящие огурчики да лечо из болгарского перца (если бы, конечно, знали об их существовании). Батареями свои баночки Надежда Петровна выстраивала. Все-все соседи и друзья, не говоря о родственниках, были обеспечены каждый сезон мощной закаточной артиллерией вплоть до майских праздников.

«Поле Чудес» — это пятница. А за нею, как водится, — суббота. И на эту августовскую тёплую субботу на семейный обед в гостеприимный уютный дом Надежды Петровны и Ивана Сергеевича, где они жили с младшей дочерью Любашей, были приглашены старшие дети, уже жившие отдельно: дочка Верочка, воспитателем в детском доме работавшая, да сынок Генка — известный футболист, член сборной страны. Поболтать, пообниматься, о делах друг дружки справиться ну и закаток набрать, сколько увезёшь, как без этого. «Месячник Маминого Урожая» — так шутливо называли август в этой семье.

И вот суббота, все в сборе, стол накрыт, запахи картофельного пюре и жареной в чесноке курочки по всему двору расплываются. Всех своих любимых за стол Надежда Петровна пригласила, а сама торжественная, радостная — необычная — стоит, не садится.

— Давайте, давайте, рассаживайтесь скорее. Генка! Папе стул из спальни захвати! Ну вот. Уселись? Так, как это начать…

— Мам, все в порядке?

— А ты посмотри на нее, Вер. Светится как хрусталь вон в секции. Там какое-то уж очень «в порядке», судя по всему.

— А ну цыц, малышня! — прозвучал отцовский голос.

«Малышня» прыснула и закатила глаза.

— Надюш. Что такое? Ты что это там вертишь за спиной? В лотерею небось наконец выиграла?

— Нет, Ванечка! Не у-га-дал! — и победным жестом Надежда Петровна выставила вперед руку с большим конвертом.

Выждала эффектную паузу.

— В Москву меня пригласили! На «Поле Чудес»! Я давно заявку отправляла, уже и не надеялась. А оно возьми и приди!

И постбальзаковская Надежда Петровна, обладающая парой десятков лишних килограммов, вдруг запрыгала на носочках, как девочка.

— Ой, мам, ты что!

— Да не может быть!

— А нам чего не говорила? Вот тихоня!

— А уже решила, в чём поедешь?

— А съёмки-то, съёмки когда?

— Тихо, тихо, сейчас расскажу. Съёмки, значит, через две недели. Даже не верится, что свеженькое повезу, с пылу с жару! А что это вы притихли? Да неужто вы думаете, что я к Лёнечке Аркадьевичу с пустыми руками приеду? Все, значит, везут, а я что, рыжая? Ну уж дудки! У меня урожай — всем урожаям урожай! И к тому же это ж моя мечта! Много-много лет! Я уже и баночки присмотрела, какие возьму. Одну трёхлитровочку с корнишончиками, двухлитровку с помидорками зелёными и поллитрушку лечо!

— В общем, народ, здесь главное — сразу себе уяснить, что спорить бесполезно, — засмеялся Генка и обнял Надежду Петровну. — Ой, мам, какая ж ты у нас всё-таки умница. Мы тобой гордимся! Правда, народ?

В коридорах «Останкино» Надежде Петровне было, прямо сказать, немного боязно. И банки в сетке так же пугливо стучали друг об дружку — поддерживали морально хозяйку, как могли. Нет, их, конечно, хотели у нее отобрать, пообещали, что сохранят в лучшем виде и до студии донесут, но где там… Не тот человек была Надежда Петровна, чтобы просто так, за здорово живёшь, расстаться со своими закатками. И главное, спросила эта девица ещё так надменно:

— А что у вас там в банках? Сметана?

«Сама ты сметана!» — хотела ответить Надежда Петровна, но только посмотрела на неё выразительно и сказала свысока:

— Подарок для Леонида Аркадьевича. Понесу сама.

Девица пожала плечами и сообщила:

— Вам в самый конец коридора, последняя дверь направо. К главному редактору развлекательных программ Роману Андреевичу.

Надежда Петровна сухо кивнула и отправилась. Банками позвякивая.

Чудно в «Останкино». Шумно, суетливо. И главное — люди бегают все какие-то смутно знакомые. Вот как будто вчера только ты их в какой-то передаче по телику видел.

Дошла до последней двери направо. Постучала. Услышала: «Да-да!». Вошла. И чуть банки не выронила.

В большом, прокуренном, заваленном бумагами кабинете прямо на столе сидел большой натуральный… крокодил Гена, а рядом с ним в шикарном кресле руководителя, нога за ногу, элегантная старуха Шапокляк с сигаретой между пальчиков.

Увидели Надежду Петровну, вскочили, засуетились:

— Так, вы — Надежда из первой тройки игроков, да? Проходите, не стесняйтесь. Да-да, — посмеиваются, — все удивляются, когда нас видят. Мы младшими редакторами работаем здесь на полставки, уже несколько лет. Вместе с Романом Андреевичем из книжного издательства сюда перешли. Он замечательный редактор, всё вам сейчас расскажет. Подождите минутку, скоро появится.

— И она выыыыыыигррррала! Да! Да! Да! Надежда Петровна из Минска выиграла ав-то-мо-биль! Все капитал-шоу «Поле чудес» поздравляет вас, дорогая вы наша Надежда Петровна! А с вами, уважаемые телезрители, мы прощаемся ровно на одну неделю! И дай вам бог!

@kate_words