Исповедь = Аһыллыы

Айсен Дойду

В сборнике «Исповедь», выпущенном к 75-летию писателя, собраны, как считает сам автор, наиболее удачные его стихи и проза, драма и киносценарий. Особое место занимают его статьи на темы древней истории народа саха и религии – тенгрианства. Айсен Дойду, билингвист, пишет на двух языках – русском и якутском, как и в своих предыдущих сборниках, на темы актуальные, остропроблемные, и он, как истинный гражданин, ратует за Правду и Справедливость. Некоторые произведения Айсена Дойду опубликованы за рубежом, в том числе и во Франции. Он автор-сценарист фильма «Снайпер саха», который получил главный приз на Международном кинофестивале в Монако.

Рассказ

Золото

В субботу утром я проснулся от громкого стука в дверь.

Черти вас носят! Это в самый смачный момент заявились, когда я с Мерилин Монро купался голышом в голубом бассейне… Под пальмами! Заколебался я: подняться или дальше спать… с прекрасной Мерилин? Стук в дверь, однако, не прекращался, будто знали, что я дома и не тороплюсь открывать. Петров что ли с бутылкой? А может, это Светка?

Вскочил и, на ходу заправляя штаны, ринулся к двери. А рожа моя (заметил в зеркале) была ужасная: пятна, глаза припухли, волосы всклочены… Но ничего не оставалось как повернуть ручку замка.

На пороге стоял почтальон. Он протянул мне телеграмму и, даже не попросив расписаться, тут же быстренько удалился. Исчез. Я слегка удивился такому «отвороту», но зная повадки наших почтарей, не придал тому особого значения. Но откуда телеграмма? Посмотрим, посмотрим… Что это? Читаю: «Приходите немедленно Шавкунова забирать добро тчк ваша бывшая родственница Старостина». Какое добро? Какая — такая Старостина, да еще «бывшая родственница»?

Я долго не мог врубиться, понять толком… И меня ли это касается вообще? Но адрес, имя и фамилия на телеграмме были точно мои — все совпадало. Странная, однако, штучка получается… Да-а.

Потом на кухне, опохмеляясь рюмкой «Агдама», я вдруг вспомнил: Шавкунова, 86, где живет… А-а! Так это же Агриппина Тарасовна! Это бабушка моей первой жены, которую я не видел уже лет десять, а то и более. И, кажется, она действительно была Старостина… Да, Старостина! И еще припомнил: «дочь пеледуйского ямщика». Понятно. «Что это она, старая, совсем что ли рехнулась?» — подумал я и бросил телеграмму в помойное ведро. На ф… мне все это?

Так вот сижу на кухне, курю, смотрю с тоской в окно на город: густой январский туман проглотил все ближние дома. Холодно, градусов эдак минус пятьдесят будет, однако. Муть кругом голубая! Спать больше не хочется. Что же мне делать сегодня? Опять к Петрову пойти? Опять лакать до уср… этот вонючий «вермуть»? Ну его к черту!

Пожевал на кухне, выпил чайку и завалился на диван. Нашел в тумбе старый номер «Огонька», где Никита с Фиделем в обнимку стоят — два друга до гроба. Потом надоела вся эта политика, и я стал листать — читать рассказы Горького, дошел до «Старухи Изергиль» и… вспомнил тут Агриппину Тарасовну. Старуха все — таки не отступала со своим загадочным «добром». Что же это, елки, такое?.. Интересно.

Я пошел снова на кухню, прикончил там остаток вчерашнего «Агдама», закусил капустой. А может, мне все — таки… Чувствую, вино несколько разогрело, подбодрило меня, и перед глазами всплыли картины прошлых лет. Я вспомнил сухое, морщинистое лицо Ольгиной бабушки, ее водянистые глаза с прищуром, седые пряди волос… Вспомнил ее странные выходки. Больше всего Агриппина Тарасовна боялась в собственном доме воров. У нее жили квартиранты, тихие, вполне интеллигентные люди (кажется, учителя), но ей, старой, все мерещилось, что кто — то войдет в ее комнату и утащит все добро. По этой причине она тщательно заклеивала полосками толстой бумаги крышки ящиков, чемоданов, задвижки комода и даже дверцу… холодильника, куда лазила на дню по десять раз. И каждый раз заново клеила!

Всякой старой рухляди у бабушки было много. Все углы, полки и свободные места были забиты какими — то свертками, коробками, банками… И все было тщательно завернуто, перевязано веревками и бинтами. Даже старые газеты 40-х годов она хранила огромными кипами на шифоньере.

Был случай, когда мы с Ольгой пришли 1-го Мая к ней в гости. Так она угостила нас коркой засохшего, пахнувшего плесенью черного хлеба и вином, которое от времени давно превратилось в кислую воду! Такая вот «щедрая» была Агриппина Тарасовна у нас.

В ее тесной от вещей комнате, помню, были гнутые венские стулья, картины в красивых рамах, подсвечники с подвесками и прочая тусклая старина. Но самое чудное — это были кованые железом громоздкие сундуки, в которых что хранилось — скрывалось никто не знал, даже ближайшие ее родственники. А мне всегда казалось, что там, в ее сундуках, попусту гниют кипы всяких лисьих шкурок, превратившиеся давно в кишашую червяками моли вонючую труху. А может, все — таки, там были иконы или старые книги? Или золото? И это добро… «Добро»?

«Агдам» положительно размягчил мои мозги, и я тут же «не отходя от кассы», решил все — таки сходить к этой сумасшедшей старухе, узнать в чем тут, собственно, дело. Почему «добро» именно мне, а не внучке Ольге? А вдруг?..

Я, не спеша, помылся, надел даже свой новый вельветовый пиджак, аккуратно причесал спутавшиеся волосья, чисто побрился. Посмотрел внимательно в зеркало: рожа слегка красноватая, конечно, веки припухшие, но ничего — сойдет для старухи. Красавцем никогда я не был, и не надо. Да!

Вышел, одевшись потеплее, на улицу. Туман, мороз, жуть несусветная. Хорошо, что Шавкунова недалеко, сравнительно близко от моего дома. Иду, бодрюсь. Вот и знакомый деревянный дом с резными наличниками, калитка с кованой железной ручкой. Захожу смело во двор, и, немного потоптавшись перед дверью, стучусь.

Дверь мне открыла Ольга и, как ни в чем не бывало, радостно сказала: «Проходи, Борис, бабушка давно ждет тебя. Исстрадалась совсем».

Я снял пальто в коридоре, стащил с ног тяжелые пилотские унты, надел мягкие тапочки. В доме было очень жарко натоплено. Хорошо.

Арнольд, муж Ольги, сидел в гостиной задрав ноги на стул, что — то читал. Я знал его давно, с пионерских пламенных лет, когда он был у нас в школе председателем Совета дружины, и мы, рядовые члены, отдавали ему салют при встрече. Но сейчас я, конечно, ему руку не вскинул, но вежливо, по — джентльменски поздоровался, ибо он был все — таки человек культурный и весьма начитанный, — не то что я, сорванец бывший «заложный». Помню, он любил всегда всякие заграничные штучки, неплохо играл в настольный теннис. Однажды в городской библиотеке, куда я забрел случайно, он колоссально читал лекцию о французских художниках, об искусстве тамошнем вообще, в котором, видать, Арнольд разбирался, как повар в бифштексах. Ну, это было раньше. А теперь?

А теперь, как ребята рассказывали, он нигде не работал, и жили они с Ольгой, за неимением собственной квартиры, в бабушкином доме. Тесновато им, однако, тут. В коридоре громоздились какие — то мешки, ящики… В гостиной было полно всяких книг, рулонов бумаги и холста. У стола стоял большой мольберт.

— Ты, Арнольд, теперь что, рисуешь? — спросил я не из любопытства, а так, чтобы прервать как — то наше долгое молчание.

Но вместо ответа на мой вопрос он задумчиво, несколько суховато спросил:

— Ты, разумеется, был весьма удивлен, получив эту телеграмму? — перевернул страницу «Юманите». Разумеется, Арнольд знал хорошо французский и даже, как говорили, эсперанто. — Дело в том, Борис, — продолжал он, — что Агриппина Тарасовна сейчас лежит в тяжелом состоянии, можно даже сказать — при смерти находится. Весьма ридлитично, что она чрезвычайно жаждет поговорить с тобой, желает оставить тебе какой — то ящик. Ведь ты, дружок, интересуешься антиквариатом, не так ли?

— Анти…ква…квариатом? — удивился я. — Да никогда. Зачем мне это? По — правде, я тут человек чужой и даже, можно так сказать, неприятный для вашей семьи… и вдруг такое.

— Но ты ведь знаешь ее странный, спонтаннический характер, — поднялся с кресла Арнольд. — Здесь, дружок, какая — то эго — метафизика проявляется с ее стороны. Несовместимость видимых реальностей! И все эти годы… — он приблизил ко мне лицо и почти перешел на шепот: — …она так и не приняла меня как конкретного человека, как определенную личность. Она… она все время называла меня твоим именем и видела во мне только Бориса Антипина, то есть тебя! И, главное, при этом отлично знала, что ты живешь не здесь, а отдельно, в собственной квартире, на Октябрьской.

— Лажа какая — то, — удивился я. — Выходит, она допускала, что ты это не я, понимала это?

— Вот именно! — Арнольд в волнении заходил по комнате, закурил. — Она прекрасно все видит и понимает, хотя… — он выпустил изо рта густую струю дыма, — …патология, вроде, налицо. — Арнольд натянуто засмеялся. — Мы с женой сначала страшно обижались на подобные кунштюки с ее стороны, но потом привыкли: как ни как, это старый, больной человек… Пусть себе дурит! Долго ли?..

Тут в комнату вошла Ольга, сказала, что бабушка ждет меня. Потом добавила:

— Только будь с ней, Борис, поласковей. Хорошо?

Я вошел, подавляя неловкость, в комнату Агриппины Тарасовны, которая была слабо освещена лишь лампочкой ночника. Все здесь было по — старому: те же ящики с замками, чемоданы, банки — склянки, и все заклеено аккуратно полосками бумаги. Пахло нафталином и лекарствами.

Старуха лежала в постели похудевшая, совершенно обессилевшая. Слабым движением руки она показала на стул и взглядом приказала внучке оставить нас одних.

— Отхожу я, милок, — слабо «улыбнулась» она. — Жду тебя, не дождусь… А потом и помирать не страшно.

— Да что Вы, Агриппина Тарасовна, какие там разговоры, да вам еще… — начал было я успокаивать ее.

Но старуха только махнула рукой:

— Да полно тебе, полно… Смерть долгожданная, она… она ведь разная бывает, милок. Тяжелая тоже, ох какая тяжелая. — Тут она посмотрела на меня прищурившись, сказала с облегчением: — Вот теперь мне, Боренька, лутше. Лехше стало, когда рядом сидишь. Да-а. Я ведь знаю тебя, милок, давненько и знаю про тебя то, чего сам не знашь. Это мне частью карты показали, а частью я сама узреваю. Человек, ты, Боренька, мяхкий, добрый, любой грех с любого сымешь и любого простишь, и делаешь добро не от блажи какой, а от понимания души человечьего. Зла в сердце не держишь, а это, милок, само главное для нас. И Ольга вот не обижается на тебя. Да-а. — Она вздохнула, замолчала, что — то раздумывая, потом сказала: — Судьба — то у кажного одцельна, и сила в жизни есть, которая ташшыт нас, заставляет дела неприглядные совершать вопреки уму — разуму. Может черт, а может и Бох это… От рожденья и до смерти держит она. Так — то вот, милок.

— Про что это Вы? — не понял я. — Если говорить, к примеру, о Боге…

— Бох? Это раньше так называлось. А теперича люди отказались от него, но не ослободились от силы сей большой. Имена всяки там и все проходит, но главно — то остается во внутрях. Вот я никогда в церкву не ходила апосля — то, при советской власти, и ни в христианского, ни в татарского бога не верю. Так у меня, вроде. Но кажный умереть не может просто так, не высказавшись полно. Так ведь, Боренька?

— Да-а, — согласно покачал я головой, заметив про себя, что старуха совсем ожила. Движения ее стали резче, голос окреп, в глазах появились огоньки. — Так чем же я могу вам помочь, Агриппина Тарасовна?

Она откинула голову на подушку и, подняв вверх острый подбородок, сказала:

— Подай — ка, милок, сюды поближе потрет этот, что висит у меня над головой… Видишь?

Это был искусно намалеванный краской портрет какого — то симпатичного молодого человека в старомодном дореволюционном сюртуке, и я снял это осторожно с гвоздя и поставил на комод, чтобы ей было удобно видеть.

— Вот так — то хорошо, милок.

— А кто это? — осторожно спросил я. — Что — то раньше не видел это у Вас.

— Это муж мой Василий Иннокентьевич. Он был сыном богатого витимского купца Иннокентия Крылова, которого красные расстреляли в двадцать первом годе в тайге.

— Как же так? Вон же Ваш, муж! — удивился я, посмотрев на другой портрет в красивой медной раме.

— А Макар был моим вторым мужем… Он — дедушка Ольгин, ты это знаешь. Оба были хорошие люди, лутшие. Я завсегда их путала обоих до убивства. Макара еще раньше познала, чем Василия, любили оба меня… А в день их погибели я тут закрываюсь на крючок и никово не путаю. Они, сердешные, должно быть благодарны мне, что я их от мучений избавила.

— Я не совсем Вас понимаю, Агриппина Тарасовна, — сказал тут я. — О чем Вы говорите?

— Теперя, милый, мне все равно, и я, как на духу, все должна тебе открыто сейчас рассказать. Я-то знаю, что свершила доброе для них, но в душе все равно тяжко очень и мучительно. — Она повернулась, широко раскрыла глаза. — Это ведь, милок, я убила Василия… и Макара тож… Обоих порешила!

Я настолько обалдел от этой дикой новости, что чуть было не свалился со стула. Убила?! «Видать, старуха совсем уж рехнулась, — подумал я. — И черт меня дернул сюда придти!»

— Я вижу, что ты чуток испужался и не веришь мне. Думаешь, что старуха рехнулась на старости, — хрипло выдавила она, потом, отдышавшись, добавила: — Ведь я… я, милый, мысли — то твои знаю, насквозь вижу. А нашшот покойников моих дорогих не сумлевайся. Трудно было им, ох как трудно! Первого — то, Василия, красные гоняли, хотели как сына купца Крылова расстрелять, да он все скрывался… Полгода у себя в подполье хоронила, и токмо ночью, когды уж темно, тайком его выпускала. А там — то, внизу, темно, сыро да холодно, и Василий опосля от страданий таких весь разом поседел и слова стал путать, кричать зверьмя стал по ночам, а соседи наши, Губины, стали допытыват меня: что да почему? Боязно стало дальше держать его, он стронулся вовсе, ну и я, конешно того… стукнула его топором… по голове — то — кончила так. В подполье его, сердешного, и похоронила. И ни одна душа про то темное дело не знает… Тебе токмо, Боренька, говорю, чтоб лехше стало чуток. Смотри, не говори никому, слышь?

— Слышу, Агриппина Тарасовна, не скажу, — пообещал я, не очень — то веря рассказанному. — Так ли все это?

Она всплакнула, вытерла ладонью слезы, продолжила:

— Я молодая была в те годы, осталась вдовой одна — одинешенька, а тут опять Макар мой заявился… Мужик — то он был больно горячий, лихой, и у белых побывал, и у красных опосля рубился. Орел орлом гляделся! Чуб кудрявай торчит, усы черные, как у Буденного… Ох и любили его бабы — то нашенские, да он все ко мне да ко мне — так и пристал. Да что счас вспоминать — то про все — пропало, сгинуло, милок… Вот сошлись мы с ем, значит, да тут беда: по его вине в колхозе в половодье — весной это все случилось — люди погибли, скот потонул. А тогда, в тридцатые, дюже строго было, сам знаешь, ну и затаскали Макара чекисты по тюрьмам. Вспомнили даже про то, как он в красных отрядах ходил да промышленных и купцов, якобы, сильно потрошил.

— Потрошил? — переспросил я, удивляясь сказанному.

— Это я, милок, по — простому, к слову сказала. А у них, у красных — то, как — то заковыристо означается, по — ученому… как это?., коней… консикация какая — то. Или как?

— Конфискация?

— Во, во… Так оно, кажется. Ведь Макар с имя самими — то это и творил — с красными — то! И за это его сами чекисты тоже… допытывались. У самих — то рыло тоже в пуху, да-а. — Она подняла руку, показала пальцем на портрет. — А он — то, Макар, из тюрьмы в трицать девятом убежал — и сразу ко мне, в Пеледуй заявился тайно. Однако злы люди чегой — то пронюхали у нас… Оставила я ребятишек своих у сестры, захватила хлеба с собой поболее и темной ночью (осенью это было) мы с Макаром поплыли на лодке на остров Берелех и дальше оттуда вниз по матушке-Лене на Патому, где он землянку в тайге вырыл.

А холодно было, ветер на реке, волны серы — громадны… Убяжали, значит. Но захворал Макар в путях, еле до места етого добрались, где спрятал он все… «Больно» да «больно», — за живот хватается. Промучился так он днев трое, аж синий весь стал. А тут, батюшки мои, снег белай сверху посыпал — немоготно вовсе. Что делать — то? Еда у нас вышла вся, и зима наступает. «Ладно, — решился он тут. — Стреляй, голубушка, прямочко в серце, ведь так и так помирать. Не могу уж боле терпеть, хоть без мук умру от рук твоих, жениных». А я не хотела етого, всю ночь проплакала, апосля — то, утречком, того… застрелила его — уважила, и прямонька там, под обрывом и закопала его, грешного. А все что было у него припрятано, добро — то сто, взяла у него… Ящик — то етот с собой прихватила. Так вот, милок, получилось. — Тут она тяжело вздохнула, отвернулась.

— Ящик? — не понял я. — Ну, да… А потом?.. Что дальше — то?

— Вернулася, конешно, домой я — к ребятишкам своим, и вся чо — орная, худая… А там уж меня ждут: «Где была? чего делала?» И заключили меня в милицию, допрашивали. В Олекминске уже ето, куды увезли. Но хорошо, там братец двоюродный мой оказался — Матвей Жжоных, у них в Совете начальством каким — то работал. Так и спаслася.

Она снова потянулась к портрету на комоде, произнесла:

— Вот… сначала он, Василий, кровью истек, а потом вот Макар… А теперь вот, милый, очередь, выходит, моя подошла. Зовет смертушка — то, зовет.

Тут я уловил за дверью какой — то шорох, чей — то сдержанный, глухой кашель: явно, что они подслушивали нас. Ну, да черт с ними! Старуха повернулась снова ко мне и, оскалив в «улыбке» свои гнилые зубы, как — то неприятно, я бы даже сказал — «жадно», посмотрела на меня, попросила:

— Садись — ка, Боренька, поближе, не чурайся меня… Я ведь знаю мысли — то. Садись, садись…

Я послушно придвинулся к ней, уловил носом гнилостный запах изо рта, но пришлось терпеть.

— А скажу тебе, милок, что ты пришел… пришел душу мою грешну облегчить. Плохо грех — то в душе держать, тяжало. Вот ты и спасешь, подможешь мне в етом. А за добро твое, Боренька, хочу перед смертью ящик тебе передать с добром. Вот так — то. Достань — ка его у меня под подушкой… Возьми — ка.

Я не хотел ничего доставать у нее под подушкой, но старуха так властно и жестко посмотрела на меня, что невольно потянулся, сунул руку под голову, вытащил тяжелый ящичек с маленьким замком.

— Ключик — то, однако, выбросила, — глухо сказала она. — Но ты и так откроешь, ковырнешь там дома чем — нибудь. — Она облегченно вздохнула, промолвила: — Ну, вот и все, Боренька, все… Прощай! Однако, не свидемся боле: чуствую, что близко уже… Дай только руку… Руку, говорю!

Я с необъяснимым страхом протянул ей правую руку, и она жадно схватила кисть своими холодными цепкими пальцами и с трудом, с хрипом выдавила из горла слова:

— Ихню… кровь… передаю… Шо-о!.. А золото твое! Бери!

Я с омерзением, инстинктивно вырвал руку и весь в холодном поту резко поднялся и, не попрощавшись, быстро выскочил из полутемной старухиной комнаты.

Арнольд с Ольгой еле успели отскочить от двери, потом, оправившись от шока, молча уставились на меня. В их глазах я прочел любопытство и страх. Я опустился на стул, и горло будто сдавило чем — то — не мог ничего сказать, только слюни комками глотал. Казалось, что в меня что — то вселилось, что — то тяжелое и гадкое. Какая — то черная слизь заполнила мой желудок и сердце… Фу!

Тут Ольга осторожно подошла ко мне и что — то тихо спросила, но я не расслышал, понял только одно слово — «ящик».

Да, я все еще продолжал держать в руках этот старухин ящик и вдруг, сам не понимая почему, бросил его на стол, будто там лежала взрывчатка какая. Ну его к черту!

— Может, посмотрим… это? — вкрадчиво спросил Арнольд.

— Как хотите, — ответил я, вытирая платком пот со лба. — Елки — моталки!

— А ключ?

— Какой ключ? — не понял я.

— От ящика ключ у тебя?

— Нету… нету ключа, — махнул я рукой. — Так можно…

Арнольд хмыкнул, вытащил из кармана блестящий перочинный ножик и ловко вскрыл замок. На скатерть высыпались из ящика разные блестящие золотые штучки: кольца, серьги, браслеты, монеты царской чеканки… Последних было много, штук эдак двадцать с лишним.

— Имперские! — загорелись глаза Арнольда. — Высшая проба!

— Ой, сколько зо… золота тут! — шепотом выдохнула Ольга. — Господи, да она… Боже мой!

Но я всегда был равнодушен к подобным блестящим вещам, и золото для меня было не лучше любого другого металла — меди или мельхиора. А может я, по дурости своей, не разбирался в них? Ну, допустим, золото, золото это, а дальше — то что? Мишура да и только!

— И откуда столько добра у нее? — спросил я у Ольги.

— Предки мои, Крыловы, были богатые люди, — произнесла она не без гордости. — Может быть…

— Но ведь добро купцов Крыловых не нашли, — вставил Арнольд. — Считалось, что Иннокентий Крылов, тесть Агриппины Тарасовны, спрятал свои драгоценности от красных где — то в тайге, около Мачи, возможно. К тому ж его расстреляли. И золото исчезло.

— Тут на кольце, я вижу, какие — то буквы… — обратила внимание Ольга, роясь в драгоценностях. — Смотрите! Буквы «И» и «К»! И чаша какая — то выбита… Интересно.

— Дай — ка сюда, — взял кольцо Арнольд. — Это монограмма! Его, старика, монограмма… инициалы владельца — Иннокентий Крылов! А чаша — это фирменный знак купцов Крыловых! Да, да… Я знаю!

— Да, я тоже вспомнила сейчас про чашу… — радостно засмеялась Ольга. — Мне мама рассказывала… Да!

— Ну, вот и разгадка тайны купцов Крыловых, — развел руками Арнольд. — В ящике фамильное золото!

«Значит, Макар… это он старика на Патоме убил! — догадался я, вспомнив слова старухи. — Ну и дела!»

Тут Ольга как — то странно посмотрела на меня, отвернулась. Арнольд, кривя губы, холодно произнес:

— Ну, Борис, теперь Вы самый богатый человек в Якутске. За такое золото можно теперь достать все. А если втихаря продать — большие деньги!

— Мне не нужно никакого золота, — решительно произнес я. — Возьмите это. Оно ваше.

— Но, простите, — нервно погладил переносицу Арнольд, — золото завещено бабушкой Вам — оно Ваше! Не так ли?

— Нет, это не так, — отказался я.

Не мог я забрать ящик с собой: как — никак бабушка была ихняя — кровь родная, а я к ней, извиняюсь, никакого отношения, тем более родственных, уже не имел. Чужой я, посторонний, фактически, человек. Сами пусть разбираются!

Я молча встал, оделся и, быстро попрощавшись, вышел. Ящик остался на столе.

Однако, Ольга тут же выскочила следом за мной с ящиком в руках, остановила меня:

— Борис, Борис, ты забыл… оставил это… Возьми!

Я медленно повернулся к ней и, как можно мягко, деликатнее, сказал:

— Ты ведь, Ольга, знаешь наши с тобой отношения… Мне неприятно и тебе неприятно. Пойми, что это фамильное добро, наследство по — справедливости принадлежит вам. Вам! Бабушка, как сама знаешь, путает меня и Арнольда. Пойми, она немножко того… больной, очень старый человек, и такие странности дело понятное, я думаю. Возьмите ящик, я вас умоляю! Даже, в конце концов, можете сдать государству, если оно вам того… мешает. А я честно и твердо говорю: не возьму. Не могу!

Я повернулся и быстрым шагом пошел к калитке.

Ольга молча постояла, глядя мне в спину, потом, видимо, вняв моим словам, вернулась с ящиком домой.

Захлопнув за собой калитку, я облегченно вздохнул и пошел к Валерке Петрову «встряхнуться» после таких кошмарных приключений. Теперь к ним, в этот дом меня и всеми богатствами мира не заманишь. Ну их всех!..

Я постепенно начал было забывать эту историю, но на третий день, вернувшись вечером домой с кино «Месть колдунов», я обнаружил в дверях записку такого содержания: «Бабушка в ужасном состоянии. Она кричит, зовет тебя, бьет посуду. Мы совершенно измотались. Ждала тебя целый час. Как только придешь — приходи срочно к нам. От беды и худа спасешь только ты. Умоляю! Ольга».

— Еще чего не хватало, — подумал я. — Опять надо успокаивать эту умирающую старуху? Опять туда? Елки — моталки!

У меня от расстройства, как всегда, сильно заныло в желудке, и я решил заглушить это «коленвалом», который купил на день рождения, помогает. Налил сначала водку в рюмочку, потом, подумав, взял емкость поболее. Налил себе полный стакан и — мать — перемать! — единым духом заглотал. Ух!

Через пять минут мне сделалось нормально: желудок не беспокоил, и настроение уравновесилось. Еще через пять минут наступило полное безразличие, состояние легкое, кайфовое — хоть в ухо дуй в трубу! «Так идти или нет? — стал я мозговать. — Если пойду, то… А если не пойду? Тогда эта старуха может меня как в этом самом фильме о колдунах… Нет, нет… Только не это! Тем более, ребят надо там выручать. Да!»

И вот я пришел к ним снова.

Арнольд с Ольгой очень обрадовались, встретили как самого желанного человека. И я, воспользовавшись этим, нахально попросил у них что — нибудь выпить. Арнольд вытащил из — за шкафа бутылку коньяка «пять звездочек», налил в бокал. Я выпил это для храбрости, попросил, загоревшись, еще. Хрякнув второй, я смело шагнул к старухе. За дверью, в комнате, стояла полная тишина. Может, она спит? Я смело открыл ее дверь и… остолбенел. Старуха стояла посреди комнаты в длинной белой, как балахон, накидке, с растрепанными седыми космами. У нее было жуткое лицо: тонкие губы почернели, глаза провалились, острый подбородок мелко трясся…

— Садись — ка, — хрипло, с трудом произнесла она.

Я послушно сел на стул, чувствуя, что холодные мурашки побежали по спине… Неприятно как — то стало, и коньяк даже не помогает. Дурак!

За спиной, слышу, тотчас щелкнул дверной замок, и мы в полутемной комнате остались с ней одни. Ловушка!

— Что же ты, Борис, меня мучаешь? — затряслась она вся. — Что ты меня — то обманываешь, не даешь спокойно умереть? Зачем ты это, а?..

— Я… я Вас не… понимаю, — пролепетал я, ерзая на стуле.

— Ты почему ящик не взял? Да как ты… смел такое? Ведь ето мое последнее у могилы желанье, на чем душа моя держится — то. Ты, милый, все тут решишь ведь… Али зла хочешь себе и нам какого? Ежели я, паря, разгневлюсь…

— Нет, нет… — вскочил я с места, — ничего ведь такого нет…

— Я ведь тебе — то добра желаю. Я тебе, Борис, все отдаю, а не етим… выродкам, — показала она скрюченным пальцем на дверь. — Ежели хочешь все узнать, то етот хахаль Ольгин ночью задушить меня подушкой хотел, убить меня насильственно задумал… — Она повысила голос, чтоб слышно было у них, за дверью. — А ведь у меня душа, ведь я тоже человек! Какая б ни была!.. А убить — то меня хорошо должен ты токмо… Ты, Борис! С душою чистою своей, с твоим добрым сердцем… Головой — то своей понимаш?

— Как?.. Убить что ли?.. Я?!

— А как же! Ты и есть!.. Кто же еще?

У меня сильно запищало в ушах, закружилась голова… Водка что ли вдарила по мозгам? Я покачнулся.

— Вот ежели возьмешь… — продолжала увещевать старуха, тараща на меня водянистые глаза. — Как токмо ящик унесешь, так я сразу и успокоюсь, и подможешь ты мне, как я мужьям — то своим тогды помогла. Я ведь знаю, милок, что ты никому другому в городе не рассказал про наш разговор тогдашный. Да-а. А ящик — твой! Твой токмо! В етом ящике — то душа вся моя, вся жисть моя ляжит… Ты понял?

Понимать — то я, вроде, понимал, но от мандража и выпитого у меня, чувствую, мозги сильно затуманились — «пошли набекрень». В глазах поплыли круги и тени, лампа запрыгала светлыми пятнами… Ядрена — мать!

Старуха приблизилась вплотную, дыхнула на меня гнилостью, прошептала:

— Золото — то возьми… Возьми-и, милок, золото!

Она дрожащими руками протянула мне этот злополучный ящик, с угрозой в голосе выдохнула:

— А ежели не возьмешь, худо большое будет тебе… Худо!

Мне вдруг стало нестерпимо душно тут, и я, плохо соображая, машинально схватил этот ящик и тотчас кинулся к двери, стал отчаянно барабанить… Откройте!

За собой я услышал ее хриплый старческий голос:

— Ты убить, убить меня должен, убить!..

И я, действительно, в тот момент готов был ее убить, чтоб лишь вырваться поскорей из этой черной комнаты, чтоб не слышать старухин голос и не видеть пронзительных глаз ее… Прочь, прочь отсюда! Скорее! Скорее!

Тут щелкнул, наконец, замок — дверь открылась!

Я тотчас вылетел оттуда и, даже не одевшись, выбежал с ящиком на улицу… Домой! Только домой!

Я бежал, спотыкаясь и падая, по туманным улицам ночного Якутска, плохо соображая, прижимая к телу этот проклятый старухин подарок… Мелькали фонари, шарахались от меня тени людей в косматых шубах и шапках… Ну вас всех к ядреной матери! Прочь!

… Выскочил на Октябрьскую. Добежав до подъезда, с трудом поднялся на четвертый этаж, долго ковырялся в замке, не попадая ключом в узкую щелочку: сильно дрожали руки… Я скрючился весь от холода, чертовски замерз — аж зубами лязгал.

Ворвавшись в квартиру, первым делом ринулся на кухню, вытащил из холодильника спасительную бутылку с остатками водки и прямо из горла, в два приема, пропустил все до дна. Ух!

Дальше, уже отогревшись, выходил куда — то на площадку, ругался с кем — то, блевал там в подъезде… Снова заходил домой, плакал, смеялся, что — то искал… А потом в коридоре квартиры, споткнувшись, упал, больно стукнулся головой и провалился куда — то в черную яму…

Чувствую, что кто — то дергает меня, шлепает по лицу. Смотрю, значит, а это Янка Баишев стоит: «Эй, жив, догор? Тур, вставай!» Склонился надо мной, щербато лыбится, а я лежу на диване, и часы на стене 11 часов 26 минут показывают. Уже полдень? Ничего себе… Ядрена — вошь! Ноет затылок, страшно трещит голова, горят кисти рук и все лицо… Балда!

— Дай — ка закурить, — прошу у Янки. Жадно затягиваюсь, курю. Чувствую, немного полегчало. — Как это я?..

— А ты, чудак, вчера опять того… Тяпнул где — то сильно, — смеется он. — Еле на диван затащил. Тяжелый ты, черт!

— Где это так?.. — я смутно стал припоминать вчерашний вечер, этот злосчастный визит к старухе.

— Раздетый совсем пришел, хорошо, что руки не отморозил. А щеки — то Дед Мороз сильно поцеловал — красные стали. Хочешь посмотреться?

— Раздетый, говоришь? — удивился я, потирая горящие щеки. Вспомнил, как бежал по улице без пальто.

— Ну, да, — махнул Янка рукой. — Подхожу к твоей конуре, вижу: твоя дверь открыта настежь, а сам лежишь в коридоре на полу… Накачался. Дергаю, бужу тебя, а ты никак… Без задних ног, значит.

— Без задних… А где, догор, ящик? — тут вспомнил я. — Ящик — то где?

Янка удивленно посмотрел на меня:

— Какой ящик?

— Да ведь ящик с собой был железный, черный такой…

— Да не — ет… Лежал ты… В коридоре, на полу — то не было ящика. Осмотрел я тогда, везде пошарил, думал, что ты, может, бутылку с собой притаранил, дернуть немножко хотел… Не было, догор, ничего. Это точно. Все честно проверил, даже за шкаф твой заглядывал.

— Не было? — испугался я. — Шутишь, может? Отдай!

— Ха! Может тебе, Боря, приснилось? — засмеялся он. — Или того… Совсем? — Покрутил пальцем у виска.

— А пошел ты!..

Я с трудом, охая — ахая, поднялся с дивана, постоял, покачиваясь, потом вышел в коридор. Одежды и ящика не было.

Разозлившись, стал искать его везде — и в комнате, и в туалете, и весь коридор перерыл… Нету нигде. Нету — и все! Пропало, выходит, старухино золото. Ядрена — матрена! А может, он… Я молча, с подозрением посмотрел на Янку, думая: врет или не врет? Янка глядел на меня спокойно, даже весьма сочувственно, и я верил ему с детства, ибо он меня еще не обманывал никогда, не подводил, да и ребята все уважали Янку, как честного, надежного во всех отношениях парня. Нет, не мог он стибрить, не мог. Пропало «добро», так пропало! Может, это и к лучшему? Но тут я вдруг вспомнил последние слова старухи: «… худо большое будет тебе… Худо!» Чертова бабушка! И зачем я вчера поперся туда? Дурак!

Мне вдруг снова сделалось тоскливо и плохо, аж сердце сильно забилось в груди. Я свалился на диван, громко застонал, отвернулся к стенке, закрыл глаза. «Что же будет со мной теперь?.. Елкина мать!»

Янка, желая, видимо, облегчить мои страдания, сердобольно спросил:

— Может, Боря, того?.. Опохмелишься? Я быстренько сбегаю… Деньги у тебя найдутся?

— Деньги? — повернулся я, вздохнул. — Да поистратился я, догор, пиджак вот новый купил… — Потом вытащил из кармана штанов мятую «трешку». — На, вот последняя… Только «вермуть» этот не бери, лучше «Анапу».

— Бу сделано, шеф, — шутливо козырнул Янка. — На Петровского сбегаю… Иде наша не пропадала!

Но тут мы слышим, кто — то стучится в дверь. Кто это опять? Соседи или… милиция? Шумел, вроде, вчера в коридоре, ругался… А, может, это ящик мой принесли?!

— Иди, — говорю другу, — посмотри, кто пришел.

Янка пошел открывать.

Слышу из комнаты, что, вроде, мужчина какой — то зашел, меня спрашивает. «Дома он, заходи… Сюда, сюда», — говорит ему Янка.

Человек зашел в комнату, вижу: да это… Арнольд. Опять двадцать пять! Чего это он вдруг?..

Стоит. Мы молча смотрим друг на друга, будто впервые встречаемся. Янка в недоумении хлопает глазами: чего, мол?

Арнольд вдруг четко произносит:

— Агриппина Тарасовна умерла. Она просила, чтобы ты, Борис, пришел к ней… на похороны. Обязательно. С ящиком. Это были ее последние слова.

* * *

Пока я, охая и ахая, валялся на диване, Янка быстренько, лётом, притаранил бутылку «Анапы», как того я и просил. На сдачу принес булочки с маком: вот и весь наш завтрак. Выпили — закусили. Пустая бутылка полетела в ведро — бодренько звякнула там.

Вино приятно разлилось по желудку, кишкам и мозгам… Стало легче, и захотелось еще. Но на второй заход башлей оставалось у нас всего — то ничего. Наскребли по карманам медяки, но на «вторую спасительную» не хватало всего пятидесяти шести копеек. Где добрать? Ту би о нот ту би?

И тут я вспомнил, что нижняя моя соседка, баба Нюра, как — то одолжила у меня летом пятерку на табак. Она, эта очень живая, говорливая и шустрая старуха, курила всегда какие — то дюже крепкие, очень вонючие самокрутки. Чего — то там к табачку подмешивала, колдовала «по фронтовой привычке», так как служила в сорок четвертом на аэродроме у самих «ночных ведьм». С некоторыми летчиками она переписывалась до сих пор и с гордостью показывала мне их фотографии. Жили — дружили мы с бабой Нюрой хорошо, не как с другими нашими соседями, которые чуть — чего, так сразу крутят 02. Личный покой — прежде всего!

После смерти единственной дочери Тоси бабка жила вдвоем с пятилетней внучкой Сашей, оставшейся круглой сиротой, и жили они скудно: старухиной пенсии не хватало на «нормальную жисть». И вот просить у нищей соседки старый должок мне, бия себя в грудь, было стыдно. Но чего не сделаем мы, алкаши заср…, за очередную родимую «бульбулечку». Копейка в такие взлетные моменты бывает дороже всего на свете. Знаем!

Я нехотя, матерясь, спустился на нижний этаж, робко нажал на дверной звонок. Долго никто не отзывался, потом слабенький детский голосок спросил:

— Хто етя там?

— Сашка? — обрадовался я. — Это я, дядя Боря сверху. Бабка дома?

Сашка открыла мне дверь, и я вошел в тесную, плохо освещенную старухину квартирку.

— А бабули нет, — замотала головкой внучка. — Вчера вот усла и нету.

— Куда ушла? — удивился я.

Не могла старуха внучку одну дома оставить.

— Какой — то там ю-ю… юли… юлибей сказала. И все.

«А-а, понял я. — На юбилей старая потащилась». Любила Нюра по случаю тяпнуть крепко. Бывало.

«Значит, тут глухо, — подумал я. — У кого же занять? У Габышевых?»

Я уж хотел выйти, но тут заметил, что девчушка крутит в руках какой — то старинный камешек.

— А… что это у тебя, Саша? В руках?

— Иглуска. Камесок, — улыбнулась она. — Класивая!

— Ну — ка, ну — ка… — взял я у нее «иглуску» и чуть было не упал от удивления на месте.

Это было золотое кольцо с большим красным, как глаз дракона, рубином… Из ее, старухи Агриппины Тарасовны, ящика! Е… т… мать!

— Ты… ты… — растерялся я. — Откуда, Сашок, у тебя… такая игрушка? Баба Нюра дала?

— Не-е, — замотала она лохматой головкой. — Сама насла. В колидоле. Вот ты, дяда Боля, орал вчела, бегал, а я посмотлеть высла… А ты узе убезал… И бабки нет. Никого нету.

— Да — да, я убежал, — закивал я, не скрывая радости.

Вспомнил вчерашнюю пьяную бузу в коридоре… Вспомнил даже, что искал бабу Нюру то ли выпить с ней, то ли ящик этот подарить как самым неимущим и достойным. Да, что — то такое было, было, но… туман.

— А ты это… где — то нашла? Где?

— Насла. Коло двели насей… ясик лезал, а тама камуски, зелезки золотые, клуглые больсие капейки… много. Я тама усе соблала в ясик и домой плинисла.

— А ящик сам где? — заглянул я, не выдержав, в комнату.

И увидел на полу кучу моих потерянных драгоценностей! О, Господи!

— Во, б…! — облегченно вздохнул я и упал, сел на бабушкино кресло. — А я-то думал, что вчера потерял свой ящик, — громко сказал я, — а он, собака, здесь вот стоит. Чудеса!

— А почему блосил? — по — взрослому серьезно посмотрела она на меня.

— Бросил вот… — поморщился я. — Пьяный, Сашенька, был. Не соображал. Ты же видела.

— Ага, пияный кличал, — сказала она и добавила: — Пить вино плохо. И бабка пьет. Все пиют.

— Да, это верно, — согласился я. — А что делать — то? В Якутске холод, туман, никуда не пойдешь… Скучно. И отпуск мне на работе дают только зимой. Вот и лежишь себе на диване… и «соображаешь»! — засмеялся я. — Так вот и крутимся. Ха!

— А мине не скусно, — с упреком в голосе ответила она. — Иглаю, плидумываю всякое… Токо куклы нет. Плохо.

— Куклы нет? — вскочил я с кресла. — Все, Сашенька! Будет у тебя кукла — с большими голубыми глазами и в длинном роскошном платье… Красавица! Хочешь?

— Хочу, — кивнула. — А ты не амманесь… как бабушка?

— Нет, Сашенька, не обману, — стал я быстро собирать в ящик свои драгоценности. — Сегодня после обеда кукла будет здесь. У тебя. Обещаю! — Я по — пионерски вскинул вверх правую руку: — Ленинско — Сталинско! Салют! Да здравствует КПСС!

— Капе — ысс, — это сто? Не пони. ма..ю.

— КПСС — это значит: Куплю Подарок Сашеньке Сегодня… Обязательно! Идет? — протянул я на прощание правую руку.

— Идет! — обрадовалась она. — Буду здать.

Я, радостно мурлыча пионерский марш «Взвейтесь кострами, синие ночи», зажав в подмышке злополучный старухин ящик, бодро вышел из квартиры бабы Нюры.

* * *

И вот наступил день похорон Агриппины Тарасовны, и я со своим «наследством», с ящиком, должен был приехать к 12 часам на Маганское кладбище. Так сказал мне Арнольд, и такова была последняя воля и повеление моей бывшей родственницы, почившей в Бозе со смиренной улыбкой на бледных губах.

Вот такая ядрена катавасия получилась. «И черт бы побрал эту семейку с концами, — ругался я. — Нахр… все это! И подавились бы все они фамильным золотом!.. Золото! Золото!!!»

Тут я поднялся с постели, а было уже девять утра, взял с полки какой — то старый потрепанный словарь, открыл на букву «З» и стал читать.

В одиннадцатом часу, когда я уже малость перекусил (съел хлеб с колбасой) ко мне, завалился Валерка Петров, старый корефан. Он, наконец, принес мне свои долги (получил зарплату), и я решил взять его с собой на похороны. Валерка с радостью согласился, ибо четко знал, что там на кладбище, у могилы будут обязательно водку разливать по обычаю. Кто не согласится на халяву!

Времени было еще достаточно, и мы с ним двинули на Оржанку, где в кафе «Волна» по утрам собиралась веселая городская братия, ибо только там давали публике вино на розлив. «Сколько хошь, стоко и берешь!» Ючигей!

Я положил старухин ящик в спортивную сумку, и мы бодро дернули в это популярное заведение.

В кафе народу собралось довольно много. Над круглыми высокими столиками с бутылками пива и пластмассовыми стаканами с вином висел монотонный грубоголосый гул. Мужики делились новостями, рассказывали всякие байки.

Здесь мы, конечно, встретили старых знакомых, а также кой — кого из бывших однокашников по 1-й заложной школе. Они обрадовались, увидев нас, тут же разлили по стаканам, подали «братскую долю», как было принято на Оржанке.

Начались разговоры: кто? где? когда? Духарился за нашим столом больше всех Ромка Собакин: как всегда он корчил из себя этакого «городского бываку», которого все знают и уважают. Но уважали ребята его, конечно, не за добрые дела, а за острый и ловкий язык. Он лихо травил анекдоты и смачно матерился. Артист!

Мы купили «заложным братишкам» обильное питие, и треп вперемешку с «лапшой» стал набирать силу. Ромка, как всегда, завел свой «веселый патефон», и его теперь можно было остановить, только чувствительно трахнув по башке кувалдой. Мне стало скучно, и тихо, бочком — бочком, слинял к соседнему столику, за которым собрались наши местные знаменитости — поэты и художники, любители застолий, юбилеев и всяких компаний. Публика что надо! И сам «убай Эллей» тут был, а «дядя Коля» читал вдохновенно свои новые утренние «предстаканные», как он говорил, стихи. Это были юморные экспромты и короткие эпиграммы. Все ржали. Поэт Рафаэль, кудрявый красавец и ловелас, неистово, сверкая глазами, хвалил какую — то красавицу: «Это ангел! Ангел!» Рядом с ним, тяжело набычившись, стоял сам бывший обкомовский тойон «Супер Ду», которого почему — то не любили, но побаивались. Он был резок… и с «тяжелым кулаком». Авторитет!

Художник Борька Васильев, маленький, шустрый, всегда модно и чисто одетый, затравил очередной якутский анекдот, и Тарагай Бере, хрипло, с присвистом заржав, хлопнул Бориса по тощей спине, выматерился: во, б… твою душу! Ха!

Вот так бы и стоял тут с ними, но тут меня окликнул корефан Валерка, ибо пора было уже отвалить из кафе в сторону печальных маганских крестов.

— Значит, на кладбище? — спросил Ромка меня. — Старуха, значит, коньки отбросила? Ух и злая она была! — вспомнил он заложное детство. — Помнишь, Валерка, как она с палкой за нами во дворе гонялась. Ведьма!

— Ты с нами поедешь? — спросил я Ромку. — Автобус отходит от Шавкуновой ровно в одиннадцать тридцать.

— Вот Славка Битый еще с нами… — кивнул он на соседа, высокого русского парня. — Тоже в доску наш — заложный. Он Симку Красавчика знал. И Малая тоже.

Битого я помню по параллельному седьмому «Б», но тогда он ничем особенным, в отличие от нас известных сорванцов 1-й школы, не отличался. Пацан как пацан. Ну, а после, как ребята мне рассказывали Славка Битый был, кажется, шестеркой у Жоры Косого, которого по — пьяни зарезал Васька Зубов. Но это было давно, в другие «лихие» времена, когда на экранах Якутска только начали крутить боевики типа «Лимонадного Джо» или «Семь самураев».

— Ну, чо, рванем? — поставил я на стол последний пустой стакан. — Дергаем!

* * *

На кладбище дубарь стоял страшный, и у всех собравшихся на похоронах старухи шел изо рта густой белый пар. Хорошо, что соседка покойницы, тетя Дуся, догадалась привезти из дома большой медный самовар, и желающим наливала в кружки и стаканы горячий чай. Люди пили. Отогревались.

Все очень спешили. У гроба наскоро говорили прощальные слова и, сняв шапки, быстро надевали их обратно, не желая отморозить уши.

Меня кто — то тихо толкнул сзади. Это был Арнольд.

— Принес? — шепотом спросил он. — Давай, как она сказала… перед смертью. Подойди ближе… Так.

Я все понял и, вытащив из сумки злополучный ящик подошел к гробу и, смущаясь, комкая слова, невнятно сказал:

–… Вот, Агриппина Тарасовна… Я вот, хм, это… Все — все как Вы мне сказали. Смерть — это дело такое… такое… В общем, прощайте навеки и пухом… то есть снег… Спите спокойно! Это все. Я принес… Все.

Я вытянул вперед ящик, постоял. Лицо покойницы было белее и холоднее, я думаю, снега, на котором как нарисованные сажей, резко выделялись ее густые, некогда сводившие с ума мужчин, красивые крылоподобные брови. Нос чуть с горбинкой выделял ее знатную породу — некогда властных и сильных людей, которые волей судьбы и проведения оказались однажды на берегах холодной якутской реки Лены.

Я смотрел на нее и знал, что она сейчас «видит и слышит» меня, ибо ждала этого важного для нее момента все последние десятилетия, не растратив, возможно, ни одной золотой монеты из ящика, что бы «грех страшный не расплескать» и в Бозе почить. И лицо старухи было, действительно, очень спокойное, умиротворенное, и мне вдруг показалось, что она чуть приоткрыла глаза, посмотрела на ящик и чуть — чуть, уголками сухих и тонких губ улыбнулась. Вот и все.

После последней короткой речи Ольги все как — то быстро налетели к могиле, торжественно спустили в яму гроб и яростно, откровенно спеша, закидали его мерзлыми комьями земли. Потом поставили наспех сколоченный халтурщиками деревянный семиконечный крест. Все.

Толпа похоронщиков затем ринулась к столу, где стояли бутылки с водкой и мерзлым хлебом с колбасой. Тетя Дуся, быстро ополаскивая посуду кипятком из самовара, разливала желанную водочку. Опрокидывая содержимое в открытые жадные рты, люди бежали к автобусу, ибо холод все более крепчал и казалось, что от январской стужи сейчас начнут ломаться ветки на деревьях. И ресницы на глазах похоронщиков, прилипнув, больше никогда не отлипнутся, как у покойницы Агриппины Старостиной, с которой в холодную и черную могилу навсегда ушли, провалились многие биения, страсти и тайны первой половины кровавой эпохи ХХ века.

Автобус и «уаз — фургон» двинулись с места и, поскрипывая на ухабах кладбища, поехали в город. Спустившись с Маганской горы, машины, пробираясь «на ощупь» сквозь молочный туман, оказались где — то в районе Белого озера, где справа от дороги темнелись стены каких — то старых деревянных бараков и сараев.

— Стоп, командир! — вдруг крикнул шоферу с заднего сидения Ромка Собакин. — Мы… слезем тут. Приехали!

— Чего так? — не понял Валерка. — Куда приехали?

— Резиденция! Хата моя тут! — радостно оскабился Ромка. — Привальчик устроим. Давай, ребя! Заложные, за мной!

И четверо парней, пошатываясь от выпитого, громко разговаривая, вывалились на улицу.

По пути Ромка купил в продмаге две бутылки водки и три того же неистребимого и легендарного вина семидесятых — «Агдама». «Агдам — как дам!» — любили шутить тогда. Кто — то еще купил две буханки хлеба, кильки и ливерную колбасу.

Парни, помотавшись между дачного типа постройками, вышли наконец к занесенной по окна снегом хибарке.

— Моя рези — и — иденция! — заявил, ударил в грудь себя Ромка. — Пра — а — ашу, господа… Вперед! До победного конца!

В хате Ромки дубак стоял, казалось, покруче, чем на улице: остатки чая в грязных граненых стаканах замерзли, покрылись тонкой корочкой льда. Окна, кривые, узкие, были частично забиты кусками фанеры, а дырки заткнуты рваными тряпками. Несмотря на морозный свежак, в хате пахло едким дымом дешевых папирос и родимо — неистребимым запахом водяры. А скатерть на столе, кстати, некогда шикарная, расшитая разноцветными шелковыми нитями, была теперь лилово — липкой, заляпанной пятнами от местной густо — тошнотворной «бормотухи». Уют и комфорт на лицо! Красота!

Ромка, как гостеприимный хозяин, быстро запихал в полуразвалившуюся печь охапку сырых дров, все это торопливо залил из банки бензином — поджег. Пламя длинное, сине — зеленое тотчас вырвалось из пасти топила и чуть не спалило хозяину его лохматые битловские волосы.

— Баста! — радостно подпрыгнул Ромка. — Гуляем, пацаны! Сарынь на кичку!

Он тотчас, не вандалясь долго, разлил по мерзким стаканам водку, крикнул:

— Первый тост за дам… Задам! За старуху! Не чокаясь… Ну!

— А чего за старуху — то? — недовольный покосился на него Валерка. — Пили ведь… Скоко можно? Давайте за живых теперь. За тех, кто в море.

— В морге, — едко перевернул острый на язык Ромка. — Ладно, ты, паря, прав. О’кей! Пьем за тех, кто плавает, плывет и всплывает всегда. За нас, живчиков и триумфаторов «Агдама»! Уря, товарищи!

— Зиг! Зиг! — рявкнули и опрокинули родимое до дна.

— Теплее, теплее… — радостно потер руки Ромка. — Пошла! Лед тронулся, господа присяжные! — он схватил «бормотуху», рявкнул: — Разбавим это красненьким… Запьем! И запоем… Запоем! — Ромка весело затянул свою «коронную под шофе»: — ай дала, ай дала, ай балалайка… Ба — ла — ала-а-айка!

Все разом загалдели, стало в холодной хибаре веселее… Огонь в печи разгорелся, и чайник на плите с остатком воды участливо засипел, оживился.

Пошли разговоры, воспоминания о «славном заложном прошлом», о друзьях, которых уже нет или сидят по новой ходке. Бутылки пустели, жалобно позвякивали… Все путем.

И вдруг Ромка, улучив паузу, громко спросил у меня:

— Слышь, Бориска, а что за такой железный ящик ты вытащил из сумки на похоронах? Будто хотел его старухе в гроб положить… Зачем?

— Ее это было… — повернулся к нему я, чувствуя, что сильно хмелею… — добро и… и богатство.

— А расскажи! — сразу оживился любопытный Ромка. — Тут чую что — то остренькое, интересненькое есть… Тайна! Не так ли?

— Да я… какая там… — хотел отмахнуться я от него, но что — то этакое изнутри толкнуло меня, заставило выдавить наболевшее, вытащить эту «занозу» из плоти души своей.

И я, дурак, идиот последний, конечно, рассказал под дураком всю историю с ящиком своим «корешам». Ребята, разумеется, ничего такого не ожидали услышать от меня, но были и они, «тертые и стреляные», удивлены этой историей, таким поворотом в моей обыкновенной, тускло — серой жизни. Ведь золото, богатство, крупная валюта — это все не про нас, «простых советских парней», а из другой жизни, из другого «кина». Не стыкуется как — то.

— Да он у нас, ребя, выходит богатый наследник, почти миллионер! — Прыгал и дергался Ромка. — Шикарный тип! Дюпон и Крез! Почти Рокфеллер нашего масштаба! Уря, товарищи! Да здравствует капитализм!

— А ну покажь! — загорелся тут Валерка Попов. — Позырить хочется! Давай!

— Покажи! — придвинулись ко мне захмелевшие парни. — Золото?

Я нехотя, подавляя симптомы какой — то тревоги в животе, вытащил из сумки старухин ящик, открыл. Увидев добро, раскрыв от удивления хайла, кореша привстали, кроме Славки Битого. Он молча, равнодушно смотрел на переливающуюся разноцветными искорками кучу, будто перед ним лежали не бриллианты и золото, а ржавые гайки и болты.

Конец ознакомительного фрагмента.