Неточные совпадения
Вообразите себе только то, что
является вооруженный с ног до головы, вроде Ринальда Ринальдина, [Ринальдо Ринальдини — разбойник, герой одноименного романа немецкого
писателя Х.-А.
Катин заговорил тише, менее оживленно. Климу показалось, что, несмотря на радость, с которой
писатель встретил дядю, он боится его, как ученик наставника. А сиповатый голос дяди Якова стал сильнее, в словах его
явилось обилие рокочущих звуков.
У стола командовал
писатель Катин. Он — не постарел, только на висках
явились седенькие язычки волос и на упругих щечках узоры красных жилок. Он мячиком катался из угла в угол, ловил людей, тащил их к водке и оживленно, тенорком, подшучивал над редактором...
На террасе говорили о славянофилах и Данилевском, о Герцене и Лаврове. Клим Самгин знал этих
писателей, их идеи были в одинаковой степени чужды ему. Он находил, что, в сущности, все они рассматривают личность только как материал истории, для всех человек
является Исааком, обреченным на заклание.
Не зная, что делать с собою, Клим иногда шел во флигель, к
писателю. Там
явились какие-то новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами, спрятанными за темные очки, то и дело потирал пухлые руки, восклицая...
Изредка
являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не глядя в окна Самгиных; войдя к
писателю, молча жал руки людей и садился в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Затем мой брат, еще недавно плохо учившийся гимназист, теперь
явился в качестве «
писателя». Капитан не то в шутку, не то по незнанию литературных отношений называл его «редактором» и так, не без гордости, рекомендовал соседям.
Через три года
явилось второе произведение Островского: «Свои люди — сочтемся»; автор встречен был всеми как человек совершенно новый в литературе, и немедленно всеми признан был
писателем необычайно талантливым, лучшим, после Гоголя, представителем драматического искусства в русской литературе.
Но при общей характеристике частности могут остаться в стороне, и на первом плане
является изображение общего миросозерцания
писателя, как оно выразилось во всей массе его произведений.
Он хвалил направление нынешних
писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом,
явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили
явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал,
писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о том, что нельзя же оставлять министром духовных дел человека, который проклят анафемой.
Это совершенно особенное чувство: ведь ничего дурного нет в том, что человек сидит и пишет роман, ничего нет дурного и в том, что он может написать неудачную вещь, — от неудач не гарантированы и опытные
писатели, — и все-таки
являлось какое-то нехорошее и тяжелое чувство малодушия.
Вот скоро
явится к нам «всамделишный», как дети говорят,
писатель…
Зачем же он примешивает тут какого-то господина Токевяля (удерживаю фамилию этого
писателя в том виде, как она
является в плодах деревенских досугов [Токевиль положительно сделался популярнейшим из публицистов в наших усадьбах.
Но тут
является еще одно условие — это отношение
писателя к типам, им изображаемым.
Писатели второстепенные приготовляют поприще для
писателей первоклассных, для великих
писателей, которые не могли бы
явиться, если б предшествующие им литературные деятели не приготовили им материала для выражения творческих созданий, — среды, в которой возможно уже проявленье великого таланта.
В 1835 году дошли до нас слухи из Петербурга, что Гоголь написал комедию «Ревизор», что в этой пиесе
явился талант его, как
писателя драматического, в новом и глубоком значении.
Это последнее достоинство получает особенную цену в глазах наших, когда мы вспомним, как редко
являлось оно у наших
писателей до Кольцова.
„Жизнь — болезнь духа! — говорит Новалис [Новалис (наст. имя Фридрих фон Харденберг, 1772–1801) — немецкий поэт, один из создателей школы"иенского романтизма", автор"Гимнов к ночи"с их культом смерти.]. — Да будет сновидение жизнью!“ Другой
писатель, Тик [Тик Людвиг (1773–1853) — немецкий писатель-романтик.], вторит ему: „Сновидения
являются, быть может, нашей высшей философией“. Эти мысли тоже неоднократно повторены русской литературой последних годов.
Скоро
явится свету второй Державин: это Пушкин, который уже в лицее перещеголял всех
писателей.
Следи за тем, чтобы чтение многих
писателей и всякого рода книг не произвело смутности и неопределенности в уме. Следует питать свой ум только
писателями несомненного достоинства. Излишнее чтение развлекает ум, отучает его от самостоятельной работы. Поэтому читай только книги старые, несомненно хорошие. Если когда-нибудь
явится желание перейти на время к другого рода сочинениям, не забывай никогда возвращаться опять к прежним.
Пожиратели
явились в образе разорившихся аристократов,
писателей, художников, артисток, музыкантов, с их великолепными костюмами, эффектными лицами, тонкими запахами, замечательными инструментами и голодными желудками.
Тогда в польском еженедельнике"Край"
явилась самая лестная для меня характеристика как
писателя и человека, которая начиналась таким, быть может, слишком лестным для меня определением:"Пан Петр Боборыкин, известный русский романист — один из самых выдающихся представителей наиблагороднейшего отдела русской интеллигенции"("Pan Pietr Boborykin zna-komity…").
Замысел романа"В путь-дорогу"
явился как бы непроизвольным желанием молодого
писателя произвести себе"самоиспытание", перед тем как всецело отдать себя своему"призванию".
Я узнал обо всем этом позднее; но, когда
являлся к нему и студентом, и уже профессиональным
писателем, — никак бы не мог подумать, что этот высокоприличный русский джентльмен с такой чопорной манерой держать себя и холодноватым тоном мог быть героем даже и не похождений только, а разных эротических затей.
И к моменту прощания с Дерптом химика и медика во мне уже не было. Я уже выступил как
писатель, отдавший на суд критики и публики целую пятиактную комедию, которая
явилась в печати в октябре 1860 года, когда я еще носил голубой воротник, но уже твердо решил избрать писательскую дорогу, на доктора медицины не держать, а переехать в Петербург, где и приобрести кандидатскую степень по другому факультету.
Если взять еще образ: мое редакционное издательство
явилось пробным камнем для всего того, что во мне, как человеке,
писателе, сыне своей земли, значилось более ценного и устойчивого.
И тут у многих участников собрания
явилась мысль о создании чего-то вроде московского клуба
писателей, где бы сходились лица самых разнообразных художественных и политических установок для хорошего, дружеского обмена мнениями.
Мало ли сколько, например, в России в романах, комедиях и очерках встречается настоящих дворянских фамилий, вписанных даже в VI книгу, и, наверно, никто из родичей этих фамилий не
являлся к
писателям с требованием отчета и даже не писал им писем на эту тему.
В письме к одной своей приятельнице Гюстав Флобер пишет: «Я опять возвращаюсь в мою бедную жизнь, такую плоскую и спокойную, в которой фразы
являются приключениями, в которой я не рву других цветов, кроме метафор». Эрнест Фейдо передал Флоберу просьбу одного своего знакомого
писателя прислать ему автобиографию Флобера. Флобер отвечает: «Что мне прислать тебе, чтоб доставить удовольствие моему анонимному биографу? У меня нет никакой биографии».
Это отсутствие биографии у современного
писателя не случайно, оно
является естественным следствием писательства, как ремесла, я бы сказал, — следствием слишком высокой оценки своего писательского призвания.
Нет, и вы и дама, с которою беседовал наш приятный
писатель, берете очень свысока: вы выставляете людей отличных дарований, а по-моему более замечательно, что и гораздо пониже, в сферах самых обыкновенных, где, кажется, ничего особенного ожидать было невозможно,
являлись живые и привлекательные личности, или, как их называли, «интересные мужчинки».
Это новое имя
являлось у наших
писателей как бы новой сектой, новой отраслью раскола.
Более всего жене
писателя казалось невероятным, что он может что-нибудь понимать о супружеских обязанностях, а внимание посторонних дам к ее мужу ее раздражало и довело ее до такой ярости, что она от оскорблений на словах перешла к обидным действиям и
явилась к А. А. Краевскому возвестить ему свою победу и выразить журналу порицание за то, что через его посредство у ее мужа «начались шашни с дамами».
Краевский, впрочем, на нее не сердился и не оробел от проклятия, а говорил вечером: «Бабы! я их знаю!» И он, кажется, действительно «знал баб», и потому в редакции дело
писателя облаживалось хорошо, но не так это выходило в очах служебного начальства, к которому предприимчивая супруга тоже
являлась и говорила там, что ее «pique-assiette» [Блюдолиз, прихлебатель (франц.).] не верит в бога и непочтительно говорит о таких и таких особах, чего-де она, как институтка, не может сносить и «доведет до сведения», потому что у нее есть дитя, которое надо воспитывать в добрых правилах.
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом
явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро развились в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все
являлись еще новые и новые названия; в то время, когда появились плеяды
писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды
писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто не мог добиться толку),
явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге.