Неточные совпадения
— Весьма сожалею, — сказал полковник, взглянув на часы. — Почему бы вам не заняться
журналистикой? У вас есть слог, есть прекрасные мысли, например; об эмоциональности студенческого движения, — очень верно!
Вся
журналистика разделилась на два лагеря: за и против Добролюбова, причем «умеренный либерализм» того времени был за попечителя и за постепенность против журналиста с его радикальными требованиями.
Затем каждое новое произведение Островского возбуждало в
журналистике некоторое волнение, и вскоре по поводу их образовались даже две литературные партии, радикально противоположные одна другой.
Течения эти полагают начало политическим партиям; они же лежат и в основе
журналистики.
Торжество той или другой идеи производит известные изменения в политических сферах и в то же время представляет собой торжество
журналистики соответствующего оттенка.
Журналистика не стоит в стороне от жизни страны, считая подписчиков и рассчитывая лишь на то, чтобы журнальные воротилы были сыты, а принимает действительное участие в жизни. Стоит вспомнить июльскую монархию и ее представителя, Луи-Филиппа, чтобы убедиться в этом.
Ежели умственные и политические интересы не возбуждают внимания общества, то и
журналистика неизбежно принимает соответствующий низменный характер.
Молодому ученому, подававшему большие надежды, пришлось искать заработка, и он перешел в
журналистику, сделавшись постоянным сотрудником «Московского телеграфа». Н.П. Ланин предложил ему организовать редакцию и быть фактическим редактором «Русского курьера», газеты без предварительной цензуры.
«Курьер» как-то неожиданно вырос на поле московской
журналистики. Подпись под газетой была: издатель — А.Г. Алексеев, редактор — Я.А. Фейгин.
В моем ответе, указав на этот факт, я дополнил, что, кроме того, я имею честь состоять «действительным членом Общества любителей российской словесности при Императорском московском университете» и работаю в
журналистике более 20 лет.
Иностранные светские критики тонким манером, не оскорбляя меня, старались дать почувствовать, что суждения мои о том, что человечество может руководиться таким наивным учением, как нагорная проповедь, происходит отчасти от моего невежества, незнания истории, незнания всех тех тщетных попыток осуществления в жизни принципов нагорной проповеди, которые были делаемы в истории и ни к чему не привели, отчасти от непонимания всего значения той высокой культуры, на которой со своими крупповскими пушками, бездымным порохом, колонизацией Африки, управлением Ирландии, парламентом,
журналистикой, стачками, конституцией и Эйфелевой башней стоит теперь европейское человечество.
Как ни слаба была связь между мной и Луи-Филиппом, но мне было лестно, что русская
журналистика не одобряет его внутренней политики.
Журналистика — поле для всех открытое, где всякий может свободно оправдываться, опровергать и даже в свою очередь клеветать.
— Прежде всего, — прервал он меня, — я не признаю клеветы в
журналистике.
Понятно также, что и читатель пропускает мимо все эти так называемые капитальные произведения русской
журналистики и обрушивается на мелкие известия и стенографические отчеты.
Словом сказать, гонимые страхами, мы вдруг уподобились тем рыцарям современной русской
журналистики, которые, не имея возможности проникнуть в"храм удовлетворения", накидываются друг на друга и начинают грызться:"нет, ты!","ан ты!"
Замечательное событие в
журналистике 1827 года было появление «Московского вестника», учено-литературного журнала, издаваемого г. Погодиным.
В московской
журналистике все было довольно тихо.
Во всей германской атмосфере носятся новые вопросы о жизни и науке, это — очевидный факт в
журналистике, в изящных произведениях, в книгах.
С этого времени Новиков решительно овладел поприщем
журналистики.
«Собеседник любителей российского слова» должен занять видное место в истории русской литературы и в особенности
журналистики.
Такова внешняя история этого издания. Можно уже и из нее видеть, что это было замечательное явление в русской
журналистике. Но еще более убедимся в этом, когда поближе рассмотрим внутреннее его содержание, характер и направление.
Ну что он понимает в
журналистике?..
Успех их был велик в обществе: к концу жизни Белинского они решительно овладели сочувствием публики; их идеи и стремления сделались господствующими в
журналистике; приверженцы философии Булгарина и Давыдова, литературных мнений Ушакова и Шевырева, поэзии Федора Глинки и барона Розена были ими заклеймены и загнаны на задний двор литературы.
В литературе начало этого периода совпадает со временем основания «Московского телеграфа»; жизненность его оканчивается со смертью Белинского; а затем идет какой-то летаргический сон, прерываемый только библиографическим храпом и патриотическими грезами; окончанием этого периода можно положить то время, в которое скончал свое земное поприще незабвенный в летописях русской
журналистики «Москвитянин».
С тяжелым чувством оставляем мы прошлогоднюю литературу крестьянского вопроса и обращаемся к другим близким к нему предметам, занимавшим в прошлом году нашу
журналистику. Эти предметы — общинное владение, грамотность народа и телесное наказание. К сожалению, и здесь мало отрадного.
Он видел, как разорвалась та симпатическая связь, которая соединяла его с обществом, и начал с лихорадочным беспокойством бросаться во все отрасли литературы: в историю, роман,
журналистику, отыскивая какой-нибудь струны, которая связала бы его с публикою.
Но зато между литераторами и людьми, близкими к
журналистике, его значение было огромное.
Петербургская
журналистика хранила молчание и только изредка где-нибудь, между строками прорывался темный сочувственный студентам намек на современные университетские события.
Конечно, тогдашняя
журналистика не имела еще такого влияния на дела политические, какое получила она в нашем столетии, но рассеянные по западным государствам члены Барской конфедерации и тогда умели пользоваться ее силой, и тогда, как в недавнее время, подкупали журналистов и печатали разного рода клеветы на ненавистную им Россию.
Представился как раз случай говорить и о Чернышевском не как о главе нового направления
журналистики и политических исканий, а просто как об участнике литературного вечера в зале Кононова (где теперь Новый театр), на том самом вечере, где бедный профессор Павлов сказал несколько либеральных фраз и возбужденно, при рукоплесканиях, крикнул на всю залу:"Имеяй уши слышать — да слышит!"
Не в пример моим тогдашним коллегам, редакторам старше меня и опытом и положением в
журналистике, с самого вступления моего в редакторство усиленно стал я хлопотать о двух отделах, которых при Писемском совсем почти не было: иностранная литература и научное обозрение.
Этот сотрудник сыграл в истории моего редакторства довольно видную роль и для журнала довольно злополучную, хотя и непреднамеренно. Он вскоре стал у меня печатать свой роман"Некуда", который всего более повредил журналу в глазах радикально настроенной
журналистики и молодой публики.
Тогда он писал в"Русском вестнике"и получил новую известность за свои"Мелочи архиерейской жизни", которые писал в какой-то газете. Он таки нашел себе место и хороший заработок; но в нем осталась накипь личного раздражения против радикального лагеря
журналистики.
Беспримерным эпизодом в истории русской
журналистики, по крайней мере я лично ничего подобного никогда не слыхал.
Все, чем наша
журналистика стала жить с 1856 года, я и дерптским студентом поглощал, всему этому сочувствовал,читал жадно статьи Добролюбова и Чернышевского, сочувствовал отчасти и тому «антропологическому» принципу, который Чернышевский проводил в своих статьях по философии истории. Но во мне не было той именно нигилистической закваски, которая сказывалась в разных «ока-зательствах» — тона, вкусов, замашек, костюма, игры в разные опыты нового общежития.
Не помню, чтобы в том, что он говорил тогда о России и русской
журналистике, слышались очень злобные, личные ноты или прорывались резкие выражения. Нет, этого не было! Но чувствовалось все-таки, что у него есть счетыи с публикой, и с критикой, и с некоторыми собратами, например, с Достоевским, который как раз после «Дыма» явился к нему с гневными речами и потом печатно «отделал» его.
Катков тогда смотрел еще совсем не старым мужчиной с лицом благообразного типа, красивыми глазами, тихими манерами и спокойной речью глуховатого голоса. Он похож был на профессора гораздо больше, чем на профессионального журналиста. Разговорчивостью и он не отличался. За столом что-то говорили об Англии, и сразу чувствовалось, что это — главный конек у этих англоманов и тогда самой чистой водылибералов русской
журналистики.
Для довершения картины, среди народа явилось и духовенство. Из-за забора глядел дьячок. Воевода велел его привести и спросил зачем он там стоит. «Смотрю что делается» — отвечал тот. Он похвалил его за спокойное поведение, советовал также вести себя и впредь, объявил о совершенной веротерпимости при наступающей власти польского короля и подал дьячку, в знак высокой своей милости, свою воеводскую руку. Тема для донесения жонду и для вариаций европейской
журналистики была богатая.
До того времени, когда он сам пристегнул себя к русской
журналистике, сначала в качестве газетного отметчика полицейских происшествий, а затем кропателя сценок, рассказов и даже фельетониста, Петухов прошел массу разнообразных специальностей, перепробовал много разнородных занятий.
Почти мимовольно вырвавшиеся выше строки, которые я тем не менее желаю здесь оставить, потому что считаю их сказанными нечаянно, но кстати, не должны, однако же, быть истолкованы в таком претензионном смысле, как будто я хочу или могу пополнить чем-нибудь замеченный мною печальный пробел в нашей духовной
журналистике, — доселе еще бедной живым элементом и терпящей вполне достойное и заслуженное ею безучастие общества за свой сухой, чисто отвлеченный тон и неинтересный характер.
Алексей Кирилович не был ни литературным деятелем, ни литературным приставником; но хотя на его прямых обязанностях не лежало исправление авторских мыслей, он, однако, усердно наблюдал за
журналистикою, аккуратно отмечал красным карандашиком все вольнодумные места, все неблагопристойные мысли и низводил на эти места внимание влиятельных людей.