Неточные совпадения
Арина Власьевна не замечала Аркадия, не потчевала его; подперши кулачком свое круглое лицо, которому одутловатые, вишневого цвета губки и родинки на
щеках и над бровями придавали выражение очень добродушное, она не сводила глаз с
сына и все вздыхала; ей смертельно хотелось узнать, на сколько времени он приехал, но спросить она его боялась.
Она по-прежнему сидела возле
сына (в карты она не играла), по-прежнему подпирая
щеку кулачком, и вставала только затем, чтобы велеть подать какое-нибудь новое яство.
И вдруг, взглянув на
сына, она отодвинулась от него, замолчала, глядя в зеленую сеть деревьев. А через минуту, поправляя прядь волос, спустившуюся на
щеку, поднялась со скамьи и ушла, оставив
сына измятым этой сценой.
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза,
щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий
сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
…Такие слезы текли по моим
щекам, когда герой Чичероваккио в Колизее, освещенном последними лучами заходящего солнца, отдавал восставшему и вооружившемуся народу римскому отрока-сына за несколько месяцев перед тем, как они оба пали, расстрелянные без суда военными палачами венчанного мальчишки!
Анна Михайловна вынула из кошелька и в темноте подала ему бумажку. Слепой быстро выхватил ее из протянутой к нему руки, и под тусклым лучом, к которому они уже успели подняться, она видела, как он приложил бумажку к
щеке и стал водить по ней пальцем. Странно освещенное и бледное лицо, так похожее на лицо ее
сына, исказилось вдруг выражением наивной и жадной радости.
Но дом Марьи Дмитриевны не поступил в чужие руки, не вышел из ее рода, гнездо не разорилось: Леночка, превратившаяся в стройную, красивую девушку, и ее жених — белокурый гусарский офицер,
сын Марьи Дмитриевны, только что женившийся в Петербурге и вместе с молодой женой приехавший на весну в О…, сестра его жены, шестнадцатилетняя институтка с алыми
щеками и ясными глазками, Шурочка, тоже выросшая и похорошевшая, — вот какая молодежь оглашала смехом и говором стены калитинского дома.
«Mutter! — sagte ich, — ich bin Ihr Sohn, ich bin Ihr Karl! und sie stürzte mir in die Arme, [«Маменька! — сказал я, — я ваш
сын, ваш Карл!» — и она бросилась в мои объятия (нем.).] — повторил он, успокоившись немного и утирая крупные слезы, катившиеся по его
щекам.
Михаил Поликарпович после того, подсел к
сыну и — нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо,
щеки.
Мать ходила взад и вперед и смотрела на
сына, Андрей, слушая его рассказы, стоял у окна, заложив руки за спину. Павел расхаживал по комнате. У него отросла борода, мелкие кольца тонких, темных волос густо вились на
щеках, смягчая смуглый цвет лица.
Ей было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах
щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости
сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»
Но когда Тарас пристрелил
сына, повар, спустив ноги с койки, уперся в нее руками, согнулся и заплакал, — медленно потекли по
щекам слезы, капая на палубу; он сопел и бормотал...
То он видел перед собой силача Абунунцал-Хана, как он, придерживая рукою отрубленную, висящую
щеку, с кинжалом в руке бросился на врага; то видел слабого, бескровного старика Воронцова с его хитрым белым лицом и слышал его мягкий голос; то видел
сына Юсуфа, то жену Софиат, то бледное, с рыжей бородой и прищуренными глазами, лицо врага своего Шамиля.
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей
сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то не шло к её крупной, стройной и сильной фигуре. Было заметно, что холода она не боится, ожидая
сына, подолгу стоит на морозе в одной кофте,
щёки её краснеют, волосы покрываются инеем, а она не вздрагивает и не ёжится.
Сдвинув рыжие брови, он гулко крякнул, перекрестился, задев
сына рукою по
щеке, и крепко прижал его к себе.
И замолчал, как ушибленный по голове чем-то тяжёлым: опираясь спиною о край стола, отец забросил левую руку назад и царапал стол ногтями, показывая
сыну толстый, тёмный язык. Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры, рука тяжело повисла, пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно мёртвый, полно налился кровью и слезой, а в левом горел зелёный огонь. Судорожно дёргая углом рта, старик надувал
щёку и пыхтел...
Софья Алексеевна просила позволения ходить за больной и дни целые проводила у ее кровати, и что-то высоко поэтическое было в этой группе умирающей красоты с прекрасной старостью, в этой увядающей женщине со впавшими
щеками, с огромными блестящими глазами, с волосами, небрежно падающими на плечи, — когда она, опирая свою голову на исхудалую руку, с полуотверстым ртом и со слезою на глазах внимала бесконечным рассказам старушки матери об ее
сыне — об их Вольдемаре, который теперь так далеко от них…
И они вышли, немало походили и, придя назад, тогда только застали Александру Ярославовну за чаем: она была в свежем утреннем туалете, сделанном ей в Париже, и, встав приветствовать бабушку, поцеловала ее сжатыми губами не в уста, а в
щеку. Для простой и прямой во всех своих действиях княгини все эти чопорности были не по нутру, и она только крепилась ради
сына, чтобы не дать заметить, как ей все это неприятно.
Первым от судей помещался один из назвавших себя — Сергей Головин,
сын отставного полковника, сам бывший офицер. Это был совсем еще молодой, белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма, ни ожидание неминуемой смерти не могли стереть краски с его
щек и выражения молодой, счастливой наивности с его голубых глаз. Все время он энергично пощипывал лохматую светлую бородку, к которой еще не привык, и неотступно, щурясь и мигая, глядел в окно.
Второй
сын Яков, кругленький и румяный, был похож лицом на мать. Он много и даже как будто с удовольствием плакал, а перед тем, как пролить слёзы, пыхтел, надувая
щёки, и тыкал кулаками в глаза свои. Он был труслив, много и жадно ел и, отяжелев от еды, или спал или жаловался...
Ее темные, ласковые глаза налились слезами, она смотрела на меня, крепко прикусив губы, а
щеки и уши у нее густо покраснели. Принять десять копеек я благородно отказался, а записку взял и вручил
сыну одного из членов судебной палаты, длинному студенту с чахоточным румянцем на
щеках. Он предложил мне полтинник, молча и задумчиво отсчитав деньги мелкой медью, а когда я сказал, что это мне не нужно, — сунул медь в карман своих брюк, но — не попал, и деньги рассыпались по полу.
В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на
сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и
щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.
Эх, знать, не любит он м-меня-а! — пел дьякон Тарас, поджав
щеку и юмористически-скорбно глядя в гору. И вот однажды под вечер Петунников явился. Он приехал в солидной тележке с
сыном в роли кучера — краснощеким малым, в длинном клетчатом пальто и в темных очках. Они привязали лошадь к лесам;
сын вынул из кармана рулетку, подал конец ее отцу, и они начали мерить землю, оба молчаливые и озабоченные.
Поминутно слышишь, что там-то утонул ребенок в ушате, что тут-то забодал его бык или проехала через него отцовская телега, что
сын десятского отморозил себе ногу, трехлетняя внучка старостихи разрезала серпом
щеку двухлетней сестре своей и тому подобное.
Пришла Мальва с бутылкой водки и связкой кренделей в руках; сели есть уху. Ели молча, кости обсасывали громко и выплевывали их изо рта на песок к двери. Яков ел много и жадно; это, должно быть, нравилось Мальве: она ласково улыбалась, глядя, как отдуваются его загорелые
щеки, быстро двигаются влажные крупные губы. Василий ел плохо, но старался показать, что он очень занят едой, — это нужно было ему для того, чтоб без помехи, незаметно для
сына и Мальвы, обдумать свое отношение к ним.
Раздумывая о
сыне, не слыхала она, не чуяла, как слезы ручьем потекли по впалым
щекам ее.
Когда
сын и мать выплакались и успокоились, когда он перестал покрывать ее руки поцелуями, обливая их слезами, а она с какою-то ненасытностью целовать его в лоб,
щеки, губы, Зинаида Сергеевна вдруг бросилась на шею Потемкину и поцеловала его в губы.
— Нет, видно, не видать мне этого счастья! — с отчаянием в голосе произнес
сын, и по
щекам его скатились две горячие слезы.
Старый граф, зная охотничью горячность
сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися
щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку.
В гостиной кипел самовар на круглом столе. Перед ним сидела Наталья Николаевна. Соня морщилась и улыбалась под рукой матери, щекотавшей ее, когда отец и
сын с сморщенными оконечностями пальцев и лоснящимися
щеками и лбами (у отца особенно блестела лысина), с распушившимися белыми и черными волосами и сияющими лицами вошли в комнату.
Клеточка! Так и знай, Павлуша, в твоей безвестной могиле на чьем-нибудь прусском огороде, что ты был не больше как клеточкой; и вы, Инна Ивановна, пожалуйста, успокойтесь и нарумяньте
щеки; это не
сын ваш умер и убит, а просто клеточка кончилась, и туда ей и дорога.
Она довольно оглядела их веселые лица, дружественные позы и потрепала
сына по
щеке; а он, как всегда, поймал на лету ее руку и поцеловал. Он любил мать, когда видел ее; а когда ее не было, то совершенно забывал об ее существовании. И так относились к ней все, родные и знакомые, и если бы она умерла, то все поплакали бы о ней и тотчас бы забыли — всю забыли, начиная с красивого лица, кончая именем. И писем она никогда не получала.