Неточные совпадения
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти всё было отделано. Пройдя по
широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные
окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой
широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к
окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть; она сидела в тени у
окна, погружаясь в
широкие кресла… Мне стало жаль ее…
Таким образом одевшись, покатился он в собственном экипаже по бесконечно
широким улицам, озаренным тощим освещением из кое-где мелькавших
окон.
Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из
окна почти в одно время два лица: женское, в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое,
широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихоструйного треньканья.
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее в землю кирпичное здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены. Двери,
широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней; в остатке верхнего тускло светились два
окна, а под ними, в нижнем, квадратное
окно пылало так ярко, как будто за стеклом его горел костер.
Синий огонек ее долго и упрямо мигал, прежде чем погаснуть; затем во тьме обнаружилось мутное пятно
окна, оно было похоже на
широкое, мохнатое полотенце.
Самгин снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у
окна, раскаленного солнцем, —
широкий кожаный диван, пред ним, на полу, — старая, истоптанная шкура белого медведя, в углу — шкаф для платья с зеркалом во всю величину двери; у стены — два кожаных кресла и маленький, круглый стол, а на нем графин воды, стакан.
— Закройте
окно, а то налетит серая дрянь, — сказала она. Потом, прислушиваясь к спору девиц на диване, посмотрев прищуренно в
широкую спину Инокова, вздохнула...
Самгин оглядывался. Комната была обставлена, как в дорогом отеле, треть ее отделялась темно-синей драпировкой, за нею —
широкая кровать, оттуда доносился очень сильный запах духов. Два открытых
окна выходили в небольшой старый сад, ограниченный стеною, сплошь покрытой плющом, вершины деревьев поднимались на высоту
окон, сладковато пахучая сырость втекала в комнату, в ней было сумрачно и душно. И в духоте этой извивался тонкий, бабий голосок, вычерчивая словесные узоры...
«Предусмотрительно», — подумал Самгин, осматриваясь в светлой комнате, с двумя
окнами на двор и на улицу, с огромным фикусом в углу, с картиной Якобия, премией «Нивы», изображавшей царицу Екатерину Вторую и шведского принца. Картина висела над
широким зеленым диваном, на
окнах — клетки с птицами, в одной хлопотал важный красногрудый снегирь, в другой грустно сидела на жердочке аккуратненькая серая птичка.
— Здесь и мозг России, и
широкое сердце ее, — покрикивал он, указывая рукой в
окно, к стеклам которого плотно прижалась сырая темнота осеннего вечера.
Самгин понимал, что подслушивать под
окном — дело не похвальное, но Фроленков прижал его
широкой спиной своей в угол между стеной и шкафом. Слышно было, как схлебывали чай с блюдечек, шаркали ножом о кирпич, правя лезвие, старушечий голос ворчливо проговорил...
И повернулся к Самгину
широкой, но сутулой спиною человека, который живет, согнув себя над книгами. Именно так подумал о нем Самгин, открывая вентиляторы в
окне и в печке.
В чистеньком городке, на тихой,
широкой улице с красивым бульваром посредине, против ресторана, на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого дома, сложенного из гранита, открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения, провела в полутемную комнату, где на
широком диване у открытого, но заставленного
окна полулежал Иван Акимович Самгин.
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с
окна, обнажив светло-голубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою
широкую спину, мясистую шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном...
Один из штатских, тощий, со сплюснутым лицом и
широким носом, сел рядом с Самгиным, взял его портфель, взвесил на руке и, положив портфель в сетку, протяжно, воющим звуком, зевнул. Старичок с медалью заволновался, суетливо закрыл
окно, задернул занавеску, а усатый спросил гулко...
Стена рассыпалась частями, вздыхала бурой пылью; отвратительно кривились пустые дыры
окон, одно из них высунуло длинный конец
широкой доски и дразнилось им, точно языком.
Белые двери привели в небольшую комнату с
окнами на улицу и в сад. Здесь жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью —
широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Я, если хороша погода, иду на ют и любуюсь окрестностями, смотрю в трубу на холмы, разглядываю деревни, хижины, движущиеся фигуры людей, вглядываюсь внутрь хижин, через
широкие двери и
окна, без рам и стекол, рассматриваю проезжающие лодки с группами японцев; потом сажусь за работу и работаю до обеда.
Долго мне будут сниться
широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое
окно, у которого я любил работать, глядя на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще как вспомнишь, что впереди море, море и море!
Мы заглянули в длинный деревянный сарай, где живут 20 преступники. Он содержится чисто.
Окон нет. У стен идут постели рядом, на
широких досках, устроенных, как у нас полати в избах, только ниже. Там мы нашли большое общество сидевших и лежавших арестантов. Я спросил, можно ли, как это у нас водится, дать денег арестантам, но мне отвечали, что это строго запрещено.
В небольшие
окна с зеркальными стеклами смотрели
широкие, лапчатые листья филодендронов, камелии, пальмы, араукарии.
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с
широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по
окнам пахучие летние цветы.
Если днем все улицы были запружены народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах, с улицы
широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись огни; в
окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты; из отворявшихся дверей вырывались белые клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни.
Широкая плотина замыкала озеро и связывала мыс с лесистой крутой горкой, у самого подножия которой резко выделялся своей старинной архитектурой господский старый дом с почерневшей высокой железной крышей и узкими
окнами.
Сейчас за плотиной громадными железными коробками стояли три доменных печи, выметывавшие вместе с клубами дыма
широкие огненные языки; из-за них поднималось несколько дымившихся высоких железных труб. На заднем плане смешались в сплошную кучу корпуса разных фабрик, магазины и еще какие-то здания без
окон и труб. Река Шатровка, повернув множество колес и шестерен, шла дальше
широким, плавным разливом. По обоим ее берегам плотно рассажались дома заводских служащих и мастеровых.
За небольшим прудом, из-за круглых вершин яблонь и сиреней, виднеется тесовая крыша, некогда красная, с двумя трубами; кучер берет вдоль забора налево и при визгливом и сиплом лае трех престарелых шавок въезжает в настежь раскрытые ворота, лихо мчится кругом по
широкому двору мимо конюшни и сарая, молодецки кланяется старухе ключнице, шагнувшей боком через высокий порог в раскрытую дверь кладовой, и останавливается, наконец, перед крылечком темного домика с светлыми
окнами…
Какая легкая архитектура этого внутреннего дома, какие маленькие простенки между
окнами, — а
окна огромные,
широкие, во всю вышину этажей!
Но… в сущности, этого не было, и не было потому, что та самая рука, которая открывала для меня этот призрачный мир, — еще
шире распахнула
окно родственной русской литературы, в которое хлынули потоками простые, ясные образы и мысли.
И вот я, немножко испуганный грозящим нашествием буйного дяди, но гордый поручением, возложенным на меня, торчу в
окне, осматривая улицу;
широкая, она покрыта густым слоем пыли; сквозь пыль высовывается опухолями крупный булыжник.
Поцеловав меня, она ушла, а мне стало нестерпимо грустно, я выскочил из
широкой, мягкой и жаркой кровати, подошел к
окну и, глядя вниз на пустую улицу, окаменел в невыносимой тоске.
А Григорий Иванович молчал. Черные очки его смотрели прямо в стену дома, в
окно, в лицо встречного; насквозь прокрашенная рука тихонько поглаживала
широкую бороду, губы его были плотно сжаты. Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня. Я не мог подойти к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его, бежал домой и говорил бабушке...
Каждую пятницу Цыганок запрягал в
широкие сани гнедого мерина Шарапа, любимца бабушки, хитрого озорника и сластену, надевал короткий, до колен, полушубок, тяжелую шапку и, туго подпоясавшись зеленым кушаком, ехал на базар покупать провизию. Иногда он не возвращался долго. Все в доме беспокоились, подходили к
окнам и, протаивая дыханием лед на стеклах, заглядывали на улицу.
Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на
широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним
окном и красной, неугасимой лампадой в углу пред киотом со множеством икон.
Он ударил ее колом по руке; было видно, как, скользнув мимо
окна, на руку ей упало что-то
широкое, а вслед за этим и сама бабушка осела, опрокинулась на спину, успев еще крикнуть...
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за
окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на
широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
В кухне, среди пола, лежал Цыганок, вверх лицом;
широкие полосы света из
окон падали ему одна на голову, на грудь, другая — на ноги.
Все затихло в комнате; слышалось только слабое потрескивание восковых свечей, да иногда стук руки по столу, да восклицание или счет очков, да
широкой волной вливалась в
окна, вместе с росистой прохладой, могучая, до дерзости звонкая, песнь соловья.
— Отстань, смола! — огрызался Кишкин. — Что пасть-то растворил
шире банного
окна?.. Найдешь с вами, дураками!
В открытое
окно можно было разглядеть часть
широкого двора, выстланного деревянными половицами, привязанную к столбу гнедую лошадь и лысую голову Антипа, который давно дремал на своей завалинке вместе с лохматою собакой Султаном.
Скоро под
окнами образовался круг, и грянула проголосная песня. Певцы были все кержаки, — отличались брательники Гущины. Обережной Груздева, силач Матюшка Гущин, достал берестяной рожок и заводил необыкновенно кудрявые колена; в Ключевском заводе на этом рожке играли всего двое, Матюшка да доменный мастер Никитич. Проголосная песня полилась
широкою рекой, и все затихло кругом.
Она понимала и отца, и Вязмитинова, и доктора, и условия, в которых так или иначе боролись представлявшиеся ей люди, и осмыслена была развернутая перед ее
окном широкая страница вечной книги.
Один раз, бродя между этими разноцветными, иногда золотом и серебром вышитыми, качающимися от ветра, висячими стенами или ширмами, забрел я нечаянно к тетушкину амбару, выстроенному почти середи двора, перед ее
окнами; ее девушка, толстая, белая и румяная Матрена, посаженная на крылечке для караула, крепко спала, несмотря на то, что солнце пекло ей прямо в лицо; около нее висело на сошках и лежало по крыльцу множество
широких и тонких полотен и холстов, столового белья, мехов, шелковых материй, платьев и т. п.
И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча,
окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся,
широкое и еще более покосившееся.
Выходец из провинции, в фуражке с красным околышком, с
широким затылком, с трепещущим под кашне кадыком и с осовелыми глазами, уставился против елисеевских
окон и только что не вслух думал: «Хорошо бы тут родиться, тут получить воспитание, тут жениться и тут умереть, буде бессмертие не дано человеку!» Перед магазином эстампов остановилась целая толпа и глядела на эстамп, изображавший девицу с поднятою до колен рубашкою; внизу эстампа было подписано: «L'oiseau envole».
Я сидел на низенькой скамеечке под
широким кустом бузины; я любил это местечко: оттуда было видно
окно Зинаидиной комнаты.
Поляк взъерошил свою красивую русую бородку, передернул
широкими плечами и красиво зашагал по двору за торопливо семенившим Родионом Антонычем. Дормез покатился за ними, давя хрустевший под колесами речной хрящ, которым был усыпан весь двор, и остановился в следующем, где в сиренях и акациях кокетливо прятался только что выбеленный флигелек в три
окна.
Через четверть часа Луша была готова, и Раиса Павловна распахнула
окно, в которое
широкой волной хлынула еще не успевшая улетучиться ночная свежесть.
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два
окна, одно из которых я видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие
широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.