Неточные совпадения
Животное это по размерам своим значительно уступает обыкновенному бурому медведю. Максимальная его длина 1,8 м, а высота в плечах 0,7 м при наибольшем весе 160 кг. Окраска его
шерсти — черная, блестящая, на груди находится белое пятно, которое захватывает нижнюю часть шеи. Иногда встречаются (правда, очень редко) такие медведи, у которых брюхо и даже лапы белые. Голова
зверя конусообразная, с маленькими глазками и большими ушами. Вокруг нее растут длинные волосы, имеющие вид пышного воротника.
Я поднял его, посадил и стал расспрашивать, как могло случиться, что он оказался между мной и кабанами. Оказалось, что кабанов он заметил со мной одновременно. Прирожденная охотничья страсть тотчас в нем заговорила. Он вскочил и бросился за животными. А так как я двигался по круговой тропе, а дикие свиньи шли прямо, то, следуя за ними, Дерсу скоро обогнал меня. Куртка его по цвету удивительно подходила к цвету
шерсти кабана. Дерсу в это время пробирался по чаще согнувшись. Я принял его за
зверя и выстрелил.
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев,
зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли
шерстью, но зато под
шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
— На-ко, миляга, на! — сиповато говорил Маркуша, скуластый, обросший рыжей
шерстью, с узенькими невидными глазками. Его большой рот раздвигался до мохнатых, острых, как у
зверя, ушей, сторожко прижавшихся к черепу, и обнажались широкие жёлтые зубы.
Его все любили, Никита ухаживал за ним, расчёсывая комья густой, свалявшейся
шерсти, водил его купать в реку, и медведь так полюбил его, что, когда Никита уходил куда-либо,
зверь, подняв морду, тревожно нюхал воздух, фыркая, бегал по двору, ломился в контору, комнату своего пестуна, неоднократно выдавливал стёкла в окне, выламывал раму.
А тут еще ветер разодрал тяжелую массу облаков, и на синем, ярком пятне небес сверкнул розоватый луч солнца — его встретили дружным ревом веселые
звери, встряхивая мокрой
шерстью милых морд.
Бурмистров сидит, обняв колена руками, и, закрыв глаза, слушает шум города. Его писаное лицо хмуро, брови сдвинуты, и крылья прямого крупного носа тихонько вздрагивают. Волосы на голове у него рыжеватые, кудрявые, а брови — темные; из-под рыжих душистых усов красиво смотрят полные малиновые губы. Рубаха на груди расстегнута, видна белая кожа, поросшая золотистою
шерстью; крепкое, стройное и гибкое тело его напоминает какого-то мягкого, ленивого
зверя.
Старуха думала, что он спит. Но он не спал. Из головы у него не шла лисица. Он успел вполне убедиться, что она попала в ловушку; он даже знал, в которую именно. Он ее видел, — видел, как она, прищемленная тяжелой плахой, роет снег когтями и старается вырваться. Лучи луны, продираясь сквозь чащу, играли на золотой
шерсти. Глаза
зверя сверкали ему навстречу.
Вот и лежачая плаха. Под нею краснеет
шерсть прихлопнутого
зверя. Лисица рылась в снегу когтями именно так, как она ему виделась прежде, и так же смотрела ему навстречу своими острыми, горящими глазами.
У них нет льна и пеньки, чтобы делать рубахи и веревки, нет и
шерсти, чтобы делать сукно; веревки они делают из жил
зверей, а платье — из звериных кож.
Господи боже мой! прямо на меня несется огромный рыжий
зверь, которого я с первого взгляда и за собаку-то не признал: раскрытая пасть, кровавые глаза,
шерсть дыбом…
Звери с большим еще правом, чем Ницше, могут сказать: «Мой гений в моих ноздрях». Они подозрительно потянули носами, подошли к проповеднику и обнюхали его.
Шерсть мудреца насквозь была пропитана пронзительным, мерзостным запахом, который стоит в клетках полоненных
зверей; из пасти несло смрадом; тронул его плечом вольный ливийский лев — мудрец зашатался на ослабевших ногах…
Пройдя таким образом еще километра два, мы сели отдохнуть. Глегола стал скручивать папиросу, а я принялся рассматривать убитого
зверя и стал гладить рукой по его
шерсти.
Мне показалось, что
зверь сделал коротенькую гримасу и на мгновение оскалил зубы:
шерсть на спине его поднялась дыбом и тотчас опустилась; мне показалось, что у него дрогнули усы, и он дважды медленно повел кончиком хвоста налево и направо. В таких случаях в мозгу на всю жизнь особенно ярко запечатлеваются какие-нибудь две-три несущественные детали. Я не могу сказать, чтобы в этот момент я особенно испугался, — вернее, я просто растерялся и оцепенел, как и мой спутник Маха Кялондига.
— Друзья! — продолжал доктор, обращаясь к стонущим, изуродованным теням. — Друзья! У нас будет красная луна и красное солнце, и у
зверей будет красная веселая
шерсть, и мы сдерем кожу с тех, кто слишком бел, кто слишком бел… Вы не пробовали пить кровь? Она немного липкая, она немного теплая, но она красная, и у нее такой веселый красный смех!..
Но, видя, что тот не, боится медведя, а только смеется, схватил его с недетской силой в охапку, посадил на скамейку и закутал в огромную шубу так, что из нее было видно только горящее лицо малютки, окаймленное черной, густой
шерстью ужасного
зверя.
— С этим ясность слова прошла, опять послышался шелест, подобный метанию птицы в ветвях, и голова, обшитая шкурою
зверя, с
шерстью, повисшей над прорезом для уст, вдруг исчезла, точно в могиле провалилось дно.