Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы
почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает
рот салфеткой.)Больше ничего нет?
— A, да! — сказал он на то, что Вронский был у Тверских, и, блеснув своими
черными глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в
рот, по своей дурной привычке.
Когда Левин вошел в
черную избу, чтобы вызвать своего кучера, он увидал всю семью мужчин за столом. Бабы прислуживали стоя. Молодой здоровенный сын, с полным
ртом каши, что-то рассказывал смешное, и все хохотали, и в особенности весело баба в калошках, подливавшая щи в чашку.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою
черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто
рот его навсегда зарос бородой.
Белизна рубахи резко оттеняла землистую кожу сухого, костлявого лица и круглую,
черную дыру беззубого
рта, подчеркнутого седыми волосами жиденьких усов. Голубые глаза проповедника потеряли былую ясность и казались маленькими, точно глаза подростка, но это, вероятно, потому, что они ушли глубоко в глазницы.
Это говорил высоким, но тусклым голосом щегольски одетый человек небольшого роста,
черные волосы его зачесаны на затылок, обнажая угловатый высокий лоб, темные глаза в глубоких глазницах, желтоватую кожу щек, тонкогубый
рот с черненькими полосками сбритых усов и острый подбородок.
Жена, нагнувшись, подкладывала к ногам его бутылки с горячей водой. Самгин видел на белом фоне подушки черноволосую, растрепанную голову, потный лоб, изумленные глаза, щеки, густо заросшие
черной щетиной, и полуоткрытый
рот, обнаживший мелкие, желтые зубы.
Он приподнялся, опираясь на локоть, и посмотрел в ее лицо с полуоткрытым
ртом, с
черными тенями в глазницах, дышала она тяжело, неровно, и было что-то очень грустное в этом маленьком лице, днем — приятно окрашенном легким румянцем, а теперь неузнаваемо обесцвеченном.
Клим сообразил, что командует медник, — он лудил кастрюли, самовары и дважды являлся жаловаться на Анфимьевну, которая обсчитывала его. Он — тощий, костлявый, с кусочками
черных зубов во
рту под седыми усами. Болтлив и глуп. А Лаврушка — его ученик и приемыш. Он жил на побегушках у акушерки, квартировавшей раньше в доме Варвары. Озорной мальчишка. Любил петь: «Что ты, суженец, не весел». А надо было петь — сундженец, сундженский казак.
Айно, облокотясь на стол, слушала приоткрыв
рот, с явным недоумением на лице. Она была в
черном платье, с большими, точно луковки, пуговицами на груди, подпоясана светло-зеленым кушаком, концы его лежали на полу.
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь в
рот.
Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Черными пальцами он взял из портсигара две папиросы, одну сунул в
рот, другую — за ухо, но рядом с ним встал тенористый запевала и оттолкнул его движением плеча.
— Да, в самом деле! То-то я все замечаю, что Па-шутка поминутно бегает куда-то и облизывается… Да и у всех в девичьей, и у Марфеньки тоже,
рты черные… Ты не любишь варенья, Вера?
Верочка была с
черными, вострыми глазами, смугленькая девочка, и уж начинала немного важничать, стыдиться шалостей: она скакнет два-три шага по-детски и вдруг остановится и стыдливо поглядит вокруг себя, и пойдет плавно, потом побежит, и тайком, быстро, как птичка клюнет, сорвет ветку смородины, проворно спрячет в
рот и сделает губы смирно.
Язычок, губки и весь
рот у девочки покрылись какой-то мелкой белой сыпью, и она к вечеру же умерла, упирая в меня свои большие
черные глазки, как будто она уже понимала.
Высокая, немного даже худощавая; продолговатое и замечательно бледное лицо, но волосы
черные, пышные; глаза темные, большие, взгляд глубокий; малые и алые губы, свежий
рот.
Англичане хорошим чаем, да просто чаем (у них он один), называют особый сорт грубого
черного или смесь его с зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает себя чувствовать потребителю, язвит язык и небо во
рту, как почти все, что англичане едят и пьют.
С лодок набралось много простых японцев, гребцов и слуг; они с удивлением, разинув
рты, смотрели, как двое, рулевой, с русыми, загнутыми кверху усами и строгим, неулыбающимся лицом, и другой, с
черными бакенбардами, пожилой боцман, с гремушками в руках, плясали долго и неистово, как будто работали трудную работу.
Прибавьте к тому плотоядный, длинный
рот, с пухлыми губами, из-под которых виднелись маленькие обломки
черных, почти истлевших зубов.
В палатке двигались
черные тени: я узнал Захарова с чайником в руках и маньчжура Чи Ши-у с трубкой во
рту.
У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные,
черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое,
рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее.
— Pro forma {Ради формы (лат.).}, благодетель, prо forma, — говорил обрадованный Погорельский. — Только чтобы зажать
рты низкой
черни.
Он спустил меня на пол, всыпал в
рот себе горсть мелких гвоздей и стал натягивать, набивать на большую квадратную доску сырое полотнище
черной материи.
В это время на краю щели появился большой
черный муравей. Он спустился внутрь на одну из змей и взобрался ей на голову. Муравей лапками коснулся глаза и
рта пресмыкающегося, но оно чуть только показало язычок. Муравей перешел на другую змею, потом на третью — они, казалось, и не замечали присутствия непрошенного гостя.
Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом
рот, и, наконец, один чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с
черными большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
Высокого роста, почти атлетического сложения, с широким, как у Бетховена, лбом, опутанным небрежно-художественно
черными с проседью волосами, с большим мясистым
ртом страстного оратора, с ясными, выразительными, умными, насмешливыми глазами, он имел такую наружность, которая среди тысяч бросается в глаза — наружность покорителя душ и победителя сердец, глубоко-честолюбивого, еще не пресыщенного жизнью, еще пламенного в любви и никогда не отступающего перед красивым безрассудством…
— Нет, а я… — воскликнула Нюра, но, внезапно обернувшись назад, к двери, так и осталась с открытым
ртом. Поглядев по направлению ее взгляда, Женька всплеснула руками. В дверях стояла Любка, исхудавшая, с
черными кругами под глазами и, точно сомнамбула, отыскивала рукою дверную ручку, как точку опоры.
Потом мать приказала привязать к своей голове
черного хлеба с уксусом, который мне так нравился, что я понемножку клал его к себе в
рот; потом она захотела как будто уснуть и заставила меня читать.
Подъезжая назад к дому, я только открываю
рот, чтоб сделать Любочке одну прекрасную гримасу, как глаза мои поражает
черная крышка гроба, прислоненная к половинке двери нашего подъезда, и
рот мой остается в том же искривленном положении.
К чему же привели все эти casse tetes и sorties de bal, [кастеты и плащи-накидки (франц.)] которые когда-то с таким успехом зажимали
рты слишком болтливой canaille? [
черни (франц.)]
— Ах, Демид Львович… В этом-то и шик! Мясо совсем
черное делается и такой букет… Точно так же с кабанами. Убьешь кабана, не тащить же его с собой: вырежешь язык, а остальное бросишь. Зато какой язык… Мне случалось в день убивать по дюжине кабанов. Меня даже там прозвали «грозой кабанов». Спросите у кого угодно из старых кавказцев. Раз на охоте с графом Воронцовым я одним выстрелом положил двух матерых кабанов, которыми целую
роту солдат кормили две недели.
— Так ее, стерву старую! — раздался злорадный крик. Что-то
черное и красное на миг ослепило глаза матери, соленый вкус крови наполнил
рот.
Павел и Андрей сели рядом, вместе с ними на первой скамье сели Мазин, Самойлов и Гусевы. Андрей обрил себе бороду, усы у него отросли и свешивались вниз, придавая его круглой голове сходство с головой кошки. Что-то новое появилось на его лице — острое и едкое в складках
рта, темное в глазах. На верхней губе Мазина
чернели две полоски, лицо стало полнее, Самойлов был такой же кудрявый, как и раньше, и так же широко ухмылялся Иван Гусев.
Теперь, поднявшись выше, он ясно видел ее глаза, которые стали огромными,
черными и то суживались, то расширялись, и от этого причудливо менялось в темноте все ее знакомо-незнакомое лицо. Он жадными, пересохшими губами искал ее
рта, но она уклонялась от него, тихо качала головой и повторяла медленным шепотом...
На другом конце скатерти зашел разговор о предполагаемой войне с Германией, которую тогда многие считали делом почти решенным. Завязался спор, крикливый, в несколько
ртов зараз, бестолковый. Вдруг послышался сердитый, решительный голос Осадчего. Он был почти пьян, но это выражалось у него только тем, что его красивое лицо страшно побледнело, а тяжелый взгляд больших
черных глаз стал еще сумрачнее.
Она обвилась руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным
ртом к его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула к нему всем телом, от ног до груди. Ромашову почудилось, что
черные стволы дубов покачнулись в одну сторону, а земля поплыла в другую, и что время остановилось.
Люди закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь от собственного крика. Генерал уверенно и небрежно сидел на лошади, а она, с налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно похрустывая железом мундштука во
рту и роняя с морды легкую белую пену, шла частым, танцующим, гибким шагом. «У него виски седые, а усы
черные, должно быть нафабренные», — мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Деев взглянул на паспорт. Оказалось: Петров, нас средний,
рот умеренный, волосы
черные, курчавые, глаза серые…
Дорогой в Москву ему посчастливилось. На ночлеге кто-то поменялся с ним пальто. У него пальто было неказисто, а досталось ему совсем куцое и рваное; но зато в кармане пальто он нашарил паспорт. Предъявитель был дмитровский мещанин, и звали его тоже Григорьем, по отчеству Петровым; приметы были схожие: росту среднего, нос средний,
рот умеренный, волосы
черные, глаза серые, особых примет не имеется.
Сердито и с пеной во
рту выскочил серый, в яблоках, рысак, с повиснувшим на недоуздке конюхом, и, остановясь на середине площадки, выпрямил шею, начал поводить кругом умными
черными глазами, потом опять понурил голову, фыркнул и принялся рыть копытом землю.
Опять шопотом заговорили офицеры, передавая приказания, и
черная стена первой
роты вдруг опустилась.
Это был маленький, крепкий, седой господин с густыми
черными бровями, с совершенно седой, коротко обстриженной головой и чрезвычайно строгим и твердым выражением
рта.
Никогда потом в своей жизни не мог припомнить Александров момента вступления в училище. Все впечатления этого дня походили у него в памяти на впечатления человека, проснувшегося после сильнейшего опьянения: какие-то смутные картины, пустячные мелочи и между ними
черные провалы. Так и не мог он восстановить в памяти, где выпускных кадет переодевали в юнкерское белье, одежду и обувь, где их ставили под ранжир и распределяли по
ротам.
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только
почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного открытого в одной стороне
рта сочилась белая пена; подстриженные усы и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
В длинной раздвоенной бороде отца протопопа и в его небольших усах, соединяющихся с бородой у углов
рта, мелькает еще несколько
черных волос, придающих ей вид серебра, отделанного
чернью.
Лозищане глядели, разинувши
рты, как он пристал к одному кораблю, как что-то протянулось с него на корабль, точно тонкая жердочка, по которой, как муравьи, поползли люди и вещи. А там и самый корабль дохнул
черным дымом, загудел глубоким и гулким голосом, как огромный бугай в стаде коров, — и тихо двинулся по реке, между мелкими судами, стоявшими по сторонам или быстро уступавшими дорогу.
Маленький генерал в теплом
черном сюртуке и папахе с большим белым курпеем подъехал на своем иноходце к
роте Бутлера и приказал ему идти вправо против спускавшейся конницы.
Впереди пятой
роты шел, в
черном сюртуке, в папахе и с шашкой через плечо, недавно перешедший из гвардии высокий красивый офицер Бутлер, испытывая бодрое чувство радости жизни и вместе с тем опасности смерти и желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому одной волей целому.
Вдруг бешеная ярость охватила Передонова. Обманули! Он свирепо ударил кулаком по столу, сорвался с места и, не прощаясь с Вершиною, быстро пошел домой. Вершина радостно смотрела за ним, и
черные дымные тучи быстро вылетали из ее темного
рта и неслись и рвались по ветру.
Дядя Марк пришёл через два дня утром, и показалось, как будто в доме выставили рамы, а все комнаты налились бодрым весенним воздухом. Он сразу же остановился перед Шакиром, разглядел его серое лицо с коротко подстриженными седыми усами и ровной густой бородкой и вдруг заговорил с ним по-татарски. Шакир как будто даже испугался, изумлённо вскинул вверх брови, открыл
рот, точно задохнувшись, и, обнажая обломки
чёрных, выкрошившихся зубов, стал смеяться взвизгивающим, радостным смехом.