Неточные совпадения
Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья с помощью незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, — у самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной — около красивой жены посланника в
черном бархате и с
черными резкими бровями. Разговор в
обоих центрах, как и всегда в первые минуты, колебался, перебиваемый встречами, приветствиями, предложением чая, как бы отыскивая, на чем остановиться.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже начало было сделано, и
оба почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои
черные густые волосы.
Желтоватые, обшмыганные и истасканные
обои почернели по всем углам; должно быть, здесь бывало сыро и угарно зимой.
А Павел Петрович вернулся в свой изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми
обоями дикого цвета, с развешанным оружием на пестром персидском ковре, с ореховою мебелью, обитой темно-зеленым трипом, с библиотекой renaissance [В стиле эпохи Возрождения (фр.).] из старого
черного дуба, с бронзовыми статуэтками на великолепном письменном столе, с камином…
Улицу перегораживала
черная куча людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но
оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Когда вышли к Невке, Самгин увидал, что по
обоим ее берегам к Сампсониевскому мосту бесконечными
черными вереницами тянутся рабочие.
Гроб торопливо несли два мужика в полушубках,
оба, должно быть, только что из деревни: один — в серых растоптанных валенках, с котомкой на спине, другой — в лаптях и пестрядинных штанах, с
черной заплатой на правом плече.
Он ожидал увидеть глаза
черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на
черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной
обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Оба эти места населены голландцами, оголландившимися французами и отчасти англичанами. Да где же народ —
черные? где природные жители края?
Третьего дня
оба миссионера явились в белых холстинных шляпах, в белых галстухах и в
черных фраках, очень серьезные, и сказали, что они имеют сообщить что-то важное.
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку, где перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать, лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с
черными усиками и бородкой. Они
оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.
Старец уселся на кожаный красного дерева диванчик, очень старинной постройки, а гостей, кроме
обоих иеромонахов, поместил у противоположной стены, всех четверых рядышком, на четырех красного дерева обитых
черною сильно протершеюся кожей стульях.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без
обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим жили в двух комнатах на улицу окнами, а я с бабушкой — в кухне, с одним окном на крышу. Из-за крыш
черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Убить несколько стрепетов одним зарядом — великая редкость: надобно, чтоб большая стая подпустила в меру и сидела кучно или чтоб вся стая нечаянно налетела на охотника; убивать пару, то есть из
обоих стволов по стрепету, мне случалось часто, но один только раз убил я из одного ствола трех стрепетов сидячих, а из другого двух влет; это случилось нечаянно: я наскакал на порядочную стаю, которая притаилась в густой озими, так что ни одного стрепета не было видно; в нескольких саженях двое из них подняли свои
черные головки, кучер мой увидел их и указал мне; из одного ствола выстрелил я по сидячим, а из другого по взлетевшей стае: трое остались на земле, два упали сверху; стрепетов было штук тридцать.
В это мгновение у ног моих шевельнулся сухой листик, другой, третий… Я наклонился и увидел двух муравьев —
черного и рыжего, сцепившихся челюстями и тоже из-за добычи, которая в виде маленького червячка, оброненная лежала в стороне. Муравьи нападали друг на друга с такой яростью, которая ясно говорила, что они
оба во что бы то ни стало хотят друг друга уничтожить.
Ганя топнул ногой от нетерпения. Лицо его даже
почернело от бешенства. Наконец,
оба вышли на улицу, князь с своим узелком в руках.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа
черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда
оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее как свой кошмар.
Оба они на вид имели не более как лет по тридцати,
оба были одеты просто. Зарницын был невысок ростом, с розовыми щеками и живыми
черными глазами. Он смотрел немножко денди. Вязмитинов, напротив, был очень стройный молодой человек с бледным, несколько задумчивым лицом и очень скромным симпатичным взглядом. В нем не было ни тени дендизма. Вся его особа дышала простотой, натуральностью и сдержанностью.
Когда мы с сестрицей вошли туда, бабушка, все тетушки и двоюродные наши сестры, повязанные
черными платками, а иные и в
черных платках на шее, сидели молча друг возле друга;
оба дяди также были там; общий вид этой картины произвел на меня тяжелое впечатление.
Оба приятеля явились к нему одетые: один — в
черной фрачной паре, а другой — в коричневом фраке.
Ромашов глядел на него с молчаливым состраданием. Все лицо Назанского странно изменилось за то время, как
оба офицера не виделись. Глаза глубоко ввалились и
почернели вокруг, виски пожелтели, а щеки с неровной грязной кожей опустились и оплыли книзу и некрасиво обросли жидкими курчавыми волосами.
Оба не старые, один
черный, с большой бородой, в халате, будто и на татарина похож, но только халат у него не пестрый, а весь красный, и на башке острая персианская шапка; а другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый: всё ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть ему время есть, что никто на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому шиты, как в России на заводах у каких-нибудь немцев бывает.
Оба стали смотреть, как она загорится, Петр Иваныч, по-видимому, с удовольствием, Александр с грустью, почти со слезами. Вот верхний лист зашевелился и поднялся, как будто невидимая рука перевертывала его; края его загнулись, он
почернел, потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей, но следующая под ними страница еще белелась и через две секунды тоже начала
чернеть по краям.
Он стоял на обломках забора; налево от него, шагах в тридцати, высился
черный скелет уже совсем почти догоревшего двухэтажного деревянного дома, с дырьями вместо окон в
обоих этажах, с провалившеюся крышей и с пламенем, всё еще змеившимся кое-где по обугленным бревнам.
— Батюшка Никита Романыч! — кричал он еще издали, — ты пьешь, ешь, прохлаждаешься, а кручинушки-то не ведаешь? Сейчас встрел я, вон за церквей, Малюту Скуратова да Хомяка;
оба верхом, а промеж них, руки связаны, кто бы ты думал? Сам царевич! сам царевич, князь! Надели они на него
черный башлык, проклятые, только ветром-то сдуло башлык, я и узнал царевича! Посмотрел он на меня, словно помощи просит, а Малюта, тетка его подкурятина, подскочил, да опять и нахлобучил ему башлык на лицо!
—
Черные ли, белые ли — подумать все-таки надо. Не молоденькие мы. Поколеем
оба — что с ним тогда будет?
Потолок был закопчен,
обои на стенах треснули и во многих местах висели клочьями, подоконники
чернели под густым слоем табачной золы, подушки валялись на полу, покрытом липкою грязью, на кровати лежала скомканная простыня, вся серая от насевших на нее нечистот.
Я тоже испугался, подбежал вплоть к ним, а казак схватил женщину поперек тела, перебросил ее через перила под гору, прыгнул за нею, и
оба они покатились вниз, по траве откоса,
черной кучей. Я обомлел, замер, слушая, как там, внизу, трещит, рвется платье, рычит казак, а низкий голос женщины бормочет, прерываясь...
Гордей Евстратыч еще раз приостановился, расправил бороду и вошел в пустой громадный зал, который просто ошеломил его своей обстановкой: зеркала во всю стену, ореховая дорогая мебель с синей бархатной обивкой, такие же драпировки, малахитовые вазы перед окнами, рояль у одной стены, громадная картина в резной
черной массивной раме, синие бархатные
обои с золотыми разводами, навощенный паркет — все так и запрыгало в глазах у Гордея Евстратыча.
В
обоих этажах помещался трактир, всегда полный народа, на чердаках жили какие-то пьяные бабы; одна из них, по прозвищу Матица, —
чёрная, огромная, басовитая, — пугала мальчика сердитыми, тёмными глазами.
Илья прошёл в ту комнату, где когда-то жил с дядей, и пристально осмотрел её: в ней только
обои почернели да вместо двух кроватей стояла одна и над ней висела полка с книгами. На том месте, где спал Илья, помещался какой-то высокий неуклюжий ящик.
Сидя в школе, Фома почувствовал себя свободнее и стал сравнивать своих товарищей с другими мальчиками. Вскоре он нашел, что
оба они — самые лучшие в школе и первыми бросаются в глаза, так же резко, как эти две цифры 5 и 7, не стертые с
черной классной доски. И Фоме стало приятно оттого, что его товарищи лучше всех остальных мальчиков.
Извозчик и седок качались и подпрыгивали в ней;
оба они зачем-то нагнулись вперед и вместе с лошадью составляли одну большую
черную массу.
У Колесникова браунинг оказался
черный, и
оба долго и с интересом разглядывали оружие, и Колесников вздохнул.
Лицо у него даже
почернело, а
оба глаза были подбиты.
По
обоим сторонам дороги начинали желтеть молодые нивы; как молодой народ, они волновались от легчайшего дуновения ветра; далее за ними тянулися налево холмы, покрытые кудрявым кустарником, а направо возвышался густой, старый, непроницаемый лес: казалось, мрак
черными своими очами выглядывал из-под каждой ветви; казалось, возле каждого дерева стоял рогатый, кривоногий леший… всё молчало кругом; иногда долетал до путника нашего жалобный вой волков, иногда отвратительный крик филина, этого ночного сторожа, этого члена лесной полиции, который засев в свою будку, гнилое дупло, окликает прохожих лучше всякого часового…
Постепенно мысли его становились туманнее; и он полусонный лег на траву — и нечаянно взор его упал на лиловый колокольчик, над которым вились две бабочки, одна серая с
черными крапинками, другая испещренная всеми красками радуги; как будто воздушный цветок или рубин с изумрудными крыльями, отделанный в золото и оживленный какою-нибудь волшебницей;
оба мотылька старались сесть на лиловый колокольчик и мешали друг другу, и когда один был близко, то ветер относил его прочь; наконец разноцветный мотылек остался победителем; уселся и спрятался в лепестках; напрасно другой кружился над ним… он был принужден удалиться.
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им
обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья
черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они
оба сидели рядом, и по веслу было в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
Воды становилось всё меньше… по колено… по щиколотки… Мы всё тащили казённую лодку; но тут у нас не стало сил, и мы бросили её. На пути у нас лежала какая-то
чёрная коряга. Мы перепрыгнули через неё — и
оба босыми ногами попали в какую-то колючую траву. Это было больно и со стороны земли — негостеприимно, но мы не обращали на это внимания и побежали на огонь. Он был в версте от нас и, весело пылая, казалось, смеялся навстречу нам.
— Rosina! — запели мы
оба, я, чуть не обнимая ее от восторга, она, покраснев, как только могла покраснеть, и смеясь сквозь слезы, которые, как жемчужинки, дрожали на ее
черных ресницах.
Новые товарищи Антона были приземистые рыженькие люди, очень похожие друг на друга; у
обоих остроконечные красные бородки и плутовские серые глазки; синий дырявый армяк, опоясанный ремнем, вокруг которого болтались доспехи коновала, баранья
черная шапка и высокие сапоги составляли одежду того и другого.
Не успел поравняться с ними Антон, как уже
оба они остановились, и
черный крикнул ему, оскалив свои белые как кипень зубы...
По наружности они были частью схожи:
оба были одеты в страшно запачканные халаты, ноги одного покоились в валеных сапогах, а у другого в калошах; лица были у
обоих испитые, нечистые, с небритыми бородами и с взъерошенными у одного
черными, а у другого белокурыми волосами.
По цирку прокатился смех, и затрещали аплодисменты. Два клоуна с белыми лицами, вымазанными
черной и малиновой краской, выбежали с арены в коридор. Они точно позабыли на своих лицах широкие, бессмысленные улыбки, но их груди после утомительных сальто-мортале дышали глубоко и быстро. Их вызвали и заставили еще что-то сделать, потом еще раз и еще, и только когда музыка заиграла вальс и публика утихла, они ушли в уборную,
оба потные, как-то сразу опустившиеся, разбитые усталостью.
Оба борца были в
черном трико, благодаря которому их туловища и ноги казались тоньше и стройнее, чем они были на самом деле, а обнаженные руки и голые шеи — массивнее и сильнее.
Для сидящих не было более приборов, как оловянная тарелка, близ нее — большие ломти хлеба белого и
черного, ложка деревянная, лаком покрытая — и все это, через всю длину, на
обоих концах покрывало длинное полотенце, так же вышитое, как и скатерть.
В нашей избе горел сальный огарок, тускло освещая неприглядную внутренность избы Гаврилы Ивановича: передний угол, оклеенный остатками
обоев, с образом суздальской работы; расписной синий стол с самоваром, около которого сидела наша компания; дремавших около печки баб, белевшие на полатях головы ребятишек, закопченный
черный потолок, тульское ружье на стенке с развешанным около охотничьим прибором и т. д.
Стаканыч пожал его холодную, негнущуюся большую руку и, вернувшись на свою кровать, сел за прерванный пасьянс. И до самого обеда
оба старика не произнесли больше ни слова, и в комнате стояла такая, по-осеннему ясная, задумчивая и грустная тишина, что обманутые ею мыши, которых пропасть водилось в старом доме, много раз пугливо и нагло выбегали из своего подполья на середину комнаты и, блестя
черными глазенками, суетливо подбирали рассыпанные вокруг стола хлебные крошки.
Даже в пример его своим ставил как трезвого и трудолюбивого человека, который не только сам постоянно работает, но и
обоих своих товарищей к делу приспособил: рыжий у него что-то подшивал, а
черный губан утюги грел да носил.
Вот краткая история
обоих Пети: Феклуша, крепостная актриса г-на Есипова, была нехороша собою, но со сцены казалась красавицей; она имела
черные, выразительные глаза, а вечернее освещение, белилы и румяны доканчивали остальное.