Неточные совпадения
— Свежо на дворе, плечи зябнут! — сказала она, пожимая плечами. — Какая драма! нездорова, невесела, осень на дворе, а осенью человек, как все звери, будто уходит в себя. Вон и птицы уже улетают — посмотрите, как журавли летят! — говорила она, указывая высоко над
Волгой на кривую линию
черных точек в воздухе. — Когда кругом все делается мрачно, бледно, уныло, — и на душе становится уныло… Не правда ли?
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег
Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный
черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
Цветы завяли, садовник выбросил их, и перед домом, вместо цветника, лежали
черные круги взрытой земли с каймой бледного дерна да полосы пустых гряд. Несколько деревьев завернуты были в рогожу. Роща обнажалась все больше и больше от листьев. Сама
Волга почернела, готовясь замерзнуть.
Прошло несколько дней после свидания с Ульяной Андреевной. Однажды к вечеру собралась гроза, за
Волгой небо обложилось
черными тучами, на дворе парило, как в бане; по полю и по дороге кое-где вихрь крутил пыль.
Итак, мы нанесем наши семейные визиты, посмотрим ярмарку, побываем себе немножко в Шато-де-Флер, погуляем, пофланируем, а потом на
Волгу, вниз до Царицына, на
Черное море, по всем курортам и опять к себе на родину, в Одессу.
Приняв от него это благословение, я распрощался с милыми людьми, — и мы с Иваном очутились в выгоревшей, пыльной степи… Дальнейшие подробности со всеми ужасами опускаю, — да мне они уж и не казались особенными ужасами после моей командировки несколько лет тому назад за
Волгу, в Астраханские степи, на чуму, где в киргизских кибитках валялись разложившиеся трупы, а рядом шевелились
черные, догнивающие люди. И никакой помощи ниоткуда я там не видел!
Словно сетью застилал он перед нашими глазами и даль, в которую
Волга катила свои волны, и плоские берега реки, на которых, по местам,
чернели сиротливые, точно оголенные избушки.
Направо большая изба, в которой ютится семейство хозяина и пускается
черный народ, прямо — две небольшие"чистые"горницы для постояльцев почище, с подслеповатыми, и позеленевшими окнами, из которых виднелась площадь, а за нею
Волга.
Теперь, глядя в заволжские дали, я уже знал, что там нет пустоты, а прежде, бывало, смотришь за
Волгу, становится как-то особенно скучно: плоско лежат луга, в темных заплатах кустарника, на конце лугов зубчатая
черная стена леса, над лугами — мутная, холодная синева.
На барже тихо, ее богато облил лунный свет, за
черной сеткой железной решетки смутно видны круглые серые пятна, — это арестанты смотрят на
Волгу.
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли
черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к
Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через
Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Погрузившись, мы все шестеро уселись и молча поплыли среди камышей и выбрались на стихшую
Волгу… Было страшно холодно. Туман зеленел над нами. По ту сторону
Волги, за
черной водой еще
чернее воды линия камышей. Плыли и молчали. Ведь что-то крупное было сделано, это чувствовалось, но все молчали: сделано дело, что зря болтать!
Дорога, по которой ехал Юрий в сопровождении верного слуги своего, извиваясь с полверсты по берегу
Волги, вдруг круто повернула налево, и прямо против них дремучий бор, как
черная бесконечная полоса, обрисовался на пламенеющем востоке.
Вернулся мой путешествующий по карте палец из Рыбинска в Ярославль. Вспомнились ужасы белильного завода… Мысленно проехал по
Волге до Каспия… В дербентские и задонские степи ткнулся, а мысль вернулась в Казань. Опять вспомнился арест, взломанная решетка, побег. И злые глаза допрашивавшего седого жандармского полковника, глядевшие на меня через золотое пенсне над
черными бровями… Жутко стало, а в этот момент скрипнула дверь, и я даже вздрогнул.
Пропал без вести один баркас из Фороса, на котором работала артель пришлых русопетов, восьмеро каких-то белобрысых Иванов, приехавших откуда-то, не то с Ильменя, не то с
Волги, искать удачи на
Черном море.
Во тьме, влажной от близости
Волги, ползли во все стороны золотыми пауками огни мачтовых фонарей, в
черную массу горного берега вкраплены огненные комья и жилы — это светятся окна трактиров и домов богатого села Услон.
Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нем — крыши бань, среди кустов. За оврагом — сады и
черные поля; мягкими увалами они уходили к синему гребню леса, на горизонте. Верхом на коньке крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на
Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот избы вышла старуха, вся в
черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко...
Глядя, как течение
Волги колеблет парчовую полосу света и, зарожденное где-то далеко во тьме, исчезает в
черной тени горного берега, — я чувствую, что мысль моя становится бодрее и острей.
В лесах
Черной рамени, в верхотинах Линды, что пала в
Волгу немного повыше Нижнего, середи лесов, промеж топких болот выдался сухой остров. Каменным Вражком зовут его.
Кончились простины. Из дома вынесли гроб на холстах и, поставив на
черный «одёр» [Носилки, на которых носят покойников. За
Волгой, особенно между старообрядцами, носить покойников до кладбища на холстах или же возить на лошадях почитается грехом.], понесли на плечах. До кладбища было версты две, несли переменяясь, но Никифор как стал к племяннице под правое плечо, так и шел до могилы, никому не уступая места.
Заволжанин без горячего спать не ложится, по воскресным дням хлебает мясное, изба у него пятистенная, печь с трубой; о
черных избах да соломенных крышах он только слыхал, что есть такие где-то «на Горах» [«Горами» зовут правую сторону
Волги.].
— Все по церкви, — отвечал дядя Онуфрий. — У нас по всей Лыковщине староверов спокон веку не важивалось. И деды и прадеды — все при церкви были. Потому люди мы бедные, работные, достатков у нас нет таких, чтобы староверничать. Вон по раменям, и в
Черной рамени, и в Красной, и по
Волге, там, почитай, все старой веры держатся… Потому — богачество… А мы что?.. Люди маленькие, худые, бедные… Мы по церкви!
Есть за
Волгой местности, которым свойственны названия Красной рамени и
Черной рамени, как собственные имена.
За
Волгой, в лесах, в
Черной рамени, жил-был крестьянин, богатый мужик. У того крестьянина дочка росла. Дочка росла, красой полнилася. Сама белая, что кипень, волосы белокурые, а брови —
черный соболь, глаза — угольки в огне…
Слух пройдет обо мне от Белых вод до
Чёрных,
Где
Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчётных,
Как из безвестности я тем известен стал...
То и дело взад и вперед, вверх и вниз по
Волге, пыхтя
черными клубами дыма, бегут пароходы.
Все было ей ново: и невиданная за
Волгой черная, как уголь, земля, и красные либо полосатые поневы вместо темно-синих заволжских сарафанов, и голое безлесье, что, куда ни посмотри, ни кустика, ни прутика нет.
В степной глуши, на верховьях тихого Дона, вдали от больших дорог, городов и людных селений, стоит село Луповицы. Село большое, но строенье плохое в нем, как зачастую бывает в степных малолесных местах, — избы маленькие, крыты соломой, печи топятся по-черному, тоже соломой, везде грязь, нечистота, далеко не то, что в зажиточном привольном Поволжье. Зато на гумнах такие скирды хлеба, каких в лесах за
Волгой и не видывали.
Но не спокойно жилось постояльцу: дня два-три пробудет в Царицыне и поплывет вниз по
Волге до
Черного Яра, так день-другой поживет, похлопочет и спешит воротиться в Царицын.