Неточные совпадения
В Соборе Левин, вместе с другими поднимая руку и повторяя слова протопопа, клялся самыми страшными клятвами исполнять всё то, на что надеялся губернатор. Церковная служба всегда имела влияние на Левина, и когда он произносил слова: «целую крест» и оглянулся на толпу этих молодых и
старых людей, повторявших то же самое, он
почувствовал себя тронутым.
Ужасно то, что мы —
старые, уже с прошедшим… не любви, а грехов… вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это отвратительно, и поэтому нельзя не
чувствовать себя недостойным.
Когда
старая княгиня пред входом в залу хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она
чувствовала, что всё само
собою должно быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего не нужно.
И вдруг совершенно неожиданно голос
старой княгини задрожал. Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда найдет
себе что-нибудь грустное», сказали они этим взглядом. Они не знали, что, как ни хорошо было княгине у дочери, как она ни
чувствовала себя нужною тут, ей было мучительно грустно и за
себя и за мужа с тех пор, как они отдали замуж последнюю любимую дочь и гнездо семейное опустело.
Пили, должно быть, на
старые дрожжи, все быстро опьянели. Самгин старался пить меньше, но тоже
чувствовал себя охмелевшим. У рояля девица в клетчатой юбке ловко выколачивала бойкий мотивчик и пела по-французски; ей внушительно подпевал адвокат, взбивая свою шевелюру, кто-то хлопал ладонями, звенело стекло на столе, и все вещи в комнате, каждая своим голосом, откликались на судорожное веселье людей.
Он снова
почувствовал прилив благодарности к
старой рабыне. Но теперь к благодарности примешивалось смущение, очень похожее на стыд. Было почему-то неловко оставаться наедине с самим
собою. Самгин оделся и вышел на двор.
Он выпрямился, поправил очки. Потом представил мать, с лиловым, напудренным лицом, обиженную тем, что
постарела раньше, чем перестала
чувствовать себя женщиной, Варавку, круглого, как бочка…
Порою Самгин
чувствовал, что он живет накануне открытия новой, своей историко-философской истины, которая пересоздаст его, твердо поставит над действительностью и вне всех
старых, книжных истин. Ему постоянно мешали домыслить, дочувствовать
себя и свое до конца. Всегда тот или другой человек забегал вперед, формулировал настроение Самгина своими словами. Либеральный профессор писал на страницах влиятельной газеты...
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину, читать
старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать,
чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив
себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
Без этих капризов он как-то не
чувствовал над
собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной
старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.
Она опять походила на
старый женский фамильный портрет в галерее, с суровой важностью, с величием и уверенностью в
себе, с лицом, истерзанным пыткой, и с гордостью, осилившей пытку. Вера
чувствовала себя жалкой девочкой перед ней и робко глядела ей в глаза, мысленно меряя свою молодую, только что вызванную на борьбу с жизнью силу — с этой
старой, искушенной в долгой жизненной борьбе, но еще крепкой, по-видимому, несокрушимой силой.
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил
себя таким, каким он был тогда; и в особенности после того как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь
почувствовал всё это «не то», и ему стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления радости увидать
старого приятеля —
почувствовал и Нехлюдов.
Писарь Замараев
чувствовал тоже
себя не совсем хорошо и встретил
старого приятеля довольно сумрачно.
Баушка Лукерья угнетенно молчала. В лице Родиона Потапыча перед ней встал позабытый
старый мир, где все было так строго, ясно и просто и где баба
чувствовала себя только бабой. Сказалась
старая «расейка», несшая на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую? Их точно ветром дует в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина… Не стало, главное, строгости никакой, а мужик измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
— Пусть
старый черт
чувствует… — хихикал Мыльников. — Всю его шахту за
себя переведу. Тоже родню Бог дал…
Старый Тит поникал головой и ничего не отвечал, — он
чувствовал себя бессильным.
И она невозмутимо продолжает есть и после обеда
чувствует себя сонной, как удав, громко рыгает, пьет воду, икает и украдкой, если никто не видит, крестит
себе рот по
старой привычке.
Дарья Васильевна,
старая и глухая сплетница, хотя и добродушная женщина, не
чувствовала унизительности своего положения, а очень неглупая и добрая по природе Александра Ивановна, конечно, не понимавшая вполне многих высоких качеств своей благодетельницы и не умевшая поставить
себя в лучшее отношение, много испытывала огорчений, и только дружба Миницких и моих родителей облегчала тягость ее положения.
Очевидно, сердце припоминало
старую боль. Я слишком долгое время
чувствовал себя чужим среди чужих и потому отвык болеть. Но нам это необходимо, нам нужна ноющая сердечная боль, и покамест это все-таки — лучший (самый честный) modus vivendi [образ жизни (лат.)] из всех, которые предлагает нам действительность.
Но здесь Родиону Антонычу пришлось некоторым образом идти даже против самого
себя, потому что перед самой фамилией Тетюевых, по
старой привычке, он
чувствовал благоговейный ужас и даже полагал некоторое время, что Авдей Никитич в качестве нового человека непременно займет батюшкино местечко.
На верху скалы завязалась безмолвная борьба. Луша
чувствовала, как к ней ближе и ближе тянулось потное, разгоряченное лицо; она напрягла последние силы, чтобы оторваться от места и всей тяжестью тела тянулась вниз, но в этот момент железные руки распались сами
собой. Набоб, схватившись за голову, с прежним смирением занял свою
старую позицию и глухо забормотал прерывавшимся шепотом...
Старый грешник
чувствовал себя непогрешимым в известного сорта делах.
Сени и лестницу я прошел, еще не проснувшись хорошенько, но в передней замок двери, задвижка, косая половица, ларь,
старый подсвечник, закапанный салом по-старому, тени от кривой, холодной, только что зажженной светильни сальной свечи, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное окно, за которым, как я помнил, росла рябина, — все это так было знакомо, так полно воспоминаний, так дружно между
собой, как будто соединено одной мыслью, что я вдруг
почувствовал на
себе ласку этого милого
старого дома.
Ему было досадно, что он не задал Екатерине Филипповне вопроса о самом
себе, так как
чувствовал, что хиреет и
стареет с каждым днем, и в этом случае он боялся не смерти, нет!
Снова я читаю толстые книги Дюма-отца, Понсон-де-Террайля, Монтепэна, Законнэ, Габорио, Эмара, Буагобэ, — я глотаю эти книги быстро, одну за другой, и мне — весело. Я
чувствую себя участником жизни необыкновенной, она сладко волнует, возбуждая бодрость. Снова коптит мой самодельный светильник, я читаю ночи напролет, до утра, у меня понемногу заболевают глаза, и
старая хозяйка любезно говорит мне...
Ольга Алексеевна. Не надо… Знаешь, я сама иногда
чувствую себя противной… и жалкой… мне кажется, что душа моя вся сморщилась и стала похожа на
старую маленькую собачку… бывают такие комнатные собачки… они злые, никого не любят и всегда хотят незаметно укусить…
Серебряков. Странное дело, заговорит Иван Петрович или эта
старая идиотка, Марья Васильевна, — и ничего, все слушают, но скажи я хоть одно слово, как все начинают
чувствовать себя несчастными. Даже голос мой противен. Ну, допустим, я противен, я эгоист, я деспот, но неужели я даже в старости не имею некоторого права на эгоизм? Неужели я не заслужил? Неужели же, я спрашиваю, я не имею права на покойную старость, на внимание к
себе людей?
Она была знакома с какими-то гимназистами, и хотя между ними был Ежов,
старый товарищ, но Фому не влекло к ним, в их компании он
чувствовал себя стесненным.
Некоторые из собак гуляли по двору. Тут были и щенки, и
старые, и дворовые, и охотничьи собаки — словом, всех пород. Лиска
чувствовала себя не в своей тарелке и робко оглядывалась. Из конторы вышел полный коротенький человек и, увидав Лиску, спросил...
Урмановы вели довольно общительный образ жизни, принимали у
себя студентов, катались в лодке, по вечерам на прудах долго раздавалось пение. Она очень радушно играла роль хозяйки, и казалось, что инициатива этой общительности исходила от нее. Она звала меня, но я немного стеснялся. Их общество составляли «
старые студенты»; я
чувствовал себя несколько чужим и на время почти потерял их из виду…
Ольга. Сегодня ты вся сияешь, кажешься необыкновенно красивой. И Маша тоже красива. Андрей был бы хорош, только он располнел очень, это к нему не идет. А я
постарела, похудела сильно, оттого, должно быть, что сержусь в гимназии на девочек. Вот сегодня я свободна, я дома, и у меня не болит голова, я
чувствую себя моложе, чем вчера. Мне двадцать восемь лет, только… Все хорошо, все от бога, но мне кажется, если бы я вышла замуж и целый день сидела дома, то это было бы лучше.
«Маня! Маня!» — усиливался я закричать сколько было мочи, но
чувствовал сквозь сон, что из уст моих выходили какие-то немые, неслышные звуки. «Маня!» — попробовал я вскрикнуть в совершенном отчаянии и, сделав над
собой последнее усилие, спрыгнул в полусне с дивана так, что
старые пружины брязгнули и загудели.
На суде близость товарищей привела Каширина в
себя, и он снова, на мгновение, увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью он, с ужасом человека, который начинает сходить с ума и понимает это,
почувствовал ярко, что эта
старая женщина в черном платочке — просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «папа», «мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал...
И, снова
чувствуя себя сильным и умным среди этого стада дураков, что так бессмысленно и нагло врываются в тайну грядущего, он задумался о блаженстве неведения тяжелыми мыслями
старого, больного, много испытавшего человека.
Так прошло два месяца, пришла зима с своими холодами и метелями, и я, несмотря на то, что он был со мной, начинала
чувствовать себя одинокою, начинала
чувствовать, что жизнь повторяется, а нет ни во мне, ни в нем ничего нового, а что, напротив, мы как будто возвращаемся к
старому.
Жизнь в убежище текла однообразно и скучно. Просыпались актеры очень рано, зимою задолго до света и тотчас же, в ожидании чая, еще не умывшись, принимались курить. Со сна все
чувствовали себя злыми и обессилевшими и кашляли утренним старческим, давящимся кашлем. И так как в этой убогой жизни неизменно повторялись не только дни, но и слова и жесты, то всякий заранее ждал, что Михаленко, задыхаясь и откашливаясь, непременно скажет
старую остроту...
Вручив принесенное близ стоявшим лакеям,
старый кузнец снова повалился наземь и, как бы
почувствовав себя теперь облегченным от огромной тяжести, сказал гораздо развязнее и бойчее прежнего...
— Не знаю, — отвечала Лида, — я поутру
чувствовала себя нехорошо, но вот он — мой
старый друг — приехал, — прибавила она, беря меня за руку, — и я так обрадовалась, что все забыла.
— Какая же, — говорю, — мера, Домна Платоновна, на образ установлена? — и сам, знаете, вдруг стал
чувствовать себя с ней как со
старой знакомой.
Исполнение его должности, по личному его настоянию, было поручено Иосафу и потом, когда
старый служака
чувствовал окончательное приближение смерти, то нарочно позвал к
себе своего начальника, непременного члена, и с клятвой наказывал ему не делать никого бухгалтером, кроме Ферапонтова.
Яков Иваныч сильно
постарел, похудел и говорил уже тихо, как больной. Он
чувствовал себя слабым, жалким, ниже всех ростом, и было похоже на то, как будто от мучений совести и мечтаний, которые не покидали его и в тюрьме, душа его так же
постарела и отощала, как тело. Когда зашла речь о том, что он не ходит в церковь, председатель спросил его...
Правда, был еще, кроме ее, на дворе
старый пес, желтого цвета, с бурыми крапинами, по имени Волчок, но того никогда, даже ночью, не спускали с цепи, да и он сам, по дряхлости своей, вовсе не требовал свободы — лежал
себе, свернувшись, в своей конуре и лишь изредка издавал сиплый, почти беззвучный лай, который тотчас же прекращал, как бы сам
чувствуя всю его бесполезность.
Василий встал и пошел в шалаш, намереваясь варить
себе обед, но
почувствовал, что есть ему не хочется, воротился на
старое место и снова лег там.
То она видела
себя в вальсе с
старым графом, видела свои полные, белые плечи,
чувствовала на них чьи-то поцалуи и потом видела свою дочь в объятиях молодого графа.
Файбиш придержал лошадей, осмотрелся кругом, привстал на санях и вдруг круто, без дороги свернул направо. Лошади увязли по брюхо в снегу, мотая головами и фыркая, и Цирельман услышал теплый, едкий запах конского пота.
Старый актер совсем не мог теперь представить
себе места, по которому ехал. Он
чувствовал себя бессильным и покорным, во власти сидевшего впереди, знакомого и в то же время чужого, непонятного, страшного человека.
Но у него оставалось большое
старое тело и гулкий грубый голос, и скоро сквозь слезы он
почувствовал всего
себя, всю свою странную позу, и смолк.
Возвратясь домой, Лев Саввич
чувствовал себя злым и неудовлетворенным, точно он вместо телятины съел за ужином
старую калошу. Быть может, он пересилил бы
себя и забылся, но болтовня супруги и ее улыбки каждую секунду напоминали ему про индюка, гуся, пузана…
Старший штурман, сухой и старенький человек, проплававший большую часть своей жизни и видавший всякие виды, один из тех штурманов
старого времени, которые были аккуратны, как и пестуемые ими хронометры, пунктуальны и добросовестны, с которыми, как в старину говорили, капитану можно было спокойно спать, зная, что такой штурман не прозевает ни мелей, ни опасных мест, вблизи которых он
чувствует себя беспокойным, — этот почтенный Степан Ильич торопливо допивает свой третий стакан, докуривает вторую толстую папиросу и идет с секстаном наверх брать высоты солнца, чтобы определить долготу места.
Хотя на баке еще сильно «поддавало» [Когда с носа на судно вкатывается гребень волны.] и нос корвета то стремительно опускался, то вскакивал наверх, тем не менее Ашанин
чувствовал себя отлично и окончательно успокоился. Бодрый и веселый, стоял он на вахте и словно бы гордился, что его нисколько не укачивает, как и
старого боцмана Федотова и других матросов, бывших на баке.
— Фу, пусто вам будь! — воскликнул майор, — вы, канальи, этак просто задавите! — И он, выскочив из кибитки, скомандовал к кабаку, купил ведро водки, распил ее со
старыми товарищами и наказал им служить верой и правдой и слушаться начальства, дал старшему из своего скудного кошелька десять рублей и сел в повозку; но, садясь, он
почувствовал в ногах у
себя что-то теплое и мягкое, живое и слегка визжащее.