Неточные совпадения
Анна, очевидно, любовалась ее красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже
чувствовала себя не только под ее влиянием, но
чувствовала себя влюбленною в нее, как способны влюбляться молодые
девушки в замужних и старших дам.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему
себя, и
чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать
девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
Он находил это естественным, потому что делал это каждый день и при этом ничего не
чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в
девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением
себе.
На эти вопросы он не умел ответить и с досадой,
чувствуя, что это неуменье умаляет его в глазах
девушки, думал: «Может быть, она для того и спрашивает, чтобы принизить его до
себя?»
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить
себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно
чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на
девушку за то, что она не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
Наблюдая волнение Варвары, ее быстрые переходы от радости, вызванной его ласковой улыбкой, мягким словом, к озлобленной печали, которую он легко вызывал словом небрежным или насмешливым, Самгин все увереннее
чувствовал, что в любую минуту он может взять
девушку. Моментами эта возможность опьяняла его. Он не соблазнялся, но, любуясь своей сдержанностью, все-таки спрашивал
себя: «Что мешает? Лидия? Маракуев?»
Говорила она неутомимо, смущая Самгина необычностью суждений, но за неожиданной откровенностью их он не
чувствовал простодушия и стал еще более осторожен в словах. На Невском она предложила выпить кофе, а в ресторане вела
себя слишком свободно для
девушки, как показалось Климу.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту
девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто
чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть по лицу
девушки, все еще красному и потному. Но он
чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от стыда, с плеч до ушей. Он ушел, не взглянув на Маргариту, не сказав ей ни слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое ощущение неудачи, неумелости, и
чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул в комнату дежурной горничной, комната была пуста, значит —
девушка не спит еще. Он позвонил, и, когда горничная вошла, он, положив руки на плечи ее, спросил, улыбаясь...
Любаша часто получала длинные письма от Кутузова; Самгин называл их «апостольскими посланиями». Получая эти письма, Сомова
чувствовала себя именинницей, и все понимали, что эти листочки тонкой почтовой бумаги, плотно исписанные мелким, четким почерком, — самое дорогое и радостное в жизни этой
девушки. Самгин с трудом верил, что именно Кутузов, тяжелой рукой своей, мог нанизать строчки маленьких, острых букв.
И тотчас же ему вспомнились глаза Лидии, затем — немой взгляд Спивак. Он смутно понимал, что учится любить у настоящей любви, и понимал, что это важно для него. Незаметно для
себя он в этот вечер
почувствовал, что
девушка полезна для него: наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и становится интересней сам
себе. Он не притворяется пред нею, не украшает
себя чужими словами, а Нехаева говорит ему...
Чувствуя на
себе взгляды Нехлюдова и молодого человека, влюбленные — молодой человек в гуттаперчевой куртке и белокурая миловидная
девушка — вытянули сцепленные руки, опрокинулись назад и, смеясь, начали кружиться.
Раз, когда Привалов тихо разговаривал с Верочкой в синей гостиной, издали послышались тяжелые шаги Василия Назарыча.
Девушка смутилась и вся вспыхнула, не зная, что ей делать. Привалов тоже
почувствовал себя не особенно приятно, но всех выручила Марья Степановна, которая как раз вошла в гостиную с другой стороны и встретила входившего Василия Назарыча. Старик, заметив Привалова, как-то немного растерялся, а потом с улыбкой проговорил...
— Собственно, я не был болен… — замялся Привалов,
чувствуя на
себе пристальный взгляд
девушки. — Но это все равно… Мне хотелось бы только знать, каково истинное положение дел Василья Назарыча. Обратиться к нему прямо я не решился…
Положение богатой барышни дало
почувствовать себя, и
девушка готова была плакать от сознания, что она в отцовском доме является красивой и дорогой безделушкой — не больше.
— Папа, как ты
себя чувствуешь? — спрашивала
девушка, заходя к отцу с другой стороны кровати. — Сергей Александрыч нарочно приехал, чтобы навестить тебя…
А Вера Павловна
чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими
девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму
себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.
Были два дня, когда уверенность доктора пошатнулась, но кризис миновал благополучно, и
девушка начала быстро поправляться. Отец радовался, как ребенок, и со слезами на глазах целовал доктора. Устенька тоже смотрела на него благодарными глазами. Одним словом, Кочетов
чувствовал себя в классной больше дома, чем в собственном кабинете, и его охватывала какая-то еще не испытанная теплота. Теперь Устенька казалась почти родной, и он смотрел на нее с чувством собственности, как на отвоеванную у болезни жертву.
Галактион был другого мнения и стоял за бабушку. Он не мог простить Агнии воображаемой измены и держал
себя так, точно ее и на свете никогда не существовало.
Девушка чувствовала это пренебрежение, понимала источник его происхождения и огорчалась молча про
себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она будет ему нужна. Раз она даже сделала робкую попытку объясниться с ним по этому поводу.
Устеньке делалось жутко, когда она
чувствовала на
себе пристальный взгляд доктора. В этих воспаленных глазах было что-то страшное.
Девушка в такие минуты старалась его избегать.
Мать будто
чувствовала, что эта гордая и белокурая
девушка, которая только что прошла с таким гневно вызывающим видом, пронесла с
собой счастье или несчастье всей жизни ее ребенка.
Молодая
девушка почувствовала на
себе эти сосредоточенные, внимательные взгляды, однако это ее не смутило. Она прошла через комнату своею обычною ровною поступью, и только на одно мгновение, встретив короткий из-под бровей взгляд Максима, она чуть-чуть улыбнулась, и ее глаза сверкнули вызовом и усмешкой. Пани Попельская вглядывалась в своего сына.
Он сжал ее маленькую руку в своей. Ему казалось странным, что ее тихое ответное пожатие так непохоже на прежние: слабое движение ее маленьких пальцев отражалось теперь в глубине его сердца. Вообще, кроме прежней Эвелины, друга его детства, теперь он
чувствовал в ней еще какую-то другую, новую
девушку. Сам он показался
себе могучим и сильным, а она представилась плачущей и слабой. Тогда, под влиянием глубокой нежности, он привлек ее одною рукой, а другою стал гладить ее шелковистые волосы.
И опять ему вспомнилось детство, тихий плеск реки, первое знакомство с Эвелиной и ее горькие слезы при слове «слепой»… Инстинктивно
почувствовал он, что теперь опять причиняет ей такую же рану, и остановился. Несколько секунд стояла тишина, только вода тихо и ласково звенела в шлюзах. Эвелины совсем не было слышно, как будто она исчезла. По ее лицу действительно пробежала судорога, но
девушка овладела
собой, и, когда она заговорила, голос ее звучал беспечно и шутливо.
Далее автор письма сообщал, что она
девушка, что ей девятнадцатый год, что ее отец — рутинист, мать — ханжа, а братья — бюрократы, что из нее делают куклу, тогда как она
чувствует в
себе много силы, энергии и желания жить жизнью самостоятельной.
И тогда, если
девушка почувствует себя усталой или захочет выйти замуж за порядочного человека, в ее распоряжении всегда будет небольшой, но верный капитал.
Володя и Дубков часто позволяли
себе, любя, подтрунивать над своими родными; Нехлюдова, напротив, можно было вывести из
себя, с невыгодной стороны намекнув на его тетку, к которой он
чувствовал какое-то восторженное обожание. Володя и Дубков после ужина ездили куда-то без Нехлюдова и называли его красной
девушкой…
Никогда еще
девушка не
чувствовала себя такой жалкой и ничтожной, как в этот момент, и от бессильной злобы в клочки рвала какую-то несчастную оборку на своем платье.
Девушка поклонялась силе, потому что в самой
себе чувствовала эту силу, а жить, как живут все другие люди — день за днем, не стоило труда.
А музыка лилась; «почти молодые люди» продолжали работать ногами с полным самоотвержением; чтобы оживить бал, Раиса Павловна в сопровождении Прейна переходила от группы к группе, поощряла молодых людей, шутила с своей обычной Откровенностью с молодыми
девушками; в одном месте она попала в самую веселую компанию, где все
чувствовали себя необыкновенно весело, — это были две беззаботно болтавшие парочки: Аннинька с Брат-ковским и Летучий с m-lle Эммой.
И все-таки было жутко и мешкотно двигаться и стоять,
чувствуя на
себе глаза множества наблюдательных и, конечно, хорошеньких
девушек.
И вообще замечу, трудно было чем-нибудь надолго изумить эту
девушку и сбить ее с толку, — что бы она там про
себя ни
чувствовала.
Карпу Кондратьичу иногда приходило в голову, что жена его напрасно гонит бедную
девушку, он пробовал даже заговаривать с нею об этом издалека; но как только речь подходила к большей определительности, он
чувствовал такой ужас, что не находил в
себе силы преодолеть его, и отправлялся поскорее на гумно, где за минутный страх вознаграждал
себя долгим страхом, внушаемым всем вассалам.
Пять лет в развитии
девушки — огромная эпоха; задумчивая, скрытно пламенная, Любонька в эти пять лет стала
чувствовать и понимать такие вещи, о которых добрые люди часто не догадываются до гробовой доски; она иногда боялась своих мыслей, упрекала
себя за свое развитие — но не усыпила деятельности своего духа.
Девушка в нерешительности остановилась, хотя у самой глаза были полны слез: она еще
чувствовала на
себе прикосновение его головы.
Илья
чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой
девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в
себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, — он в то же время любовался её дерзостью… А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: «За что?»
Девушка быстро обернулась к нему. Но Гаврик, видимо,
чувствуя себя в этой сумятице единственным солидным и здравомыслящим человеком, дёрнул сестру за руку и сказал...
Ложась спать, Илья
чувствовал себя одиноким и обиженным этим одиночеством ещё более, чем словами
девушки.
И
девушка бросилась из комнаты, оставив за
собой в воздухе шелест шелкового платья и изумленного Фому, — он не успел даже спросить ее — где отец? Яков Тарасович был дома. Он, парадно одетый, в длинном сюртуке, с медалями на груди, стоял в дверях, раскинув руки и держась ими за косяки. Его зеленые глазки щупали Фому;
почувствовав их взгляд, он поднял голову и встретился с ними.
А Рудин долго еще стоял на плотине. Наконец он встрепенулся, медленными шагами добрался до дорожки и тихо пошел по ней. Он был очень пристыжен… и огорчен. «Какова? — думал он. — В восемнадцать лет!.. Нет, я ее не знал… Она замечательная
девушка. Какая сила воли!.. Она права; она стоит не такой любви, какую я к ней
чувствовал…
Чувствовал?.. — спросил он самого
себя. — Разве я уже больше не
чувствую любви? Так вот как это все должно было кончиться! Как я был жалок и ничтожен перед ней!»
Тригорин. Здравствуйте. Обстоятельства неожиданно сложились так, что, кажется, мы сегодня уезжаем. Мы с вами едва ли еще увидимся когда-нибудь. А жаль. Мне приходится не часто встречать молодых
девушек, молодых и интересных, я уже забыл и не могу
себе ясно представить, как
чувствуют себя в восемнадцать-девятнадцать лет, и потому у меня в повестях и рассказах молодые
девушки обыкновенно фальшивы. Я бы вот хотел хоть один час побыть на вашем месте, чтобы узнать, как вы думаете и вообще что вы за штучка.
В одно из посещений Мухоедова, когда мы далеко ушли с ним вдвоем, я, желая исполнить свое обещание Александре Васильевне, издалека завел с ним речь о разных случайностях жизни и свел все на возможность увлечения, например, такой
девушкой, которая может испортить порядочному человеку целую жизнь; вся эта мораль была высказана мной с остановками, перерывами, примерами и пояснениями, причем я
чувствовал себя не совсем хорошо, хотя и пользовался всеми правами друга.
Я знала, что он любит меня, — как ребенка или как женщину, я еще не спрашивала
себя; я дорожила этою любовью, и,
чувствуя, что он считает меня самою лучшею
девушкою в мире, я не могла не желать, чтоб этот обман оставался в нем.
Нужда научила Аполлинария выдумать компромисс, — именно, продекламировать оду, написанную «Легконосной Пулхерии», перед нашей
девушкой Неонилой, которая усвоила
себе в модном магазине Морозовой разные отшлифованные городские манеры и, по соображениям Аполлинария, должна была иметь тонкие чувства, необходимые для того, чтобы
почувствовать достоинство поэзии.
Дочь была белокурая, чрезвычайно белая, бледная, полная, чрезвычайно короткая
девушка, с испуганным детским лицом и очень развитыми женскими формами. Отец Сергий остался на лавочке у входа. Когда проходила
девушка и остановилась подле него и он благословил ее, он сам ужаснулся на
себя, как он осмотрел ее тело. Она прошла, а он
чувствовал себя ужаленным. По лицу ее он увидал, что она чувственна и слабоумна. Он встал и вошел в келью. Она сидела на табурете, дожидаясь его.
Ей хотелось утешить, успокоить его, объяснить ему в нежных материнских выражениях причины его страданий, так как она видела, что он страдает. Но она — всегда такая смелая, самоуверенная — не находила слов, она смущалась и робела, точно
девушка,
чувствуя себя виноватой и за его падение, и за его молчаливую тревогу, и за свои тридцать пять лет, и за то, что она не умеет, не находит, чем помочь ему.
Так точно Пашинцев (удостоенный автором даже несчастной смерти) расстраивает семейное счастие, принявшись «развивать» и привязавши к
себе девушку, к которой сам ничего не
чувствовал и которая была уже невестой другого; то же самое делает и Ивельев, принадлежащий к самому последнему разряду (в «Шалости»).
Девушка в красном пропустила нас мимо
себя, по-видимому, не обращая на нас ни малейшего внимания. Глаза ее глядели куда-то в сторону, но я, человек, знающий женщин,
чувствовал на своем лице ее зрачки.
Этими сборами, этим нетерпящим делом он просто вильнул перед собственной совестью, просто думал обмануть
себя, стакнуться с самим
собою, и все это оттого, что в данную минуту решительно не
чувствовал в
себе сил исполнить молящую просьбу
девушки и сам с
собой не решил еще, как быть и что делать относительно ее дальше.