Но вот раздался спасительный третий звонок, поезд тронулся; миновали мы тюрьму, казармы, выехали в поле, а беспокойство, к великому моему удивлению, всё еще не оставляло меня, и всё еще я
чувствовал себя вором, которому страстно хочется бежать.
Неточные совпадения
«Ну, а обложка денег, а разорванный на полу пакет?» Давеча, когда обвинитель, говоря об этом пакете, изложил чрезвычайно тонкое соображение свое о том, что оставить его на полу мог именно
вор непривычный, именно такой, как Карамазов, а совсем уже не Смердяков, который бы ни за что не оставил на
себя такую улику, — давеча, господа присяжные, я, слушая, вдруг
почувствовал, что слышу что-то чрезвычайно знакомое.
— Что мне беспокоиться? — воскликнул Кожемякин,
чувствуя себя задетым этим неодобрительным шёпотом. — Неправда всё! Что мне моё сословие? Я живу один, на всеобщем подозрении и на смеху, это — всем известно. Я про то говорил, что коли принимать — все люди равны, стало быть все равно виноваты и суд должен быть равный всем, — вот что я говорю! И ежели утверждают, что даже
вор крадёт по нужде, так торговое сословие — того больше…
«
Вор!.. Сына забил!..» — вспыхивало у него в голове, а в горле у
себя он
чувствовал что-то похожее на изжогу…
Илья
чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и
вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в
себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, — он в то же время любовался её дерзостью… А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: «За что?»
Шабельский. Да, я был молод и глуп, в свое время разыгрывал Чацкого, обличал мерзавцев и мошенников, но никогда в жизни я
воров не называл в лицо
ворами и в доме повешенного не говорил о веревке. Я был воспитан. А ваш этот тупой лекарь
почувствовал бы
себя на высоте своей задачи и на седьмом небе, если бы судьба дала ему случай, во имя принципа и общечеловеческих идеалов, хватить меня публично по рылу и под микитки.
Пустела площадь, и уже неловко становилось бродить в одиночку среди покинутых, задраенных досками ларей, — сам
себя чувствовал Жегулев похожим на
вора и подозрительного человека.
Челкаш слушал его радостные вопли, смотрел на сиявшее, искаженное восторгом жадности лицо и
чувствовал, что он —
вор, гуляка, оторванный от всего родного — никогда не будет таким жадным, низким, не помнящим
себя. Никогда не станет таким!.. И эта мысль и ощущение, наполняя его сознанием своей свободы, удерживали его около Гаврилы на пустынном морском берегу.
Ефрем сначала в недоумении пятился и отстранял его от
себя руками, но потом и сам стал пугливо поглядывать на небо. Он
почувствовал страх и жалость к
вору.
День был ясный, морозный… На душе было вольготно, хорошо, как у извозчика, которому по ошибке вместо двугривенного золотой дали. Хотелось и плакать, и смеяться, и молиться… Я
чувствовал себя на шестнадцатом небе: меня, человека, переделали в кассира! Радовался я не потому, что хапать уже можно было. Я тогда еще не был
вором и искрошил бы того, кто сказал бы мне, что я со временем цапну… Радовался я другому: повышению по службе и ничтожной прибавке жалованья — только всего.