Неточные совпадения
Аркадий подошел к дяде и снова
почувствовал на щеках своих прикосновение его душистых усов. Павел Петрович присел к столу.
На нем был изящный утренний, в английском
вкусе, костюм;
на голове красовалась маленькая феска. Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали
на свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда, не белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упирались в выбритый подбородок.
Самгин
чувствовал себя отвратительно. Одолевали неприятные воспоминания о жизни в этом доме. Неприятны были комнаты, перегруженные разнообразной старинной мебелью, набитые мелкими пустяками, которые должны были говорить об эстетических
вкусах хозяйки. В спальне Варвары
на стене висела большая фотография его, Самгина, во фраке, с головой в форме тыквы, — тоже неприятная.
Но, вспоминая, он каждый раз находил в этом романе обидную незаконченность и
чувствовал желание отомстить Лидии за то, что она не оправдала смутных его надежд
на нее, его представления о ней, и за то, что она чем-то испортила в нем
вкус женщины.
— За моих любезных сограждан в Шателе! — предложил я наконец,
чувствуя, что вино, несмотря
на слабый
вкус, далеко не слабо. Все встали… Староста говорил...
Он чётко помнит, что, когда лежал в постели, ослабев от поцелуев и стыда, но полный гордой радости, над ним склонялось розовое, утреннее лицо женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы тепло падали
на лицо ему, вливаясь в его глаза, он
чувствовал их солёный
вкус на губах и слышал её шёпот — странные слова, напоминавшие молитву...
При отсутствии руководства, которое давало бы определенный ответ
на вопрос: что такое помпадур? — всякий
чувствовал себя как бы отданным
на поругание и ни к чему другому не мог приурочить колеблющуюся мысль, кроме тех смутных данных, которые давали сведения о темпераменте,
вкусах, привычках и степени благовоспитанности той или другой из предполагаемых личностей.
Как многие нервные люди, он
чувствовал себя очень нехорошо по утрам: тело было слабо, в глазах ощущалась тупая боль, точно кто-то давил
на них сильно снаружи, во рту — неприятный
вкус.
Незнакомец не слышал вопроса; он не ответил и даже не взглянул
на Дымова. Вероятно, этот улыбающийся человек не
чувствовал и
вкуса каши, потому что жевал как-то машинально, лениво, поднося ко рту ложку то очень полную, то совсем пустую. Пьян он не был, но в голове его бродило что-то шальное.
Яков Львович, не будучи большим политиком, взирал
на своих сверстников, которые его выдавали «крапивному семени», как
на людей растленных в египетском рабстве мысли, и ничего не ожидал от их детей, как от детей рабов, которые если и
почувствуют вкус к свободе, то не сумеют отличить ее от своеволия.
Псаломщик
чувствовал себя, кажется, очень неловко в этой разношерстной толпе; его выделяло из общей массы все, начиная с белых рук и кончая костюмом. Вероятно, бедняга не раз раскаялся, что польстился
на даровщинку, и в душе давно проклинал неунимавшегося хохла. Скоро «эти девицы» вошли во
вкус и начали преследовать псаломщика взглядами и импровизированными любезностями, пока Савоська не прикрикнул
на них.
Мягкая мебель, драпировки
на окнах, ковры, бронза — одним словом, все было убрано во
вкусе той буржуазной роскоши, какую создает русский человек, когда
чувствует за собой теплое и доходное местечко.
Петр пошел к выходу. Ивану Ильичу страшно стало оставаться одному. «Чем бы задержать его? Да, лекарство». — Петр, подай мне лекарство. — «Отчего же, может быть, еще поможет и лекарство». Он взял ложку, выпил. «Нет, не поможет. Всё это вздор, обман», решил он, как только
почувствовал знакомый приторный и безнадежный
вкус. «Нет, уж не могу верить. Но боль-то, боль-то зачем, хоть
на минуту затихла бы». И он застонал. Петр вернулся. — Нет, иди. Принеси чаю.
Когда переменяли ему рубашку, он знал, что ему будет еще страшнее, если он взглянет
на свое тело, и не смотрел
на себя. Но вот кончилось всё. Он надел халат, укрылся пледом и сел в кресло к чаю. Одну минуту он
почувствовал себя освеженным, но только что он стал пить чай, опять тот же
вкус, та же боль. Он насильно допил и лег, вытянув ноги. Он лег и отпустил Петра.
У доктора Арбузов
чувствовал себя почти здоровым, но
на свежем воздухе им опять овладели томительные ощущения болезни. Голова казалась большой, отяжелевшей и точно пустой, и каждый шаг отзывался в ней неприятным гулом. В пересохшем рту опять слышался
вкус гари, в глазах была тупая боль, как будто кто-то надавливал
на них снаружи пальцами, а когда Арбузов переводил глаза с предмета
на предмет, то вместе с этим по снегу, по домам и по небу двигались два больших желтых пятна.
Он проспал около часу, и когда проснулся, то был уже почти в полном сознании,
чувствуя нестерпимую головную боль, а во рту,
на языке, обратившемся в какой-то кусок сукна, сквернейший
вкус.
Сторож зажег лампу. Свет ее упал
на глаза Цезарю, и он проснулся. Сначала лев долго не мог прийти в себя; он даже
чувствовал до сих пор
на языке
вкус свежей крови. Но как только он понял, где он находится, то быстро вскочил
на ноги и заревел таким гневным голосом, какого еще никогда не слыхали вздрагивающие постоянно при львином реве обезьяны, ламы и зебры. Львица проснулась и, лежа, присоединила к нему свой голос.
Он говорил ему, как надо приспособиться, чтобы допекать их, так чтобы они
чувствовали; но как ни осторожно Горданов подходил с своими указаниями к Висленеву, последнего все-таки неприятно задевало, что его учат, и он даже по поводу указаний Горданова
на их
вкус и права отвечал...
Я до сих пор
чувствую на зубах этот горький
вкус уныло свисшей потухшей, выскользающей сигары.
Эта последняя была женщина светская, — по-своему очень неглупая, щедрая, даже расточительная; она занялась Пенькновским с знанием дела: экипировала его со
вкусом и так выдержала в отношении всей его внешности, что в одно прекрасное утро все мы, невзначай взглянув
на моего друга,
почувствовали, что он имеет неоспоримое право называться замечательным красавцем.
Засим я помню страшную жажду. Я лежу
на своей постели и не могу уснуть от изжоги и странного
вкуса, который я
чувствую в своем горячем рту. Отец мой ходит из угла в угол и жестикулирует руками.
Я морщусь, но… но зачем же зубы мои начинают жевать? Животное мерзко, отвратительно, страшно, но я ем его, ем с жадностью, боясь разгадать его
вкус и запах. Одно животное съедено, а я уже вижу блестящие глаза другого, третьего… Я ем и этих… Наконец ем салфетку, тарелку, калоши отца, белую вывеску… Ем все, что только попадется мне
на глаза, потому что я
чувствую, что только от еды пройдет моя болезнь. Устрицы страшно глядят глазами и отвратительны, я дрожу от мысли о них, но я хочу есть! Есть!
Отчего я боялась деревни? Оттого, что была глупа и хорошенько не знала, что в моей натуре. Программа, заданная мне Степой, начинает уже полегоньку исполняться. Вот первая вещь: я
чувствую, что среди чего-нибудь похожего
на природу, где зелень, небо, воздух и хорошее человечное уединенье, мне дышится прекрасно. Я об этом и понятия не имела. Другими словами, я не знаю многих своих не только умственных стремлений, но и простых
вкусов.
Стрижин ведет жизнь трезвую и регулярную, выражение лица у него душеспасительное, книжки он читает только духовно-нравственные, но
на крестинах от радости, что Любовь Спиридоновна благополучно разрешилась от бремени, он позволил себе выпить четыре рюмки водки и стакан вина, напоминавшего своим
вкусом что-то среднее между уксусом и касторовым маслом. Горячие же напитки подобны морской воде или славе: чем больше пьешь, тем сильнее жаждешь… И теперь, раздеваясь, Стрижин
чувствовал непреодолимое желание выпить.