Неточные совпадения
Стародум(видя
в тоске г-жу Простакову). Сударыня! Ты сама
себя почувствуешь лучше, потеряв
силу делать другим дурно.
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных
сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его.
В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели
чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под
себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя
в действии облегчит».
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она
чувствовала себя одетою
в непроницаемую броню лжи. Она
чувствовала, что какая-то невидимая
сила помогала ей и поддерживала ее.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира,
в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно
почувствовал себя перенесенным
в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою
силой поднялись
в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
— Нет, это ужасно. Быть рабом каким-то! — вскрикнул Левин, вставая и не
в силах более удерживать своей досады. Но
в ту же секунду
почувствовал, что он бьет сам
себя.
Лошадь не была еще готова, но,
чувствуя в себе особенное напряжение физических
сил и внимания к тому, что предстояло делать, чтобы не потерять ни одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком и приказал Кузьме догонять
себя.
Но
в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило
в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он
чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток
силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув
в зеркало, она с радостью заметила, что она
в одном из своих хороших дней и
в полном обладании всеми своими
силами, а это ей так нужно было для предстоящего: она
чувствовала в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето
в Бадене; ну, право, я
чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка —
сила, бодрость. Приехал
в Россию, — надо было к жене да еще
в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал
в Париж — опять справился.
Она
чувствовала, что то положение
в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет
в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее самой
себя.
Он знал, что единственное спасение от людей — скрыть от них свои раны, и он это бессознательно пытался делать два дня, но теперь
почувствовал себя уже не
в силах продолжать эту неравную борьбу.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и досадой
чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам с
собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой
силы, которая должна была руководить его жизнью
в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
Я
чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только
в отношении к
себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные
силы.
Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на то, что
чувствовал в себе весьма достаточно
сил приподняться и усидеть на диване безо всякой посторонней помощи, и не только владеть руками настолько, чтобы удержать ложку или чашку, но даже, может быть, и ходить.
Вопрос же: болезнь ли порождает самое преступление или само преступление, как-нибудь по особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни? — он еще не
чувствовал себя в силах разрешить.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва
себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом.
Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась
в нем
сила.
И Самгин начинал
чувствовать себя виноватым
в чем-то пред тихими человечками, он смотрел на них дружелюбно, даже с оттенком почтения к их внешней незначительности, за которой скрыта сказочная, всесозидающая
сила.
Газеты большевиков раздражали его еще более сильно, раздражали и враждебно тревожили.
В этих газетах он
чувствовал явное намерение поссорить его с самим
собою, ‹убедить его
в безвыходности положения страны,› неправильности всех его оценок, всех навыков мысли. Они действовали иронией, насмешкой, возмущали грубостью языка, прямолинейностью мысли. Их материал освещался социальной философией, и это была «система фраз», которую он не
в силах был оспорить.
Клим Самгин
чувствовал себя так, точно сбросил с плеч привычное бремя и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения своего тела. Покручивая бородку, он думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб представление о Марине возникло снова
в тех ярких красках, с тою интригующей
силой, каким оно было
в России.
— Екатерина Великая скончалась
в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич верит
в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера многих тысяч людей. Он тоже
чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть может, окажется
в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
Было совершенно ясно, что эти изумительно нарядные женщины, величественно плывущие
в экипажах, глубоко
чувствуют силу своего обаяния и что сотни мужчин, любуясь их красотой, сотни женщин, завидуя их богатству, еще более, если только это возможно, углубляют сознание
силы и власти красавиц, победоносно и бесстыдно показывающих
себя.
Он
чувствовал себя в силе сказать много резкостей, но Лютов поднял руку, как для удара, поправил шапку, тихонько толкнул кулаком другой руки
в бок Самгина и отступил назад, сказав еще раз, вопросительно...
Бывали минуты, когда эта роль, утомляя, вызывала
в нем смутное сознание зависимости от
силы, враждебной ему, — минуты, когда он
чувствовал себя слугою неизвестного господина.
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко
чувствовал силу зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого
себя, — художник этот,
в стране, где большинство господ было такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
Количество таких воспоминаний и вопросов возрастало, они становились все противоречивей, сложней.
Чувствуя себя не
в силах разобраться
в этом хаосе, Клим с негодованием думал...
Размышляя об этом, Самгин на минуту
почувствовал себя способным встать и крикнуть какие-то грозные слова, даже представил, как повернутся к нему десятки изумленных, испуганных лиц. Но он тотчас сообразил, что, если б голос его обладал исключительной
силой, он утонул бы
в диком реве этих людей,
в оглушительном плеске их рук.
Он и среди увлечения
чувствовал землю под ногой и довольно
силы в себе, чтоб
в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, «не лежал у ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.
«Нет, это не ограниченность
в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие
силы, положенные прямо
в готовые прочные формы. Заслуга человека тут —
почувствовать и удержать
в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить
в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой
силой, если не выше
силы ума, то хоть наравне с нею.
Прежде Вера прятала свои тайны, уходила
в себя, царствуя безраздельно
в своем внутреннем мире, чуждаясь общества,
чувствуя себя сильнее всех окружающих. Теперь стало наоборот. Одиночность
сил, при первом тяжелом опыте, оказалась несостоятельною.
Она опять походила на старый женский фамильный портрет
в галерее, с суровой важностью, с величием и уверенностью
в себе, с лицом, истерзанным пыткой, и с гордостью, осилившей пытку. Вера
чувствовала себя жалкой девочкой перед ней и робко глядела ей
в глаза, мысленно меряя свою молодую, только что вызванную на борьбу с жизнью
силу — с этой старой, искушенной
в долгой жизненной борьбе, но еще крепкой, по-видимому, несокрушимой
силой.
Он тоже молчал,
чувствуя себя не
в силах говорить.
— И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за
собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред
силой, я боготворю ее.
Сила всегда оригинальна, она дает
себя чувствовать во всем. Я желала бы быть рабой именно такой
силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот
в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая
сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной
силой, если бы речь шла не о живом человеке. Говорю серьезно… Замечаешь, что
чувствуешь себя как-то лучше и умнее
в его присутствии; может быть,
в этом и весь секрет его нравственного влияния.
И нужна была совершенно исключительная мировая катастрофа, нужно было сумасшествие германизма от гордости и самомнения, чтобы Россия осознала
себя, стряхнула с
себя пассивность, разбудила
в себе мужественные
силы и
почувствовала себя призванной к великим делам
в мире.
Русский народ не
чувствует себя мужем, он все невестится,
чувствует себя женщиной перед колоссом государственности, его покоряет «
сила», он ощущает
себя розановским «я на тротуаре»
в момент прохождения конницы.
Я
чувствовал себя обвеянным чужою
силой, до того огромною, что мое „я“ как бы уносилось пушинкою
в вихрь этой огромности и этого множества…
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти
в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и
в эти минуты я
чувствую в себе непреодолимую
силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
К самому же Федору Павловичу он не
чувствовал в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех
сил: как он там внизу ходит, что он примерно там у
себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен был там внизу заглядывать
в темные окна и вдруг останавливаться среди комнаты и ждать, ждать — не стучит ли кто.
«Как у меня доставало
силы жить
в таких гадких стеснениях? Как я могла дышать
в этом подвале? И не только жила, даже осталась здорова. Это удивительно, непостижимо. Как я могла тут вырасти с любовью к добру? Непонятно, невероятно», думала Вера Павловна, возвращаясь домой, и
чувствовала себя отдыхающей после удушья.
Уверяю вас, мы с вами, благоразумные люди, и представить
себе не можем, как она глубоко
чувствует и с какой невероятной
силой высказываются
в ней эти чувства; это находит на нее так же неожиданно и так же неотразимо, как гроза.
Меня стало теснить присутствие старика, мне было с ним неловко, противно. Не то чтоб я
чувствовал себя неправым перед граждански-церковным собственником женщины, которая его не могла любить и которую он любить был не
в силах, но моя двойная роль казалась мне унизительной: лицемерие и двоедушие — два преступления, наиболее чуждые мне. Пока распахнувшаяся страсть брала верх, я не думал ни о чем; но когда она стала несколько холоднее, явилось раздумье.
Внутренний результат дум о «ложном положении» был довольно сходен с тем, который я вывел из разговоров двух нянюшек. Я
чувствовал себя свободнее от общества, которого вовсе не знал,
чувствовал, что,
в сущности, я оставлен на собственные свои
силы, и с несколько детской заносчивостью думал, что покажу
себя Алексею Николаевичу с товарищами.
Быть может, с его стороны это было непростительное самомнение, но, во всяком случае, он не
в силах был побороть свою изолированность и
чувствовал себя совсем лишним.
Я посещал многочисленные митинги того времени, не участвуя
в них, всегда
чувствовал себя на них несчастным и остро ощущал нарастание роковой
силы большевизма.
Галактион молча поклонился и вышел. Это была последняя встреча. И только когда он вышел, Устенька поняла, за что так любили его женщины.
В нем была эта покрывающая, широкая мужская ласка, та скрытая
сила, которая неудержимо влекла к
себе, — таким людям женщины умеют прощать все, потому что только около них
чувствуют себя женщинами. Именно такою женщиной и
почувствовала себя Устенька.
Он рассказывал мне про свое путешествие вдоль реки Пороная к заливу Терпения и обратно:
в первый день идти мучительно, выбиваешься из
сил, на другой день болит всё тело, но идти все-таки уж легче, а
в третий и затем следующие дни
чувствуешь себя как на крыльях, точно ты не идешь, а несет тебя какая-то невидимая
сила, хотя ноги по-прежнему путаются
в жестком багульнике и вязнут
в трясине.
Воспрянул я от уныния моего,
в которое повергли меня чувствительность и сострадание; я ощутил
в себе довольно
сил, чтобы противиться заблуждению; и — веселие неизреченное! — я
почувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благоденствии
себе подобных.
Если
почувствуешь отвращение к яствам и болезнь постучится у дверей, воспряни тогда от одра твоего, на нем же лелеешь чувства твои, приведи уснувшие члены твои
в действие упражнением и
почувствуешь мгновенное
сил обновление; воздержи
себя от пищи, нужной во здравии, и глад сделает пищу твою сладкою, огорчавшую от сытости.
— Не беспокойтесь, князь, — продолжал воспламененный Коля, — не ходите и не тревожьте его, он с дороги заснул; он очень рад; и знаете, князь, по-моему, гораздо лучше, если вы не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что уже целые полгода не
чувствовал себя так хорошо и
в силах; даже кашляет втрое меньше.
Прошло года четыре, и он
почувствовал себя в силах возвратиться на родину, встретиться с своими.