Неточные совпадения
Я глубоко
чувствовал добро и
зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я
чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим
чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до
злых слез.
Так, молча, он и ушел к
себе, а там,
чувствуя горькую сухость во рту и бессвязный шум
злых слов в голове, встал у окна, глядя, как ветер обрывает листья с деревьев.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него
злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он
чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко
чувствовал силу
зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого
себя, — художник этот, в стране, где большинство господ было такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
Темнота легко подсказывала
злые слова, Самгин снизывал их одно с другим, и ему была приятна работа возбужденного чувства, приятно насыщаться гневом. Он
чувствовал себя сильным и, вспоминая слова жены, говорил ей...
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту
зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал
чувствовать в
себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
Очевидно было, что, как ни искусны и ни стары и привычны были доводы, позволяющие людям делать
зло другим, не
чувствуя себя за него ответственными, смотритель не мог не сознавать, что он один из виновников того горя, которое проявлялось в этой комнате; и ему, очевидно, было ужасно тяжело.
Мы прежде должны стать свободными, т. е.
почувствовать себя внутри церкви, и тогда только получим право говорить о
зле церковной действительности.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял
себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к
себе в дом; на меня нападают
злые, бешеные собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и
чувствую какое-то удовольствие.
Знала ли Раиса Павловна, что проделывал набоб и отчасти Прейн? Луша бывала у ней по-прежнему и была уверена, что Раиса Павловна все знает, и поэтому не считала нужным распространяться на эту тему. По удвоенной нежности Раисы Павловны она
чувствовала на
себе то, что переживала эта странная женщина, и начала ее ненавидеть скрытой и
злой ненавистью.
«Зоил… вот так название. Кажется, откуда-то из хрестоматии? — Александрову давно знакомо это слово, но точный смысл его пропал. —
Зола и ил… Что-то не особенно лестное. Не философ ли какой-нибудь греческий, со скверною репутацией женоненавистника?» Юнкер
чувствует себя неловко.
Грязный и гнилой, вечно пьяный, старик был назойливо благочестив, неугасимо
зол и ябедничал на всю мастерскую приказчику, которого хозяйка собиралась женить на своей племяннице и который поэтому уже
чувствовал себя хозяином всего дома и людей. Мастерская ненавидела его, но боялась, поэтому боялась и Гоголева.
Ольга Алексеевна. Не надо… Знаешь, я сама иногда
чувствую себя противной… и жалкой… мне кажется, что душа моя вся сморщилась и стала похожа на старую маленькую собачку… бывают такие комнатные собачки… они
злые, никого не любят и всегда хотят незаметно укусить…
Егорушка, давно уже ненавидевший Дымова,
почувствовал, как в воздухе вдруг стало невыносимо душно, как огонь от костра горячо жег лицо; ему захотелось скорее бежать к обозу в потемки, но
злые, скучающие глаза озорника тянули его к
себе. Страстно желая сказать что-нибудь в высшей степени обидное, он шагнул к Дымову и проговорил, задыхаясь...
Бывало, при какой-нибудь уже слишком унизительной сцене: лавочник ли придет и станет кричать на весь двор, что ему уж надоело таскаться за своими же деньгами, собственные ли люди примутся в глаза бранить своих господ, что вы, мол, за князья, коли сами с голоду в кулак свищете, — Ирина даже бровью не пошевельнет и сидит неподвижно, со
злою улыбкою на сумрачном лице; а родителям ее одна эта улыбка горше всяких упреков, и
чувствуют они
себя виноватыми, без вины виноватыми перед этим существом, которому как будто с самого рождения дано было право на богатство, на роскошь, на поклонение.
Илья захохотал. Ему стало ещё легче и спокойнее, когда он сказал про убийство. Он стоял, не
чувствуя под
собою пола, как на воздухе, и ему казалось, что он тихо поднимается всё выше. Плотный, крепкий, он выгнул грудь вперёд и высоко вскинул голову. Курчавые волосы осыпали его большой бледный лоб и виски, глаза смотрели насмешливо и
зло…
Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика. С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про
себя злым, свистящим шепотом… Любовь, бледная от волнения и обиды,
чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шепот, и сердце ее трепетно билось.
Он был
зол на Фому и считал
себя напрасно обиженным; но в то же время
почувствовал над
собой твердую, настоящую хозяйскую руку. Ему, годами привыкшему к подчинению, нравилась проявленная над ним власть, и, войдя в каюту старика-лоцмана, он уже с оттенком удовольствия в голосе рассказал ему сцену с хозяином.
Иванов. Вижу, тонко ты понимаешь жизнь! Мое нытье внушает тебе благоговейный страх, ты воображаешь, что обрела во мне второго Гамлета, а, по-моему, эта моя психопатия, со всеми ее аксессуарами, может служить хорошим материалом только для смеха и больше ничего! Надо бы хохотать до упаду над моим кривляньем, а ты — караул! Спасать, совершать подвиг! Ах, как я
зол сегодня на
себя!
Чувствую, что сегодняшнее мое напряжение разрешится чем-нибудь… Или я сломаю что-нибудь, или…
И никогда ещё Яков не видел её такой милой, не
чувствовал так близко к
себе. Глаза её смотрели по-детски удивлённо, когда он рассказывал о Носкове, и ничего
злого уже не было на её остреньком лице подростка.
Все
чувствовали, что надо вырвать «
зло» с корнем, все издавали дикие вопли… В чем заключалось
зло? Какое оно отношение имело к данной минуте? Об этом никто
себя не спрашивал, не рассуждал, не говорил. Чувствовалось одно: что минута благоприятна, что это одна из тех минут, к которым можно приурочить какую угодно обиду, и никто в суматохе ничего не разберет и не отличит. Если теперь упустить минуту, то кто может поручиться, поймаешь ли ее когда-нибудь за хвост?
Но циничные выкрики все чаще брызгают на песню, точно грязь улицы на праздничное платье, и Ванок
чувствует себя побежденным. Вот он открыл мутные глаза, наглая улыбка кривит изношенные щеки, что-то
злое дрожит на тонких губах. Ему необходимо сохранить за
собою славу хорошего запевалы, — этой славой он — лентяй, человек не любимый товарищами — держится в мастерской.
Утешив
себя этой сентенцией, почтенный ротмистр посмотрел на свой штаб. Все были разочарованы, ибо все
чувствовали, что Вавиловым и Петунниковым заключена сделка. Сознание неуменья причинить
зло более оскорбительно для человека, чем сознание невозможности сделать добро, потому что
зло делать так легко и просто.
Надя. Мне досадно. Я ничего не понимаю. Кто же прав? Дядя говорит — он… а я не
чувствую этого! Он добрый, дядя? Я была уверена, что он добрый… а теперь — не знаю! Когда он говорит со мной, мне кажется, что я сама
злая и глупая… а когда я начну думать о нем… и спрашивать
себя обо всем… ничего не понимаю!
А она
чувствовала себя нехорошо… Ее раздражали многолюдство, смех, вопросы, шутник, ошеломленные и сбившиеся с ног лакеи, дети, вертевшиеся около стола; ее раздражало, что Вата похожа на Нату, Коля на Митю и что не разберешь, кто из них пил уже чай, а кто еще нет. Она
чувствовала, что ее напряженная приветливая улыбка переходит в
злое выражение, и ей каждую минуту казалось, что она сейчас заплачет.
О! да, я знаю, ты всегда умела
Открыто правду говорить,
Собою жертвовать и искренно любить.
Ты
чувствовать умела одолженья,
Не замечать, не помнить
зла.
Как ангел примиритель ты жила
В семействе нашем… Но!.. ужасные мученья
Столпились к сердцу моему.
И я теперь не верю ничему.
Клянись… но, может быть, моленье
Отвергнешь ты мое,
И что мудреного! Кому моей судьбою
Заняться!.. я суров! я холоден душою…
Один лишь раз, один пожертвуй ты
собоюНе для меня — нет — для нее…
Образ дочери Анжелики, этого честного, не тронутого растлевающим дыханием жизни существа, неотступно носился перед глазами влюбленного князя. Он не узнавал
себя, насильственно
зло смеялся над
собой, составлял в уме планы, один другого решительнее, не доводил их до конца,
чувствуя, что покорность, безусловное доверие к нему со стороны Ирены создали вокруг нее такую непроницаемую броню, разрушить которую не хватило сил даже в его развращенном сердце.
— Мы понимаем тебя! — продолжил он. — У нас тут кроется и любовь, и отвага, и жалость, и сердоболие, а кто не
чувствует в
себе того, тот пусть идет шататься по диким дебрям и лесам со
злыми зверьми. Ты наш! Мы освобождаем тебя от битвы с твоими кормильцами и даже запрещаем тебе мощным заклятием. Пойдем с нами, но обнажай меч только тогда, когда твою девицу обидит кто словом или делом.
Раздраженный донельзя поведением баронессы,
чувствуя всю свою несправедливость к жене, Осип Федорович был
зол на весь свет, не исключая и
себя, и молча сел около Столетова.
— Да, отроком ты уже
чувствовал в
себе кровь Милославских; тогда уже рука твоя искала вырвать
злой корень.
— Мы понимает тебя! — продолжал он. — У нас тут кроется и любовь, и отвага, и жалость, и сердоболие, а кто не
чувствует в
себе этого, тот пусть идет шататься по диким дебрям и лесам со
злыми зверями. Ты наш! Мы освобождаем и разрешаем тебя от битвы с твоими кормильцами и даже запрещаем тебе мощным заклятием. Пойдем с нами, но обнажай меч только тогда, когда твою девицу обидит кто словом или делом.
Лаилиэ страдает не столько от голода и раны, сколько от стыда и бессильной злобы. Он
чувствует себя бессильным отплатить врагу за все
зло, которое он терпит. Одно, что он может, это то, чтобы не доставить своим врагам радости видеть его страдания, и он твердо решил мужественно, без ропота, переносить все то, что с ним будет.
Все люди, желавшие
зла Дукачеву ребенку, видя это, набожно перекрестились и
чувствовали себя удовлетворенными: теперь уже не было никакого сомнения, что бог на их стороне.