Неточные совпадения
И постепенно в усыпленье
И
чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг
товарищей презренных,
То сельский дом — и у окна
Сидит она… и всё она!..
Он считал необходимым искать в
товарищах недостатки; он даже беспокоился, не находя их, но беспокоиться приходилось редко, у него выработалась точная мера: все, что ему не нравилось или возбуждало
чувство зависти, — все это было плохо.
Хороший она
товарищ, ценный работник, но не может изжить народнической закваски, христианских
чувств.
Он спрашивал тогда, когда Клима еще не тревожили эти вопросы, и пьяные слова
товарища возбуждали у него лишь
чувство отвращения.
Рассердит ли его какой-нибудь
товарищ, некстати скажет ему что-нибудь, он надуется, даст разыграться злым
чувствам во все формы упорной вражды, хотя самая обида побледнеет, забудется причина, а он длит вражду, за которой следит весь класс и больше всех он сам.
Нехлюдов встал, стараясь удержаться от выражения смешанного
чувства отвращения и жалости, которое он испытывал к этому ужасному старику. Старик же считал, что ему тоже не надо быть слишком строгим к легкомысленному и, очевидно, заблуждающемуся сыну своего
товарища и не оставить его без наставления.
— Я вас изо всех сил попрошу, голубчик Михаил Макарыч, на сей раз удержать ваши
чувства, — зашептал было скороговоркой старику
товарищ прокурора, — иначе я принужден буду принять…
Между мертвецами поднялся ропот негодования; все вступились за честь своего
товарища, пристали к Адриану с бранью и угрозами, и бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился
чувств.
Огарев сам свез деньги в казармы, и это сошло с рук. Но молодые люди вздумали поблагодарить из Оренбурга
товарищей и, пользуясь случаем, что какой-то чиновник ехал в Москву, попросили его взять письмо, которое доверить почте боялись. Чиновник не преминул воспользоваться таким редким случаем для засвидетельствования всей ярости своих верноподданнических
чувств и представил письмо жандармскому окружному генералу в Москве.
Хомяков, может быть, беспрерывной суетой споров и хлопотливо-праздной полемикой заглушал то же
чувство пустоты, которое, с своей стороны, заглушало все светлое в его
товарищах и ближайших друзьях, в Киреевских.
Рассказ прошел по мне электрической искрой. В памяти, как живая, стала простодушная фигура Савицкого в фуражке с большим козырем и с наивными глазами. Это воспоминание вызвало острое
чувство жалости и еще что-то темное, смутное, спутанное и грозное.
Товарищ… не в карцере, а в каталажке, больной, без помощи, одинокий… И посажен не инспектором… Другая сила, огромная и стихийная, будила теперь
чувство товарищества, и сердце невольно замирало от этого вызова. Что делать?
Кровь бросилась мне в голову. Я потупился и перестал отвечать… В моей груди столпились и клокотали бесформенные
чувства, но я не умел их выразить и, может быть, расплакался бы или выбежал из класса, но меня поддержало сознание, что за мной — сочувствие
товарищей. Не добившись продолжения молитвы, священник отпустил меня на место. Когда я сел, мой сосед Кроль сказал...
На следующий день, с тяжелой головой и с скверным
чувством на душе, я шел купаться и зашел за одним из
товарищей, жившим в казенном здании, соседнем с гимназией.
Тут зарождалось
чувство, из-за которого в семидесятых годах Стрельников послал на виселицу юношу Разовского, не пожелавшего выдать
товарища…
И на мой взгляд, нам жилось не плохо, — мне эта уличная, независимая жизнь очень нравилась, и нравились
товарищи, они возбуждали у меня какое-то большое
чувство, всегда беспокойно хотелось сделать что-нибудь хорошее для них.
Бойкий Илюшка любил дразнить Пашку, как вообще всех богатых
товарищей. В нем сказывалось завистливое, нехорошее
чувство, — вон какая изба у Тита, а у них какая-то гнилушка.
Почтенный друг Егор Антонович, кажется, вы нарочно медлили отправлением вашей грамотки, чтобы она дошла до меня около того времени, когда
чувства и мысли мои больше обыкновенного с вами и с
товарищами первых моих лет.
Товарищи-профессора относятся к таким замухрышкам с сдержанным
чувством ученого презрения, студенты свысока, — и вдруг именно такой замухрышка делает Виталию Прозорову, будущему Грановскому, такое обидное предсказание.
Разве умерло мое уважение к Егору, моя любовь к нему,
товарищу, память о работе мысли его, разве умерла эта работа, исчезли
чувства, которые он вызвал в моем сердце, разбито представление мое о нем как о мужественном, честном человеке?
Эта речь, скупая
чувствами, обильная словами, должно быть, не достигала до Павла и его
товарищей — видимо, никак не задевала их, — все сидели спокойно и, по-прежнему беззвучно беседуя, порою улыбались, порою хмурились, чтобы скрыть улыбку.
— Теперь он говорит —
товарищи! И надо слышать, как он это говорит. С какой-то смущенной, мягкой любовью, — этого не передашь словами! Стал удивительно прост и искренен, и весь переполнен желанием работы. Он нашел себя, видит свою силу, знает, чего у него нет; главное, в нем родилось истинно товарищеское
чувство…
— Может быть, я говорю глупо, но — я верю,
товарищи, в бессмертие честных людей, в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекрасной жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы, может быть, слишком бережливы в трате своих
чувств, много живем мыслью, и это несколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…
Им не хотелось уступить настроение печали о
товарище чувству радости, внесенному Сашей, и, бессознательно защищая свое грустное право питаться горем, они невольно старались ввести девушку в круг своего настроения…
Это
чувство было и у смертельно раненого солдата, лежащего между пятьюстами такими же ранеными на каменном полу Павловской набережной и просящего Бога о смерти, и у ополченца, из последних сил втиснувшегося в плотную толпу, чтобы дать дорогу верхом проезжающему генералу, и у генерала, твердо распоряжающегося переправой и удерживающего торопливость солдат, и у матроса, попавшего в движущийся батальон, до лишения дыхания сдавленного колеблющеюся толпой, и у раненого офицера, которого на носилках несли четыре солдата и, остановленные спершимся народом, положили наземь у Николаевской батареи, и у артиллериста, 16 лет служившего при своем орудии и, по непонятному для него приказанию начальства, сталкивающего орудие с помощью
товарищей с крутого берега в бухту, и у флотских, только-что выбивших закладки в кораблях и, бойко гребя, на баркасах отплывающих от них.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о
товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о
чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Младший не отвечал ни слова. Вопрос брата показался ему сомнением в его честности. Досада на самого себя, стыд в поступке, который мог подавать такие подозрения, и оскорбление от брата, которого он так любил, произвели в его впечатлительной натуре такое сильное, болезненное
чувство, что он ничего не отвечал, чувствуя, что не в состоянии будет удержаться от слезливых звуков, которые подступали ему к горлу. Он взял не глядя деньги и пошел к
товарищам.
Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в
чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию
товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Белка вынимает ему предсказательный билетик, и он спешит присоединиться к
товарищу. Они идут поспешным шагом. По дороге Александров развертывает свой билетик и читает его: «Ту особу, о коей давно мечтает сердце ваше, вы скоро улицезреете и с восторгом убедитесь, что
чувства ваши совпадают и что лишь злостные препоны мешали вашему свиданию. Месяц ваш Януарий, созвездие же Козерог. Успех в торговых предприятиях и благолепие в браке».
Иные стараются скрыть свои
чувства из самолюбия, но неловкий, напускной кураж не обманывает их
товарищей.
— Зачем насмешка, — проговорил он, не глядя на своего
товарища, — зачем глумление? Да, ты прав: любовь — великое слово, великое
чувство… Но о какой любви говоришь ты?
Юрий, желая скорее узнать, чего хочет от них этот безотвязный прохожий, пошел вместе с Алексеем прямо к нему навстречу; но лишь только они приблизились друг к другу и Алексей успел закричать: «Берегись, боярин, это разбойник Омляш!..» — незнакомый свистнул, четверо его
товарищей выбежали из церкви, и почти в ту ж минуту Алексей, проколотый в двух местах ножом, упал без
чувств на землю.
Товарищ бросился к нему на помощь, а Кирша вскочил и, добежав до частого кустарника, почти без
чувств повалился на снег.
Но, движимый
чувством дружбы и уважения, я не могу не пожелать, чтобы наш дорогой
товарищ, Станислав Ксаверьевич Свежевский, и на новом своем поприще в Петербурге оставался таким же деятельным работником и таким же любимым
товарищем, как и здесь…
Ко всем дурным
чувствам, кипевшим теперь в сердце приемыша, примешивалась еще досада, которую пробуждала не столько разлука с
товарищем, сколько сознание бессилия последовать за ним.
Со стороны сына рыбака не было заметно, чтобы он таил в душе какие-нибудь неприязненные
чувства к
товарищу своего детства.
Услышав за собою голос Захара, он остановился, столько же из опасения, чтобы кто-нибудь не услышал
товарища и не пустился следить за ним, столько же и потому, что
чувство одиночества казалось невыносимым.
Досада приемыша, усиленная насмешками
товарища, овладела тогда всеми его
чувствами.
Такое предпочтение приемышу продолжалось, однако, до известного времени: с возрастом
чувства девочки разделялись, казалось, поровну между
товарищами детства; привязанность ее к обоим была, по-видимому, одинакова.
Лунёв не чувствовал желания рассказывать о себе, да и вообще ему не хотелось говорить. Он разглядывал Якова и, видя его таким испитым, жалел
товарища. Но это была холодная жалость — какое-то бессодержательное
чувство.
На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём
чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел на
товарища как на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни — теперь уже основа души — росла и крепла в нём.
Всё чаще она указывала ему разницу между ним, мужиком, и ею, женщиной образованной, и нередко эти указания обижали Илью. Живя с Олимпиадой, он иногда чувствовал, что эта женщина близка ему как
товарищ. Татьяна Власьевна никогда не вызывала в нём товарищеского
чувства; он видел, что она интереснее Олимпиады, но совершенно утратил уважение к ней. Живя на квартире у Автономовых, он иногда слышал, как Татьяна Власьевна, перед тем как лечь спать, молилась богу...
Тупое
чувство какой-то лени мешало Лунёву отвечать на слова
товарища. Безразличным взглядом он рассматривал возбуждённое, насмешливое лицо Павла и чувствовал, что укоры не задевают его души. Жёлтые волоски в усах и на подбородке Грачёва были как плесень на его худом лице, и Лунёв смотрел на них, равнодушно соображая...
Лунёв начал горячиться. Все эти истории — Павлова, Машина — возбуждали в нём злобу. И, не зная, куда направить это
чувство, он направил его на
товарища…
На улице Лунёв задумался о судьбе своих
товарищей. Он видел, что ему лучше всех живётся. Но это сознание не вызвало в нём приятного
чувства. Он только усмехнулся и подозрительно посмотрел вокруг…
Невнимание к нему немножко обижало его и в то же время возбуждало в нем
чувство уважения к этим людям с темными, пропитанными свинцовой пылью лицами. Почти все они вели деловой, серьезный разговор, в речах их сверкали какие-то особенные слова. Никто из них не заискивал пред ним, не лез к нему с назойливостью, обычной для его трактирных знакомых,
товарищей по кутежам. Это нравилось ему…
— Теперь — всё пойдёт хорошо, — никто не хочет, чтобы им командовали. Всякий желает жить, как ему надобно, — тихо, мирно, в хороших порядках! — солидно говорил он, рассматривая в зеркале своё острое лицо. Желая усилить приятное
чувство довольства собой, он подумал — чем бы поднять себя повыше в глазах
товарища, И таинственно сообщил...
Мы же так скоро с этим освоились, что
чувство минутного панического страха вдруг заменилось у нас еще большею отвагою: скорбя за исключенных
товарищей, мы иначе не звали между собою Демидова, как «варвар», и вместо того, чтобы робеть и трястись его образцового жестокосердия, решились идти с ним в открытую борьбу, в которой хотя всем пропасть, но показать ему «наше презрение к нему и ко всем опасностям».
По обеим сторонам крыльца церковного сидели нищие, прежние его
товарищи… они его не узнали или не смели узнать… но Вадим почувствовал неизъяснимое сострадание к этим существам, которые, подобно червям, ползают у ног богатства, которые, без родных и отечества, кажется, созданы только для того, чтобы упражнять в чувствительности проходящих!.. но люди ко всему привыкают, и если подумаешь, то ужаснешься; как знать? может быть
чувства святейшие одна привычка, и если б зло было так же редко как добро, а последнее — наоборот, то наши преступления считались бы величайшими подвигами добродетели человеческой!
Какими тайными путями пришел он от
чувства гордой и безграничной свободы к этой нежной и страстной жалости? Он не знал и не думал об этом. И жалел ли он их, своих милых
товарищей, или что-то другое, еще более высокое и страстное таили в себе его слезы, — не знало и этого его вдруг воскресшее, зазеленевшее сердце. Плакал и шептал...
Я думаю так не по отзывам
товарищей и знатоков, не по быстроте, с какою я прошел курс академии, а по тому жившему во мне
чувству, которое являлось всякий раз, когда я начинал работать.