Неточные совпадения
Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин,
стариков;
чувство возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы.
Чувство, которое разбудил в нем
старик, было сродно умилению, испытанному на выставке, но еще более охмеляющим.
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем
чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце
старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.
На первом месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный
старик, с сросшимися бровями, с большим расплывшимся лицом, с подбородком, глубоко уходившим в галстук, с величавой благосклонностью в речи, с
чувством достоинства в каждом движении.
Старик заговорил опять такое же форменное приветствие командиру судна; но эти официальные выражения
чувств, очень хорошие в устах Овосавы, как-то не шли к нему.
Старик был красивее всех своею старческою, обворожительною красотою ума и добродушия, да второй полномочный еще мог нравиться умом и смелостью лица, пожалуй, и Овосава хорош, с затаенною мыслию или
чувством на лице, и если с
чувством, то, верно, неприязни к нам.
Нехлюдов встал, стараясь удержаться от выражения смешанного
чувства отвращения и жалости, которое он испытывал к этому ужасному
старику.
Старик же считал, что ему тоже не надо быть слишком строгим к легкомысленному и, очевидно, заблуждающемуся сыну своего товарища и не оставить его без наставления.
На другой день условие домашнее было подписано, и, провожаемый пришедшими выборными
стариками, Нехлюдов с неприятным
чувством чего-то недоделанного сел в шикарную, как говорил ямщик со станции, троечную коляску управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был недоволен, он не знал, но ему все время чего-то было грустно и чего-то стыдно.
Напрасно
старик искал утешения в сближении с женой и Верочкой. Он горячо любил их, готов был отдать за них все, но они не могли ему заменить одну Надю. Он слишком любил ее, слишком сжился с ней, прирос к ней всеми старческими
чувствами, как старый пень, который пускает молодые побеги и этим протестует против медленного разложения. С кем он теперь поговорит по душе? С кем посоветуется, когда взгрустнется?..
— Я вас изо всех сил попрошу, голубчик Михаил Макарыч, на сей раз удержать ваши
чувства, — зашептал было скороговоркой
старику товарищ прокурора, — иначе я принужден буду принять…
Очень может быть, что
старик слишком был ему в эту минуту ненавистен, но такое бесцеремонное проявление враждебного
чувства даже и для Федора Павловича было неожиданным.
Восторженный ли вид капитана, глупое ли убеждение этого «мота и расточителя», что он, Самсонов, может поддаться на такую дичь, как его «план», ревнивое ли
чувство насчет Грушеньки, во имя которой «этот сорванец» пришел к нему с какою-то дичью за деньгами, — не знаю, что именно побудило тогда
старика, но в ту минуту, когда Митя стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его ноги, и бессмысленно восклицал, что он пропал, — в ту минуту
старик посмотрел на него с бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться.
Сын бросился к нему,
старик лежал без
чувств и без дыхания, паралич его ударил.
Далес, толстый
старик за шестьдесят лет, с
чувством глубокого сознания своих достоинств, но и с не меньше глубоким
чувством скромности отвечал, что «он не может судить о своих талантах, но что часто давал советы в балетных танцах au grand opera!».
Он взошел к губернатору, это было при
старике Попове, который мне рассказывал, и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с своего места и, бешеный от злобы, бросился на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!» Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что не знаю его фамилии, да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту — скажу просто, геройства, с такими разбойниками вовсе была не шутка показать человеческое
чувство.
Одним утром Матвей взошел ко мне в спальню с вестью, что
старик Р. «приказал долго жить». Мной овладело какое-то странное
чувство при этой вести, я повернулся на другой бок и не торопился одеваться, мне не хотелось видеть мертвеца. Взошел Витберг, совсем готовый. «Как? — говорил он, — вы еще в постеле! разве вы не слыхали, что случилось? чай, бедная Р. одна, пойдемте проведать, одевайтесь скорее». Я оделся — мы пошли.
Старик Рыхлинский по — прежнему выходил к завтраку и обеду, по — прежнему спрашивал: «Qui a la règle», по — прежнему чинил суд и расправу. Его жена также степенно вела обширное хозяйство, Марыня занималась с нами, не давая больше воли своим
чувствам, и вся семья гордо несла свое горе, ожидая новых ударов судьбы.
Даже в то глухое и смирное время этот циркуляр выжившего из ума
старика Делянова, слишком наивно подслуживавшегося кому-то и поставившего точки над i, вызвал общее возмущение: не все директора даже исполнили требование о статистике, а публика просто накидывалась на людей в синих мундирах «народного просвещения», выражая даже на улицах
чувство общего негодования…
Старик мало изменился за эти три года, и Галактион в первую минуту немного смутился каким-то детским, привычным к повиновению,
чувством. Михей Зотыч так же жевал губами, моргал красными веками и имел такой же загадочный вид.
Между тем Максим круто повернулся и заковылял по улице. Его лицо было красно, глаза горели… С ним была, очевидно, одна из тех вспышек, которые были хорошо известны всем, знавшим его в молодости. И теперь это был уже не педагог, взвешивающий каждое слово, а страстный человек, давший волю гневному
чувству. Только кинув искоса взгляд на Петра,
старик как будто смягчился. Петр был бледен, как бумага, но брови его были сжаты, а лицо глубоко взволнованно.
Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как
старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного
чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому
чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
Извините меня, господа, — продолжал
старик, уже обращаясь к прочим гостям, — барин мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою того, но так, как по
чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний.
Причина всему этому заключалась в том, что с самого приезда Вихрова в Петербург между им и Мари происходили и недоразумения и неудовольствия: он в первый раз еще любил женщину в присутствии мужа и поэтому страшно, мучительно ее ревновал — ревновал физически, ревновал и нравственно, но всего этого высказывать прямо никогда не решался; ему казалось, что этим
чувством он унижает и себя и Мари, и он ограничивался тем, что каждодневно страдал, капризничал, говорил Мари колкости, осыпал
старика генерала (в его, разумеется, отсутствии) насмешками…
Мне казалось, что бедная брошенная сиротка, у которой мать была тоже проклята своим отцом, могла бы грустным, трагическим рассказом о прежней своей жизни и о смерти своей матери тронуть
старика и подвигнуть его на великодушные
чувства.
Видно только было, что горячее
чувство, заставившее его схватить перо и написать первые, задушевные строки, быстро, после этих первых строк, переродилось в другое:
старик начинал укорять дочь, яркими красками описывал ей ее преступление, с негодованием напоминал ей о ее упорстве, упрекал в бесчувственности, в том, что она ни разу, может быть, и не подумала, что сделала с отцом и матерью.
Старик Лукьяныч тоже, по-видимому, убедился, что «конец» неизбежен и что отдалять его — значит только бесполезно поддерживать тревожное
чувство, всецело овладевшее мною.
Чувства радости произвели в добродушной голове
старика бессмыслицу, не лучше той, которую он, бог знает почему и для чего, припомнил.
— Хорошо, — подтвердил Петр Михайлыч, — суди меня бог; а я ему не прощу; сам буду писать к губернатору; он поймет
чувства отца. Обидь, оскорби он меня, я бы только посмеялся: но он тронул честь моей дочери — никогда я ему этого не прощу! — прибавил
старик, ударив себя в грудь.
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением славы своего молодого друга, и в этом случае
чувства его были до того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел на эту тему речь со
стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
— Ни лета одного, — начал он, указывая на старика-генерала, — ни расстояния для другого, — продолжал, указав на предводителя, — ничто не помешало им выразить те
чувства, которые питаем все мы. Радуемся этой минуте, что ты с нами, и сожалеем, что эта минута не может продолжиться всю жизнь, и завидуем счастливцу Петербургу, который примет тебя в лоно свое.
Егор Егорыч, прочитав это известие, проникся таким
чувством благодарности, что, не откладывая ни минуты и захватив с собою Сверстова, поехал с ним в Казанский собор отслужить благодарственный молебен за государя, за московского генерал-губернатора, за Сергея Степаныча, и сам при этом рыдал на всю церковь, до того нервы
старика были уже разбиты.
Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил.
Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным
чувством, как
чувство самосохранения.
Волнуясь, он торопливо перелистывал тетрадь, ему хотелось в чём-то разубедить её, предостеречь и хотелось ещё чего-то — для себя. Девушка пошевелилась на стуле, села твёрже, удобнее — её движение несколько успокоило и ещё более одушевило
старика: он видел в её глазах новое
чувство. Так она ещё не смотрела на него.
Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже отца; все его маленькие мысли кружились около этого
чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался вспомнить добрые улыбки
старика, его живые рассказы о прошлом, всё хорошее, что говорил об отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.
Поздравив меня с высоким саном и дозволив поцеловать себя в плечо (причем я, вследствие волнения
чувств, так крепко нажимал губами, что даже князь это заметил), он сказал: „Я знаю,
старик (я и тогда уже был оным), что ты смиренномудрен и предан, но главное, об чем я тебя прошу и даже приказываю, — это: обрати внимание на возрастающие успехи вольномыслия!“ С тех пор слова сии столь глубоко запечатлелись в моем сердце, что я и ныне, как живого, представляю себе этого сановника, высокого и статного мужчину, серьезно и важно предостерегающего меня против вольномыслия!
С Аксиньей же Степановной, которую
старик звал добрухой и простухой, и майоршей, когда бывал весел, Софья Николавна простилась с искренним
чувством благодарности и родственной любви.
В этих обыкновенных словах было так много внутреннего
чувства, так они были сказаны от души, что
старик был растроган, поцеловал Софью Николавну в лоб и сказал: «Ну, если так, то спасибо, милая невестынька.
Софья Николавна дала полную волю своим пылким
чувствам, своему увлекательному красноречию — и окончательно понравилась
старику.
Она составила себе о нем предварительно выгодное понятие; грубоватая наружность свекра с первого взгляда испугала ее, но скоро она прочла в его разумных глазах и добродушной улыбке, услыхала в голосе, что у этого
старика много
чувства, что он сердечно расположен к ней, что он готов полюбить, что он полюбит ее.
«Благодарю вас, батюшка, — сказала она так искренне, с таким внутренним
чувством, что каждое слово доходило до сердца
старика, — благодарю вас, что вы не потаили от меня того, что вам было неприятно.
Глафире Львовне с первого взгляда понравился молодой человек; на это было много причин: во-первых, Дмитрий Яковлевич с своими большими голубыми глазами был интересен; во-вторых, Глафира Львовна, кроме мужа, лакеев, кучеров да
старика доктора, редко видала мужчин, особенно молодых, интересных, — а она, как мы после узнаем, любила, по старой памяти, платонические мечтания; в-третьих, женщины в некоторых летах смотрят на юношу с тем непонятно влекущим
чувством, с которым обыкновенно мужчины смотрят на девушек.
Вскоре Иваныча почти без
чувств отвезли в больницу. На другой день в ту же больницу отвезли и Суслика, который как-то сразу заболел. Через несколько дней я пошел
старика навестить, и тут вышло со мной нечто уж совсем несуразное, что перевернуло опять мою жизнь.
Семь верст, отделявшие Сосновку от площадки, пройдены были
стариком с невероятной для его лет скоростью. В этот промежуток времени он передумал более, однако ж, чем в последние годы своей жизни. Знамение креста, которым поминутно осенял себя
старик, тяжкие вздохи и поспешность, с какой старался он достигнуть своей цели, ясно показывали, как сильно взволнованы были его
чувства и какое направление сохраняли его мысли.
Как сказано выше, одна только необходимость, одна забота о батраке и восстановлении хозяйственного порядка могли заглушить на минуту скорбь, таившуюся в сердце
старика. Порешив дело и освободившись таким образом от сторонних забот, Глеб снова отдался весь отцовскому
чувству и снова обратил все свои мысля к возлюбленному сыну. Он не заметил, как выбрался из села и очутился в лугах.
Юлии хотелось смягчить
старика, внушить ему
чувство жалости, пробудить в нем раскаяние, но все, что она говорила, он выслушивал только снисходительно, как взрослые слушают детей.
Приятно было Илье слушать уверенные и любовные речи
старика о боге, от ласковых слов в сердце мальчика рождалось бодрое, крепкое
чувство надежды на что-то хорошее, что ожидает его впереди. Он повеселел и стал больше ребёнком, чем был первое время жизни в городе.
Двойственное отношение к Маякину все укреплялось у Фомы: слушая его речи внимательно и с жадным любопытством, он чувствовал, что каждая встреча с крестным увеличивает в нем неприязненное
чувство к
старику.
Он вспоминал речи
старика о грехе, думал о силе веры его в милосердие бога, и —
старик возбуждал в нем
чувство, близкое к уважению.
До гостиницы оба шли молча. Фома, видя, что крестный, чтоб не отстать от него, подпрыгивает на ходу, нарочно шагал шире, и то, что
старик не может идти в ногу с ним, поддерживало и усиливало в нем буйное
чувство протеста, которое он и теперь уже едва сдерживал в себе.
Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил напомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение к
старику, он не мог примирить своих
чувств и, недоумевая, усмехался.