Неточные совпадения
Стародум. Без нее просвещеннейшая умница — жалкая тварь. (С
чувством.) Невежда без души —
зверь. Самый мелкий подвиг ведет его во всякое преступление. Между тем, что он делает, и тем, для чего он делает, никаких весков у него нет. От таких-то животных пришел я свободить…
Он мог бы
чувства обнаружить,
А не щетиниться, как
зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он мыслит — в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
— Нигде, я думаю, человек не чувствует себя так одиноко, как здесь, — торопливо говорила женщина. — Ах, Клим, до чего это мучительное
чувство — одиночество! Революция страшно обострила и усилила в людях сознание одиночества… И многие от этого стали
зверями. Как это — которые грабят на войне?.. После сражений?
Я ни за что не поверю охотникам, уверяющим, что в
зверя, бегущего им навстречу, они стреляют так же спокойно, как в пустую бутылку. Это неправда! Неправда потому, что
чувство самосохранения свойственно всякому человеку. Вид разъяренного
зверя не может не волновать охотника и непременно отразится на меткости его стрельбы.
Я почувствовал, как какая-то истома, какая-то тяжесть стала опускаться мне в ноги. Колени заныли, точно в них налили свинец. Ощущение это знакомо всякому, кому случалось неожиданно чего-нибудь сильно испугаться. Но в то же время другое
чувство,
чувство, смешанное с любопытством, с благоговением к царственному грозному
зверю и с охотничьей страстью, наполнило мою душу.
Я бросился домой. Разъедающая злоба кипела в моем сердце, это
чувство бесправия, бессилия, это положение пойманного
зверя, над которым презрительный уличный мальчишка издевается, понимая, что всей силы тигра недостаточно, чтоб сломить решетку.
В которых шла за гробам мужа,
Как бедная вдова в слезах, —
И вот она жена другого;
Зверь без разума, без
чувствГрустил бы долее...
— Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых людей, защищая свою пагубную власть над народом, бьет, душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни — подумайте! Одни бьют и
звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний — отвратительной болезнью рабов, которым дана свобода проявлять всю силу рабьих
чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
Вспомнился Рыбин, его кровь, лицо, горячие глаза, слова его, — сердце сжалось в горьком
чувстве бессилия перед
зверями.
И, цепко хватаясь за каждую возможность разрядить это тревожное
чувство, люди из-за пустяков бросались друг на друга с озлоблением
зверей.
Зверь без разума, без
чувства грустил бы доле.
Зверев, усмехнувшись и проговорив, в свою очередь, уже начальническим тоном: «благодарю!», протянул Миропе Дмитриевне свою руку, в которую она хлопнула своей ручкой, и эту ручку майор поцеловал с
чувством, а Миропа Дмитриевна тоже с
чувством поцеловала его, но не в голову, а второпях в щеку, и потом они снова занялись вишневкой, каковой майор выпил бокальчиков пять, а Миропа Дмитриевна два.
Параша. За что ты надо мной тиранствуешь? У
зверя лесного, и у того
чувство есть. Много ль у нас воли-то в нашей жизни в девичьей! Много ли времени я сама своя-то? А то ведь я — все чужая, все чужая. Молода — так отцу с матерью работница, а выросла да замуж отдали, так мужнина, мужнина раба беспрекословная. Так отдам ли я тебе эту волюшку, дорогую, короткую. Все, все отнимите у меня, а воли я не отдам… На нож пойду за нее!
Я чуть было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: «ты плачь, сантиментальничай, а они спокойно разойдутся, улик не будет, и ты век будешь сомневаться и мучаться». И тотчас чувствительность над собой исчезла, и явилось странное
чувство — вы не поверите —
чувство радости, что кончится теперь мое мученье, что теперь я могу наказать ее, могу избавиться от нее, что я могу дать волю моей злобе. И я дал волю моей злобе — я сделался
зверем, злым и хитрым
зверем.
Это были люди, привыкшие жить в поле, гоняться за
зверьми и неспособные к мирным
чувствам, к сожалению и большой приверженности; вино, буйство, охота — их единственные занятия, не могли внушить им много набожных мыслей; и если между ними и был один верный, честный слуга, то из осторожности молчал или удалялся.
Перешагнув через порог, он заметил на стене свою безобразную тень; мучительное
чувство… как бешеный он выбежал из дома и пустился в поле; поутру явился он на дворе, таща за собою огромного волка… блуждая по лесам, он убил этого
зверя длинным ножом, который неотлучно хранился у него за пазухой… вся дворня окружила Вадима, даже господа вышли подивиться его отважности… Наконец и он насладился минутой торжества! — «Ты будешь моим стремянным!» — сказал Борис Петрович.
Бородкин. Помилуйте, Авдотья Максимовна, есть же во мне какое-нибудь
чувство; я ведь не
зверь, и во мне есть искра божья!
Удовольствие мое тускло, темнело; к этому прибавилась еще причина; кто не был в тюрьме, тот вряд ли поймет
чувство, с которым узник смотрит на своих провожатых, которые смотрят на него, как на дикого
зверя, — Я хотел уже возвратиться в свою маленькую горницу, хотел опять дышать ее сырым, каменным воздухом и с какою-то ненавистью видел, что и это удовольствие, к которому я так долго приготовлялся, отравлено, как вдруг мне попалась на глаза беседка на краю ограды.
Эти разговоры взвинтили воображение, и мы невольно вздрагивали от каждого шороха в лесу. Меня всегда занимал вопрос об этих таинственных ночных звуках в лесу, которые на непривычного человека нагоняют панику. Откуда они, и почему они не походят ни на один дневной звук? Скрипит ли старое дерево, треснет ли сухой сучок под осторожной лапой крадущегося
зверя, шарахнется ли сонная птица, — ничего не разберешь, а всего охватывает жуткое
чувство страха, и мурашки бегут по спине.
Так и у
зверей разных разные
чувства сильнее. Но у всех
зверей чутье сильнее, чем у человека.
Все это я взвесил в одну секунду. Оглядываюсь назад — нет ни моих людей, ни шталмейстеров. Что мне было делать? Я начинаю его бить изо всех сил хлыстом по морде. Я вообще никогда не бью
зверей, а Михал Потапыча даже никогда и не трогал: он был
зверь очень умный, рассудительный и злопамятный, с большим
чувством собственного достоинства. Правда, потом пришлось его пристрелить.
Она слышит его голос, где дрожит сердечное волнение. С ней он хочет братски помириться. Ее он жалеет. Это была не комедия, а истинная правда. Так не говорят, так не смотрят, когда на сердце обман и презрительный холод. И что же ему делать, если она для него перестала быть душевно любимой подругой? Разве можно требовать
чувства? А брать в любовницы без любви — только ее позорить, низводить на ступень вещи или красивого
зверя!
— Скажите, пожалуйста! — взвизгнул опять
Зверев. — Он, Василий Теркин, — спаситель отечества своего!.. Не смеешь ты это говорить!.. Не хочу я тебя слушать!.. Всякий кулак, скупщик дворянское имение за бесценок прикарманит и хвалится, что он подвиг совершил!.. Не испугался я тебя… Можешь донос на меня настрочить… Сейчас же!.. И я захотел в нынешнем разночинце благородных
чувств! Пускай меня судят… Свой брат будет судить!.. Не дамся я живой!.. Лучше пулю пущу в лоб…