Неточные совпадения
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись
с Петром Ивановичем, и говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за
чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули
чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно
с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к
чему-то прислушивающийся; за ним судья
с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям
с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский
с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами.
Но радость их вахлацкая
Была непродолжительна.
Со смертию Последыша
Пропала ласка барская:
Опохмелиться не дали
Гвардейцы вахлакам!
А за луга поемные
Наследники
с крестьянами
Тягаются доднесь.
Влас за крестьян ходатаем,
Живет в Москве… был в Питере…
А толку
что-то нет!
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия
с парнем третий год над ломаными бьемся, да
что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
Если глуповцы
с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этим только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им
чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым.
Так шел он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что
с ним совершилось
что-то необыкновенное.
С ними происходило
что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Строился новый город на новом месте, но одновременно
с ним выползало на свет
что-то иное, чему еще не было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно было бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в первый раз; нет, оно уже имело свою историю…
Уже при первом свидании
с градоначальником предводитель почувствовал, что в этом сановнике таится
что-то не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся
с своею догадкою, принимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.
Ему нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем (он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на
чем-то ином,
с чем у него не существует никакой органической связи.
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть
что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать не глотает. Точно так же было и
с глуповцами: жевали они довольно, а глотать не глотали.
— Чем я неприлично вела себя? — громко сказала она, быстро поворачивая к нему голову и глядя ему прямо в глаза, но совсем уже не
с прежним скрывающим
что-то весельем, а
с решительным видом, под которым она
с трудом скрывала испытываемый страх.
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться,
что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он
с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
Когда доктор уехал, больной
что-то сказал брату; но Левин расслышал только последние слова: «твоя Катя», по взгляду же,
с которым он посмотрел на нее, Левин понял, что он хвалил ее.
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех,
с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть
что-то резкое.
Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать
что-то…
Мужик этот
с длинною талией принялся грызть
что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его черным облаком; потом
что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом всё закрылось стеной.
Кроме того, этот вопрос со стороны Левина был не совсем добросовестен. Хозяйка зa чаем только что говорила ему, что они нынче летом приглашали из Москвы Немца, знатока бухгалтерии, который за пятьсот рублей вознаграждения учел их хозяйство и нашел, что оно приносит убытка 3000
с чем-то рублей. Она не помнила именно сколько, но, кажется, Немец высчитал до четверти копейки.
Она послала за доктором, послала в аптеку, заставила приехавшую
с ней девушку и Марью Николаевну месть, стирать пыль, мыть,
что-то сама обмывала, промывала,
что-то подкладывала под одеяло.
Убранная, причесанная, в нарядном чепчике
с чем-то голубым, выпростав руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом, взглядом притягивала к себе.
Кити видела, что
с мужем
что-то сделалось. Она хотела улучить минутку поговорить
с ним наедине, но он поспешил уйти от нее, сказав, что ему нужно в контору. Давно уже ему хозяйственные дела не казались так важны, как нынче. «Им там всё праздник — думал он, — а тут дела не праздничные, которые не ждут и без которых жить нельзя».
«Да, — вспоминала она,
что-то было ненатуральное в Анне Павловне и совсем непохожее на ее доброту, когда она третьего дня
с досадой сказала: «Вот, всё дожидался вас, не хотел без вас пить кофе, хотя ослабел ужасно».
И между ними составилось
что-то в роде игры, состоящей в том, чтобы как можно ближе сидеть подле тети, дотрогиваться до нее, держать ее маленькую руку, целовать ее, играть
с ее кольцом или хоть дотрогиваться до оборки ее платья.
Испуганный тем отчаянным выражением,
с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза
чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
И действительно, он покраснел от досады и
что-то сказал неприятное. Она не помнила, что она ответила ему, но только тут к
чему-то он, очевидно
с желанием тоже сделать ей больно, сказал...
Она хотела
что-то сказать, но голос отказался произнести какие-нибудь звуки;
с виноватою мольбой взглянув на старика, она быстрыми легкими шагами пошла на лестницу. Перегнувшись весь вперед и цепляясь калошами о ступени, Капитоныч бежал за ней, стараясь перегнать ее.
— Ну, а ты что делал? — спросила она, глядя ему в глаза,
что-то особенно подозрительно блестевшие. Но, чтобы не помешать ему всё рассказать, она скрыла свое внимание и
с одобрительной улыбкой слушала его рассказ о том, как он провел вечер.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и
что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о
чем-то не имеющем ничего общего
с ним,
с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка
с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о
чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
На дворе, первое, что бросилось в глаза Вронскому, были песенники в кителях, стоявшие подле боченка
с водкой, и здоровая веселая фигура полкового командира, окруженного офицерами: выйдя на первую ступень балкона, он, громко перекрикивая музыку, игравшую Офенбаховскую кадриль,
что-то приказывал и махал стоявшим в стороне солдатам.
Сергей Иванович хотел
что-то сказать, но Песцов своим густым басом перебил его. Он горячо начал доказывать несправедливость этого мнения. Сергей Иванович спокойно дожидался слова, очевидно
с готовым победительным возражением.
Она видела, что Алексей Александрович хотел
что-то сообщить ей приятное для себя об этом деле, и она вопросами навела его на рассказ. Он
с тою же самодовольною улыбкой рассказал об овациях, которые были сделаны ему вследствие этого проведенного положения.
«Да, я распоряжусь», решила она и, возвращаясь к прежним мыслям, вспомнила, что
что-то важное душевное было не додумано еще, и она стала вспоминать, что̀. «Да, Костя неверующий», опять
с улыбкой вспомнила она.
— Анна в это время была в дальнем конце комнаты и остановилась там,
что-то делая
с гардиной окна.
Красавец обер-кельнер
с начинавшимся от шеи пробором в густых напомаженных волосах, во фраке и
с широкою белою батистовою грудью рубашки, со связкой брелок над округленным брюшком, заложив руки в карманы, презрительно прищурившись, строго отвечал
что-то остановившемуся господину.
Степан Аркадьич был в упадке духа, что редко случалось
с ним, и долго не мог заснуть. Всё, что он ни вспоминал, всё было гадко, но гаже всего, точно
что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь
с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и
что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
Дорогой, в вагоне, он разговаривал
с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред
чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната
с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей
с подвязанными хвостами, в сбруе
с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Левин смотрел перед собой и видел стадо, потом увидал свою тележку, запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил
что-то с пастухом; потом он уже вблизи от себя услыхал звук колес и фырканье сытой лошади; но он так был поглощен своими мыслями, что он и не подумал о том, зачем едет к нему кучер.
Зная, что
что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу брата. Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся
с бывшим полковым командиром своим, говорившим
с двумя знакомыми. Вронский слышал, как было произнесено имя Карениных, и заметил, как поспешил полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув на говоривших.
В воспоминание же о Вронском примешивалось
что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост и мил, — но в ней самой, тогда как
с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною.
Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки. Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили из вагона, вдруг несколько человек
с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно,
что-то случилось необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет
что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он
с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
— Мне муж рассказал… Она оскорбила Каренину. Муж ее через ложу стал говорить
с ней, а Картасова сделала ему сцену. Она, говорят, громко сказала
что-то оскорбительное и вышла.
Он чувствовал в своей душе
что-то новое и
с наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это такое.
Обойдя творило, из которого рабочие набирали известку, он остановился
с архитектором и
что-то горячо стал говорить.
— Кто я? — еще сердитее повторил голос Николая. Слышно было, как он быстро встал, зацепив за
что-то, и Левин увидал перед собой в дверях столь знакомую и всё-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную, худую, сутоловатую фигуру брата,
с его большими испуганными глазами.
Как ни казенна была эта фраза, Каренина, видимо, от души поверила и порадовалась этому. Она покраснела, слегка нагнулась, подставила свое лицо губам графини, опять выпрямилась и
с тою же улыбкой, волновавшеюся между губами и глазами, подала руку Вронскому. Он пожал маленькую ему поданную руку и, как
чему-то особенному, обрадовался тому энергическому пожатию,
с которым она крепко и смело тряхнула его руку. Она вышла быстрою походкой, так странно легко носившею ее довольно полное тело.
Он округло вытер платком свое лицо и, запахнув сюртук, который и без того держался очень хорошо,
с улыбкой приветствовал вошедших, протягивая Степану Аркадьичу руку, как бы желая поймать
что-то.
Яркое солнце, веселый блеск зелени, звуки музыки были для нее естественною рамкой всех этих знакомых лиц и перемен к ухудшению или улучшению, за которыми она следила; но для князя свет и блеск июньского утра и звуки оркестра, игравшего модный веселый вальс, и особенно вид здоровенных служанок казались
чем-то неприличным и уродливым в соединении
с этими собравшимися со всех концов Европы, уныло двигавшимися мертвецами.