Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я,
по крайней мере, в вере тверд
и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении
мира, просто волосы дыбом поднимаются.
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не пустит
по миру,
Не отойдя сосет!
Зеленеет лес,
Зеленеет луг,
Где низиночка —
Там
и зеркало!
Хорошо, светло
В
мире Божием,
Хорошо, легко,
Ясно на́ сердце.
По водам плыву
Белым лебедем,
По степям бегу
Перепелочкой.
— Коли всем
миром велено:
«Бей!» — стало, есть за что! —
Прикрикнул Влас на странников. —
Не ветрогоны тисковцы,
Давно ли там десятого
Пороли?.. Не до шуток им.
Гнусь-человек! — Не бить его,
Так уж кого
и бить?
Не нам одним наказано:
От Тискова
по Волге-то
Тут деревень четырнадцать, —
Чай, через все четырнадцать
Прогнали, как сквозь строй...
«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать
по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью
по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав
миру их славные дела
и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло
и ветвями своими всю землю покрыло».
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить
мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах,
по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих —
и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему,
и направо
и налево, будет продолжать течь река.
Весь
мир представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются
по прямой линии люди,
и всё идут, всё идут.
По обыкновению, глуповцы
и в этом случае удивили
мир своею неблагодарностью
и, как только узнали, что градоначальнику приходится плохо, так тотчас же лишили его своей популярности.
Ходили
по рукам полемические сочинения, в которых объяснялось, что горчица есть былие, выросшее из тела девки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою — оттого-де
и пошла в
мир «горчица».
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум.
По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить
и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись
и мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал...
Парамошу нельзя было узнать; он расчесал себе волосы, завел бархатную поддевку, душился, мыл руки мылом добела
и в этом виде ходил
по школам
и громил тех, которые надеются на князя
мира сего.
"Мудрые
мира сего! — восклицает
по этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите!
и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа
и иные орудия, в коих,
по высокоумному мнению вашему, якобы сила
и свет просвещения замыкаются!"
Анна была хозяйкой только
по ведению разговора.
И этот разговор, весьма трудный для хозяйки дома при небольшом столе, при лицах, как управляющий
и архитектор, лицах совершенно другого
мира, старающихся не робеть пред непривычною роскошью
и не могущих принимать долгого участия в общем разговоре, этот трудный разговор Анна вела со своим обычным тактом, естественностью
и даже удовольствием, как замечала Дарья Александровна.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски
и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить
по Тверскому бульвару, — всего этого
и многого другого, что делалось в их таинственном
мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно,
и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора.
И что всё это вздор. Я
по правде тебе скажу: я мыслью своею
и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот
мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
Он не только не любил семейной жизни, но в семье,
и в особенности в муже,
по тому общему взгляду холостого
мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а всего более — смешное.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки
по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась
и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось
по всем моим жилам,
и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества
и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души,
и она делается вновь такою, какой была некогда
и, верно, будет когда-нибудь опять.
Дня через четыре приезжает Азамат в крепость.
По обыкновению, он зашел к Григорию Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут. Зашел разговор о лошадях,
и Печорин начал расхваливать лошадь Казбича: уж такая-то она резвая, красивая, словно серна, — ну, просто,
по его словам, этакой
и в целом
мире нет.
Уж было немало таких примеров: просто в
мире, да
и по истории тоже».
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он,
и, приготовивши несколько
по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал
и сметал со стола его песок
и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в
мире,
и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, — но все это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было
и делано.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя
по два с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный
и, верно, сидит дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в
мире. Инспектор врачебной управы, он также человек праздный
и, верно, дома, если не поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят землю!
Спит ум, может быть обретший бы внезапный родник великих средств; а там имение бух с аукциона,
и пошел помещик забываться
по миру с душою, от крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде.
—
И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. — Да
и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак… того
и гляди, пойдешь на старости лет
по миру!
И этак проводил время, один-одинешенек в целом <
мире>, [В угловых скобках даются отсутствующие в рукописи, но необходимые
по смыслу слова.] молодой тридцатидвухлетний человек, сидень сиднем, в халате, без галстука.
Но я отстал от их союза
И вдаль бежал… Она за мной.
Как часто ласковая муза
Мне услаждала путь немой
Волшебством тайного рассказа!
Как часто
по скалам Кавказа
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!
Как часто
по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской,
Немолчный шепот Нереиды,
Глубокий, вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу
миров.
И там же надписью печальной
Отца
и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют
и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет
и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из
мира вытеснят
и нас!
Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (
по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь
и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный
мирНа каждой станции трактир.
Все спустили по-козацки, угощая весь
мир и нанимая музыку, чтобы все веселилось, что ни есть на свете.
Так я все веду речь эту не к тому, чтобы начать войну с бусурменами: мы обещали султану
мир,
и нам бы великий был грех, потому что мы клялись
по закону нашему.
Летики не было; он увлекся; он, вспотев, удил с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный
по скату холма. Дымилась
и горела трава; влажные цветы выглядели как дети, насильно умытые холодной водой. Зеленый
мир дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на открытое место, заросшее пестрой травой,
и увидел здесь спящую молодую девушку.
Она была тоже в лохмотьях; наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус
и правила, сложившиеся в своем особом
мире, с ярко
и позорно выдающеюся целью.
Насытил злость Комар; Льва жалует он
миром:
Из Ахиллеса вдруг становится Омиром,
И сам
Летит трубить свою победу
по лесам.
— Добро пожаловать еще раз! — промолвил Василий Иванович, прикладывая по-военному руку к засаленной ермолке, прикрывавшей его голову. — Вы, я знаю, привыкли к роскоши, к удовольствиям, но
и великие
мира сего не гнушаются провести короткое время под кровом хижины.
— Неверно? Нет, верно. До пятого года — даже начиная с 80-х — вы больше обращали внимания на жизнь Европы
и вообще
мира. Теперь вас Европа
и внешняя политика правительства не интересует. А это — преступная политика, преступная
по ее глупости. Что значит посылка солдат в Персию?
И темные затеи на Балканах?
И усиление националистической политики против Польши, Финляндии, против евреев? Вы об этом думаете?
Здесь собрались интеллигенты
и немало фигур, знакомых лично или
по иллюстрациям: профессора, не из крупных, литераторы, пощипывает бородку Леонид Андреев, с его красивым бледным лицом, в тяжелой шапке черных волос, унылый «последний классик народничества», редактор журнала «Современный
мир», Ногайцев, Орехова, ‹Ерухимович›, Тагильский, Хотяинцев, Алябьев, какие-то шикарно одетые дамы, оригинально причесанные, у одной волосы лежали на ушах
и на щеках так, что лицо казалось уродливо узеньким
и острым.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о
мире с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом,
и все это очень
и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
— Я вполне серьезно думаю так! Он — проповедник, как большинство наших литераторов, но он — законченное многих, потому что не от ума, а
по натуре проповедник.
И — революционер, чувствует, что
мир надобно разрушить, начиная с его основ, традиций, догматов, норм.
— Да, — тут многое от церкви,
по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг
и — прав, когда он говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно
и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в
мире. Но сказать, что именно она является первопричиной
и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
— Отец — кузнецом был, крутого характера человек, неуживчивый,
и его
по приговору общества выслали в Сибирь, был такой порядок: не ладит мужик с
миром — в Сибирь мужика как вредного.
На тревожные вопросы Клима он не спеша рассказал, что тарасовские мужики давно живут без хлеба; детей
и стариков послали
по миру.
— Но,
по вере вашей, Кутузов, вы не можете претендовать на роль вождя. Маркс не разрешает это, вождей — нет, историю делают массы. Лев Толстой развил эту ошибочную идею понятнее
и проще Маркса, прочитайте-ка «Войну
и мир».
— Ну, — в привычках мысли, в направлении ее, — сказала Марина,
и брови ее вздрогнули,
по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был
и чувствовал себя жертвой
миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
— Интеллигент-революционер считается героем. Прославлен
и возвеличен. А
по смыслу деятельности своей он — предатель культуры.
По намерениям — он враг ее. Враг нации. Родины. Он, конечно, тоже утверждает себя как личность. Он чувствует: основа
мира, Архимедова точка опоры — доминанта личности. Да. Но он мыслит ложно. Личность должна расти
и возвышаться, не опираясь на массу, но попирая ее. Аристократия
и демократия. Всегда — это.
И — навсегда.
И, стремясь возвыситься над испытанным за этот день, — возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, — Самгин повторил про себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось «о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной», о «величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят выше всех соблазнов
мира».
— Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты
и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит
по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак, еще
и скот вдобавок, неблагодарный!
«Увяз, любезный друг,
по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. —
И слеп,
и глух,
и нем для всего остального в
мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами
и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь!
И проживет свой век,
и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Но глубоко
и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто украл
и закопал в собственной его душе принесенные ему в дар
миром и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни
и лететь
по нему на всех парусах ума
и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в начале пути
и далеко отбросил от прямого человеческого назначения…
— На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? — прибавил он. — Что с нее взять? Дом, что ли, с огородишком?
И тысячи не дадут: он весь разваливается. Да что я, нехристь, что ли, какой?
По миру ее пустить с ребятишками?
Она казалась выше того
мира, в который нисходила в три года раз; ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя старушками, да через сад, пешком,
по крытой галерее, ходила в церковь
и садилась на стул за ширмы.
Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего
по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке
и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит
и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо
и также исчезнет, потом явится опять первое
и сменится вторым; раздается визг
и хохот качающихся на качелях девушек.