Неточные совпадения
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла
с дочерью в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как
человек, который весело вышел на
улицу,
с тем чтобы прогуляться,
с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого
человека: вмиг беззаботное выражение слетает
с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок в кармане; не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то.
Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы
улиц, все в колокольнях, колоннах, статуях, башнях,
с городским блеском, шумом и громом и всем, что на диво произвела рука и мысль
человека.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной
улице деревушки редко можно было увидеть
человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся
с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились
с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
Несколько
людей стояло при самом входе в дом
с улицы, глазея на прохожих; оба дворника, баба, мещанин в халате и еще кое-кто. Раскольников пошел прямо к ним.
В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой
человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на
улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Он даже следил, правда,
с небрежною величавостию, за развитием современной литературы: так взрослый
человек, встретив на
улице процессию мальчишек, иногда присоединяется к ней.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что
с Варавкой на
улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
— Евреи — это
люди, которые работают на всех. Ротшильд, как и Маркс, работает на всех — нет? Но разве Ротшильд, как дворник, не сметает деньги
с улицы, в кучу, чтоб они не пылили в глаза? И вы думаете, что если б не было Ротшильда, так все-таки был бы Маркс, — вы это думаете?
Еще две-три встречи
с дьяконом, и Клим поставил его в ряд
с проповедником о трех пальцах,
с человеком, которому нравится, когда «режут правду»,
с хромым ловцом сома,
с дворником, который нарочно сметал пыль и сор
улицы под ноги арестантов, и озорниковатым старичком-каменщиком.
Самгин мог бы сравнить себя
с фонарем на площади: из
улиц торопливо выходят, выбегают
люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Отыскивая причину раздражения, он шел не спеша и заставлял себя смотреть прямо в глаза всем встречным, мысленно ссорясь
с каждым.
Людей на
улицах было много, большинство быстро шло и ехало в сторону площади, где был дворец губернатора.
Самгин окончательно почувствовал себя участником важнейшего исторического события, — именно участником, а не свидетелем, — после сцены, внезапно разыгравшейся у входа в Дворянскую
улицу. Откуда-то сбоку в основную массу толпы влилась небольшая группа,
человек сто молодежи, впереди шел остролицый
человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая на учительницу;
человек с бородкой вдруг как-то непонятно разогнулся, вырос и взмахнул красным флагом на коротенькой палке.
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы ты, что он говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы, говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на
улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь, говорит, что после этого благомыслящие
люди поймут, что им надо идти
с правительством, а не
с жидами, против его, а?
Эти
люди, бегавшие по раскаленным
улицам, как тараканы, восхищали Варвару, она их находила красивыми, добрыми, а Самгин сказал, что он предпочел бы видеть на границе государства не грузин, армян и вообще каких-то незнакомцев
с физиономиями разбойников, а — русских мужиков.
Войдя в свою
улицу, он почувствовал себя дома, пошел тише, скоро перед ним встал
человек с папиросой в зубах,
с маузером в руке.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями
с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире
с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи
с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия,
люди на
улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг
с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
Прошло
человек тридцать каменщиков, которые воздвигали пятиэтажный дом в
улице, где жил Самгин, почти против окон его квартиры, все они были, по Брюсову, «в фартуках белых». Он узнал их по фигуре артельного старосты, тощего старичка
с голым черепом,
с плюшевой мордочкой обезьяны и пронзительным голосом страдальца.
— Пойдемте чай пить, — предложила жена. Самгин отказался, не желая встречи
с Кутузовым, вышел на
улицу, в сумрачный холод короткого зимнего дня. Раздраженный бесплодным визитом к богатому барину, он шагал быстро, пред ним вспыхивали фонари, как бы догоняя
людей.
Самгин был утомлен впечатлениями, и его уже не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие лица, мелькавшие на
улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления позволяли Климу хорошо чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы не думалось. Да, в сущности, причина была понятна из рассказа Маракуева:
люди бросились за «конфетками» и передавили друг друга. Это позволило Климу смотреть на них
с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
Подумалось также, что
люди, знакомые ему, собираются вокруг его
с подозрительной быстротой, естественной только на сцене театра или на
улице, при виде какого-нибудь несчастия. Ехать в город — не хотелось, волновало любопытство: как встретит Лидия Туробоева?
Самгин не хотел упустить случай познакомиться ближе
с человеком, который считает себя вправе осуждать и поучать. На
улице, шагая против ветра, жмурясь от пыли и покашливая, Робинзон оживленно говорил...
Потом Самгин ехал на извозчике в тюрьму; рядом
с ним сидел жандарм, а на козлах, лицом к нему, другой — широконосый,
с маленькими глазками и усами в стрелку. Ехали по тихим
улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело показывают жандармам, будто их не интересует
человек, которого везут в тюрьму. Он был засорен словами полковника, чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал...
Через час Самгин шагал рядом
с ним по панели, а среди
улицы за гробом шла Алина под руку
с Макаровым; за ними — усатый
человек, похожий на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске на сизых щеках,
с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом
с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Из плотной стены
людей по ту сторону
улицы, из-за толстого крупа лошади тяжело вылез звонарь
с выставки и в три шага достиг середины мостовой. К нему тотчас же подбежали двое, вскрикивая испуганно и смешно...
Шаги
людей на
улице стали как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел в столовую, — и
с этой минуты жизнь его надолго превратилась в сплошной кошмар. На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными ладонями волосы, он встряхивал головою, а волосы рассыпались снова, падая ему на щеки.
В быстрой смене шумных дней явился на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся
с ним на
улице, но не узнал его в
человеке, похожем на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой
с наушниками, полушубок на груди покрыт мучной и масляной коркой грязи, на ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил, войдя вечером к Спивак, что уже видел Кутузова у ворот земской управы.
Самгин ушел к себе, разделся, лег, думая, что и в Москве, судя по письмам жены, по газетам, тоже неспокойно. Забастовки, митинги, собрания, на
улицах участились драки
с полицией. Здесь он все-таки притерся к жизни. Спивак относится к нему бережно, хотя и суховато. Она вообще бережет
людей и была против демонстрации, организованной Корневым и Вараксиным.
Самгин пошел
с ним. Когда они вышли на
улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь, большой
человек с выпученным животом, в рыжем жилете, в оборванных, по колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам
с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь к
людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на
улицах было много, и много было рабочих, двигались
люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
Через несколько дней Самгин убедился, что в Москве нет
людей здравомыслящих, ибо возмущенных убийством министра он не встретил. Студенты расхаживали по
улицам с видом победителей. Только в кружке Прейса к событию отнеслись тревожно; Змиев, возбужденный до дрожи в руках, кричал...
Наконец, отдыхая от животного страха, весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся
людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход на Гороховую
улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он
с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули...
Дня через три, вечером, он стоял у окна в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий
человек в пальто из парусины, в белой фуражке,
с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку,
человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на
улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина
с вокзала в город;
люди на
улицах, тоже толстенькие и немые, шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко; на заборах,
с розовых афиш, лезли в глаза черные слова: «Горе от ума», — белые афиши тоже черными словами извещали о втором концерте Евдокии Стрешневой.
Прыжки осветительных ракет во тьму он воспринимал как нечто пошлое, но и зловещее. Ему казалось, что слышны выстрелы, — быть может, это хлопали двери. Сотрясая рамы окон, по
улице с грохотом проехали два грузовых автомобиля, впереди — погруженный, должно быть, железом, его сопровождал грузовик, в котором стояло десятка два
людей, некоторые из них
с ружьями, тускло блеснули штыки.
Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают
люди с мешками в руках, кричат друг на друга, столбом стоит среди
улицы бородатый сектант Ермаков. Когда вошли в деревню, возница, сорвав шапку
с головы, закричал...
В ту же минуту из ресторана вышел Стратонов, за ним — группа солидных
людей окружила, столкнула Самгина
с панели, он подчинился ее благодушному насилию и пошел, решив свернуть в одну из боковых
улиц. Но из-за углов тоже выходили кучки
людей, вольно и невольно вклинивались в толпу, затискивали Самгина в средину ее и кричали в уши ему — ура! Кричали не очень единодушно и даже как-то осторожно.
Самгин попросил чаю и, закрыв дверь кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги
людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала в стены дома, как будто расширяя
улицу. Фонарь против дома был разбит, не горел, — казалось, что дом отодвинулся
с того места, где стоял.
На
улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или пытались обогнать черненькие фигурки
людей, шагавших во все стороны. В санях, рядом
с ним, сидела Алина, теплая, точно кошка. Лютов куда-то исчез. Алина молчала, закрыв лицо муфтой.
Было очень душно, а
люди все сильнее горячились, хотя их стало заметно меньше. Самгин, не желая встретиться
с Тагильским, постепенно продвигался к двери, и, выйдя на
улицу, глубоко вздохнул.
С восхода солнца и до полуночи на
улицах суетились
люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города на окраины и обратно; казалось, что в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Самгин вышел на
улицу с чувством иронического снисхождения к
человеку, проигравшему игру, и едва скрывая радость победителя.
Город
с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные
люди поехали куда-то на собственных лошадях, по
улицам зашагали пешеходы
с тростями,
с палками в руках, нахлобучив шляпы и фуражки на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, —
улицы снова опустели, окна закрылись, город уныло притих.
Вдруг где-то, близко, медь оркестра мощно запела «Марсельезу», все
люди в ограде, на
улице пошевелились, точно под ними дрогнула земля, и кто-то истерически,
с радостью или
с отчаянием, закричал...
— Арестовали, расстреляв на глазах его
человек двадцать рабочих. Вот как-с! В Коломне — черт знает что было, в Люберцах — знаешь? На
улицах бьют, как мышей.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить
с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине
с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на
улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то
человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
К поющей группе полицейские подталкивали, подгоняли
с Моховой
улицы еще и еще
людей в зеленоватых пальто, группа быстро разрасталась.
Он видел, что какие-то разношерстные
люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился
с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он знал, что рабочие Москвы вооружаются, слышал, что были случаи столкновений рабочих и солдат, но он не верил в это и солдат на
улице не встречал, так же как не встречал полицейских.
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила
с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на
человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на
улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
Среди церковных глав Самгин отличил два минарета, и только после этого стал замечать на
улицах людей с монгольскими лицами.
Около полудня в конце
улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый
человек с цилиндром на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом
с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать на год раньше — на юбилей Романовых.