Неточные совпадения
Я и в университете был, и слушал
лекции по всем
частям, а искусству и порядку жить не только не выучился, а еще как бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале
лекции явился инспектор, русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер.
Часть студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
Белоярцев, молодой маркиз, оставшийся единственною особою в Москве, студент Коренев, некий студент Незабитовский (из богородицких дачников) и вообще все уцелевшие особы рассыпавшегося кодла стали постоянно стекаться к Лизе на ее вечерние чаи и засиживались долго за полночь, препровождая время в прениях или
чаще всего в безмолвном слушании бычковских
лекций.
Лекция оканчивалась тем, что Колосов, вооружившись длинным тонким карандашом, показывал все отдельные
части чертежа и называл их размеры: скат три фута четыре дюйма. Подъем четыре фута. Берма, заложение, эскарп, контрэскарп и так далее. Юнкера обязаны были карандашами в особых тетрадках перечерчивать изумительные чертежи Колосова. Он редко проверял их. Но случалось, внезапно пройдя вдоль ряда парт, он останавливался, показывал пальцем на чью-нибудь тетрадку и своим голосом без тембра спрашивал...
От одного руководителя они обыкновенно переходили к другому и по большей
части ходили слушать многих, подобно как студенты слушают
лекции разных профессоров…
Я давно уже не бывал на них. Еще до катастрофы в настроении студенчества происходила значительная перемена. Вопросы о народе, о долге интеллигенции перед трудящейся массой из области теории переходили в практику.
Часть студентов бросали музеи и
лекции и учились у слесарей или сапожников. Часто студенческие интересы как будто стушевывались, споры становились более определенны. Казалось, молодой шум, оживление и энтузиазм вливаются в определенное русло…
Затем голос Бел_и_чки полился еще ровнее, точно струя масла. Совершенно незаметно, постепенными взмахами закругленных периодов, он подымался все выше, оставляя к концу
лекции частные факты и переходя к широким обобщениям. Он действительно, кажется, любил науку, много работал и теперь сам увлекся своим изложением. Глаза его уже не сходили с потолка, обороты стали еще плавнее, в голосе все
чаще проглядывали эти особенные, вкусные ноты.
В двадцать третьей
лекции он еще раз повторяет, что изложенные им опыты составляют лишь очень небольшую
часть произведенных им [Clinical lectures on venereal diseases.
«Приводимые факты, — говорит Уоллес в двадцать второй
лекции, — составляют только
часть, и притом чрезвычайно незначительную
часть фактов, которые я был бы в состоянии вам привести» [Ibid., p.
По этой
части ученики Ecole des beaux-arts (по-нашему Академии художеств) были поставлены в гораздо более выгодные условия. Им читал
лекции по истории искусства Ипполит Тэн. На них я подробнее остановлюсь, когда дойду до зимы 1868–1869 года. Тогда я и лично познакомился с Тэном, отрекомендованный ему его товарищем — Франциском Сарсе. Тогда Сарсе считался и действительно был самым популярным и авторитетным театральным критиком.
Он перевел всего подлинного Гегеля (кроме его
лекций, изданных учениками, а не им самим написанных), и
часть этого многолетнего труда сгорела у него в усадьбе.
На кушетке, в надвигающихся сумерках, Палтусов лежал с закрытыми глазами, но не спал. Он не волновался. Факт налицо. Он в
части, следствие начато, будет дело. Его оправдают или пошлют в"Сибирь тобольскую", как острил один студент, с которым он когда-то читал
лекции уголовного права.
В этом году я кончил курс в университете, и, отчасти благодаря моим
лекциям по уголовному праву и судопроизводству, А. П. стал собираться на Сахалин. Он готовился к этой поездке осень, зиму и
часть весны и 20 апреля 1890 года отправился на Дальний Восток. Мы остались сиротами, одни.
И теперь он говорил очень умно и хорошо о том, что культура улучшает частичные формы жизни, но в целом оставляет какой-то диссонанс, какое-то пустое и темное место, которое все чувствуют, но не умеют назвать, — но была в его речи неуверенность и неровность, как у профессора, который не уверен во внимании своей аудитории и чувствует ее тревожное и далекое от
лекции настроение. И нечто другое было в его речи: что-то подкрадывающееся, скользящее и беспокойно пытающее. Он
чаще обыкновенного обращался к Павлу...