Неточные совпадения
Я слыхал о тамошних метелях и знал, что
целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей
станции и велел ехать скорее.
Это обстоятельство осталось, однако ж, без объяснения: может быть, он сделал это по привычке встречать проезжих, а может быть, и с
целью щегольнуть дворянством и шпагой. Я узнал только, что он тут не живет, а остановился на ночлег и завтра едет дальше, к своей должности, на какую-то
станцию.
От Маильской
станции до Нельканской идут все горы и горы —
целые хребты; надо переправиться через них, но из них две только круты, остальные отлоги.
Тоска сжимает сердце, когда проезжаешь эти немые пустыни. Спросил бы стоящие по сторонам горы, когда они и все окружающее их увидело свет; спросил бы что-нибудь, кого-нибудь, поговорил хоть бы с нашим проводником, якутом; сделаешь заученный по-якутски вопрос: «Кась бироста ям?» («Сколько верст до
станции?»). Он и скажет, да не поймешь, или «гра-гра» ответит («далеко»), или «чугес» («скоро, тотчас»), и опять едешь
целые часы молча.
Мы пока кончили водяное странствие. Сегодня сделали последнюю
станцию. Я опять
целый день любовался на трех
станциях природной каменной набережной из плитняка. Ежели б такая была в Петербурге или в другой столице, искусству нечего было бы прибавлять, разве чугунную решетку. Река, разливаясь, оставляет по себе след, кладя слоями легкие заметки. Особенно хороши эти заметки на глинистом берегу. Глина крепка, и слои — как ступени: издали весь берег похож на деревянную лестницу.
В 1910 году, зимой, я вернулся в Хабаровск и тотчас поехал на
станцию Корфовскую, чтобы навестить дорогую могилку. Я не узнал места — все изменилось: около
станции возник
целый поселок, в пригорьях Хехцира открыли ломки гранита, начались порубки леса, заготовка шпал. Мы с А.И. Дзюлем несколько раз принимались искать могилу Дерсу, но напрасно. Приметные кедры исчезли, появились новые дороги, насыпи, выемки, бугры, рытвины и ямы…
К сумеркам мы дошли до водораздела. Люди сильно проголодались, лошади тоже нуждались в отдыхе.
Целый день они шли без корма и без привалов. Поблизости бивака нигде травы не было. Кони так устали, что, когда с них сняли вьюки, они легли на землю. Никто не узнал бы в них тех откормленных и крепких лошадей, с которыми мы вышли со
станции Шмаковка. Теперь это были исхудалые животные, измученные бескормицей и гнусом.
Все хотели наперерыв показать изгнаннику участие и дружбу. Несколько саней провожали меня до первой
станции, и, сколько я ни защищался, в мою повозку наставили
целый груз всяких припасов и вин. На другой день я приехал в Яранск.
С тех пор он с горстью людей победил армию, освободил
целую страну и был отпущен из нее, как отпускают ямщика, когда он довез до
станции.
Между тем Долгорукий, довольный тем, что ловко подшутил над приятелями, ехал торжественно в Верхотурье. Третья повозка везла
целый курятник, — курятник, едущий на почтовых! По дороге он увез с нескольких
станций приходные книги, перемешал их, поправил в них цифры и чуть не свел с ума почтовое ведомство, которое и с книгами не всегда ловко сводило концы с концами.
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой
целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера
станции делаются и на следующий день, так что к Троице поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
Он
целый день проводил в конторе, в маленькой избушке при лесном складе, в глухом месте, невдалеке от товарной
станции железной дороги.
Однажды, заслышав какой-то содом,
Циновку мою я открыла,
Взглянула: мы едем обширным селом,
Мне сразу глаза ослепило:
Пылали костры по дороге моей…
Тут были крестьяне, крестьянки,
Солдаты и —
целый табун лошадей…
«Здесь
станция: ждут серебрянки, —
Сказал мой ямщик, — Мы увидим ее,
Она, чай, идет недалече...
Так они и ехали молча, только Платов на каждой
станции выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым бараночком закусит, закурит свою корешковую трубку, в которую сразу
целый фунт Жукова табаку входило, а потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча.
Однажды, промучившись таким образом
целый день, он только к вечеру вспомнил, что в полдень, переходя на
станции через рельсы, он был оглушен неожиданным свистком паровоза, испугался и, этого не заметив, пришел в дурное настроение; но — вспомнил, и ему сразу стало легко и даже весело.
Но я уже закутался; колокольчик опять звенит, лошади опять мчатся, кидая ногами
целые глыбы снега… Господи! да скоро ли же
станция?
Дорогой Гарвей, мы плыли на паровом катере в залив; я и два служащих биологической
станции из Оро, с
целью охоты.
Как всегда бывает в дальней дороге, на первых двух-трех
станциях воображение остается в том месте, откуда едешь, и потом вдруг, с первым утром, встреченным в дороге, переносится к
цели путешествия и там уже строит замки будущего. Так случилось и с Олениным.
— Ехал я всю ночь, разумеется, всю ночь не спал, — можете себе представить, как я спешил! — прибавляет он, обращаясь к Зине, — одним словом, бранился, кричал, требовал лошадей, даже буянил из-за лошадей на
станциях; если б напечатать, вышла бы
целая поэма в новейшем вкусе!
Погодин решил: до утра своим ничего не говорить, да и утром вести их, не объясняя
цели, а уже недалеко от
станции, в Красном логу, сделать остановку и указать места. Иван и Еремей Гнедых с телегами должны поджидать за
станцией. Федота совсем не брать…
На жизненном пути нашем разбросаны золотые монеты; но мы не замечаем их, потому что думаем о
цели пути, не обращаем внимания на дорогу, лежащую под нашими ногами; заметив, мы не можем нагнуться, чтобы собрать их, потому что «телега жизни» неудержимо уносит нас вперед, — вот наше отношение к действительности; но мы приехали на
станцию и прохаживаемся в скучном ожидании лошадей — тут мы со вниманием рассматриваем каждую жестяную бляху, которая, быть может, не стоит и внимания, — вот наше отношение к искусству.
Они цепляются за каждый момент как за истину; какое-нибудь одностороннее определение принимают за все определения предмета; им надобно сентенции, готовые правила; пробравшись до
станции, они — смешно доверчивые — полагают всякий раз, что достигли абсолютной
цели и располагаются отдыхать.
Это было на большом сибирском тракте, где на
станции мне пришлось ждать лошадей чуть не
целый день.
Землемер Глеб Гаврилович Смирнов приехал на
станцию Гнилушки. До усадьбы, куда он был вызван для межевания, оставалось еще проехать на лошадях верст тридцать — сорок. (Ежели возница не пьян и лошади не клячи, то и тридцати верст не будет, а коли возница с мухой да кони наморены, то
целых пятьдесят наберется.)
Кстати: меня все называют превосходительством, хотя я лишь коллежский советник, камер-юнкер. Сторож сказал, что поезд еще не выходил из соседней
станции. Надо было ждать. Я вышел наружу и, с тяжелой от бессонной ночи головой и едва передвигая ноги от утомления, направился без всякой
цели к водокачке. Кругом не было ни души.
Мороз все крепчал. Здание
станции, которое наполовину состояло из юрты и только наполовину из русского сруба, сияло огнями. Из трубы над юртой
целый веник искр торопливо мотался в воздухе, а белый густой дым поднимался сначала кверху, потом отгибался к реке и тянулся далеко, до самой ее середины… Льдины, вставленные в окна, казалось, горели сами, переливаясь радужными оттенками пламени…
Я
поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались — навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, — оно было пусто, — и до первой
станции сидел тут и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком…
Сырая погода преследовала нас, и
целое море грязи стояло перед
станцией. Неподалеку возвышался закопченный остов фейгинской мельницы, которая некогда была утешением интендантства и около которой теперь шнырили неизвестного происхождения люди. Казалось, здание еще дымится и дух Овсянникова парит над ним. Прокоп, как человек похотливый относительно всех скандалов русской современности, конечно, не преминул обратить внимание и на мельницу.
Между тем пассажирский поезд давно уже ушел, и по свободному пути взад и вперед, как кажется, без всякой определенной
цели, а просто радуясь своей свободе, бегает дежурный локомотив. Солнце уже взошло и играет по снегу; с навеса
станции и с крыш вагонов падают светлые капли.
Я убеждал себя и в то же время не переставал стегать по лошади. Приехав на почтовую
станцию, я нарочно проболтал со смотрителем
целый час, прочел две-три газеты, но беспокойство всё еще не покидало меня. На обратном пути огонька уже не было, но зато силуэты изб, тополей и гора, на которую пришлось въезжать, казались мне одушевленными. А отчего был тот огонек, до сих пор я не знаю.
На
станциях солдаты прямо шли в зал первого-второго класса, рассаживались за столами, пили у буфета водку. Продажа водки нижним чинам, сколько я знаю, была запрещена, но буфетчики с торопливою готовностью отпускали солдатам водки, сколько они ни требовали. Иначе дело кончалось плохо: солдаты громили буфет и все кругом разносили вдребезги. Мы проехали
целый ряд
станций, где уж ничего нельзя было достать: буфеты разгромлены, вся мебель в зале переломана, в разбитые окна несет сибирским морозом.
Молодая женщина между тем продолжала говорить поспешно, нервно, не входя в подробности, перескакивая с предмета на предмет, как путешественник, приехавший на последнюю
станцию и собирающий последние силы, чтобы достигнуть
цели своего путешествия, не останавливается полюбоваться окружающими его видами, равнодушный от чрезмерной усталости к красотам природы, рассыпанным на его пути.
К тому же наступили жары — в вагонах душно, а на
станциях целые тучи комаров, жалящих немилосердно.
Лиза во всю дорогу была, видимо, скучна, не развлекали ее ни оживленные разговоры ее подруги и спутника их, ни интересные и смешные сцены, которыми иногда обильны бывают поезда на железных дорогах. Зато Лорина и Сурмин были как нельзя более довольны своим положением. Казалось ему, Тони с каждой
станцией хорошела, с каждой
станцией более и более притягивала его сердце к себе. Сколько раз мысленно срывал он
поцелуи с ее розовых, несколько роскошных губок!
Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этою
целью, несмотря на то. что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frère [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны, и что всегда будет любить и уважать его — он ехал к армии и отдавал на каждой
станции новые приказания, имевшие
целью торопить движение армии от запада к востоку.