Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто
к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы
хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе,
бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся
к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг
к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами.
— Прошу любить старую тетку, — говорила она, целуя Володю в волосы, —
хотя я вам и дальняя, но я считаю по дружеским связям, а не по степеням родства, — прибавила она, относясь преимущественно
к бабушке; но
бабушка продолжала быть недовольной ею и отвечала...
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели,
хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через
бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
Вера и
бабушка стали в какое-то новое положение одна
к другой.
Бабушка не казнила Веру никаким притворным снисхождением,
хотя, очевидно, не принимала так легко решительный опыт в жизни женщины, как Райский, и еще менее обнаруживала то безусловное презрение, каким клеймит эту «ошибку», «несчастье» или, пожалуй, «падение» старый, въевшийся в людские понятия ригоризм, не разбирающий даже строго причин «падения».
— Не хочется вам похвастаться независимостью характера? Вы, может быть, стремитесь
к selfgovernment [самостоятельности (англ.).] и
хотите щегольнуть эмансипацией от здешних авторитетов,
бабушки, Нила Андреевича, да?
— Нет, не
хочу. А
бабушка, Марфенька: вы любите их? — задумчиво перешел он
к новому вопросу.
«Да, если б как сестру только!» — думала она и не
хотела открывать
бабушке о страсти Райского
к ней; это был не ее секрет.
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж
хотел к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали
к себе и ходили перед ним с той же
бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
Райский между тем воротился
к главным воротам: он старался отворить калитку, но не
хотел стучаться, чтоб не разбудить
бабушку.
— Ты, Вера, сама бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от
бабушки,
хотела независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и мои. За что же обрушиваешь такой тяжелый камень на мою голову? — тихо оправдывался он. — Не только я, даже
бабушка не смела приступиться
к тебе…
До Веры дошло неосторожное слово —
бабушка слегла! Она сбросила с себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну и
хотела идти
к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.
Он
хотел сказать что-то в ответ, но за ним прислала
бабушка и немедленно потребовала его
к себе.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах
бабушки, до того, что
хотя она не заметила ни малейшей наклонности
к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Привязанностей у ней, по-видимому, не было никаких,
хотя это было и неестественно в девушке: но так казалось наружно, а проникать в душу
к себе она не допускала. Она о
бабушке и о Марфеньке говорила покойно, почти равнодушно.
Он живо вскочил и только
хотел бежать
к себе, как и
бабушка, и он, оба увидали Полину Карповну Крицкую, которая входила на крыльцо и уже отворяла дверь. Спрятаться и отказать не было возможности: поздно.
— Я не за тем пришла
к тебе,
бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не
хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем,
хочет венчаться!.. Боже мой!..
Долго после молитвы сидела она над спящей, потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими руками. Вера пробуждалась иногда, открывала глаза на
бабушку, опять закрывала их и в полусне приникала все плотнее и плотнее лицом
к ее груди, как будто
хотела глубже зарыться в ее объятия.
Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов
бабушки и Марфеньки и прибежит
к нему продолжать начатый разговор, которому он не
хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле «
хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…».
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил
к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении
к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости,
хотя был ежедневным ее гостем.
Нас также
хотели было сводить
к нему проститься, но
бабушка сказала, что не надо его беспокоить и что детям пора спать.
Бабушка очень неохотно,
хотя уже беспрекословно, отпускала нас и взяла с отца слово, что мы
к Покрову воротимся домой.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас
к дедушке и
бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать;
хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
Дедушку с
бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я
хотя и видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев; но мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет нас
к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее
к доктору; но как только я или оставался один, или
хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой,
бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы
к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце
к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал
к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Хотя мать мне ничего не говорила, но я узнал из ее разговоров с отцом, иногда не совсем приятных, что она имела недружелюбные объяснения с
бабушкой и тетушкой, или, просто сказать, ссорилась с ними, и что
бабушка отвечала: «Нет, невестушка, не взыщи; мы
к твоим детям и приступиться не смели.
— Прекрасно, мой милый; вы, кажется, знаете, что я всегда совершенно здорова, — отвечала
бабушка таким тоном, как будто вопрос папа был самый неуместный и оскорбительный вопрос. — Что ж,
хотите вы мне дать чистый платок? — продолжала она, обращаясь
к Гаше.
Там проскакал сломя голову жандарм от губернатора
к доктору, и всякий знает, что ее превосходительство изволит родить,
хотя по мнению разных кумушек и
бабушек об этом заранее знать не следовало бы.
— Чего ждать-то! Я вижу, что ты на ссору лезешь, а я ни с кем ссориться не
хочу. Живем мы здесь тихо да смирно, без ссор да без свар — вот бабушка-старушка здесь сидит, хоть бы ее ты посовестился! Ну, зачем ты
к нам приехал?
Прасковья Ивановна была очень довольна,
бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал
к себе девочку, что когда
бабушка объявила ей, что он
хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
Еще прежде известия о свадьбе отправила Арина Васильевна письмо
к своему супругу, в котором уведомляла, что по таким-то важным причинам отвезла она внучку
к умирающей
бабушке, что она жила там целую неделю и что
хотя бог дал старухе Бактеевой полегче, но Парашеньку назад не отпустили, а оставили до выздоровления
бабушки; что делать ей было нечего, насильно взять нельзя, и она поневоле согласилась и поспешила уехать
к детям, которые жили одни-одинёхоньки, и что теперь опасается она гнева Степана Михайловича.
— Олеся, ты теперь обо мне дурно подумала, — сказал я с упреком. — Стыдно тебе! Неужели и ты думаешь, что я могу уехать, бросив тебя? Нет, моя дорогая. Я потому и начал этот разговор, что
хочу сегодня же пойти
к твоей
бабушке и сказать ей, что ты будешь моей женой.
— Теперь возвратимся
к тому, с чего начали, то есть что я
хотел давно сказать,
бабушка Татьяна, — продолжал Головинский, переводя дух.
Только одна Нюша оставалась прежней Нюшей — развей горе веревочкой, —
хотя и приставала
к бабушке с разговорами о платьях. Несмотря на размолвки отцов, Нюша и Феня остались неразлучны по-прежнему и частили одна
к другой, благо свободного времени не занимать стать. Эти молодые особы смотрели на совершившееся около них с своей точки зрения и решительно не понимали поведения стариков, которые расползлись в разные стороны, как окормленные бурой тараканы.
По независимым и оригинальным понятиям
бабушки, губернатор был «старший приказный в губернии», и приказным до него было и дело, а ей никакого: вежлив он
к ней и хорош для других, она его примет в дом, а нет, так она его и знать не
хочет.
Бабушка не могла уехать из Петербурга в Протозаново так скоро, как она
хотела, — ее удержала болезнь детей. Отец мой, стоя на крыльце при проводах Функендорфов, простудился и заболел корью, которая от него перешла
к дяде Якову. Это продержало княгиню в Петербурге около месяца. В течение этого времени она не получала здесь от дочери ни одного известия, потому что письма по уговору должны были посылаться в Протозаново. Как только дети выздоровели, княгиня,
к величайшему своему удовольствию, тотчас же уехала.
Я уже помню себя,
хотя, впрочем, очень маленькою девочкою, когда
бабушка один раз прислала
к нам звать maman со всеми детьми, чтобы мы приехали
к обедне, которую проездом с епископской кафедры на архиепископскую будет служить архиерей, этот самый брат дьяконицы Марьи Николаевны.
Но этот случай при всей своей комичности имел ту выгоду, что сцены между дядею и его матерью более нельзя было опасаться, так как
бабушка хотя и назвала дядю «дураком», но преисполнилась
к нему нежнейшего сожаления, которое потом сохраняла во всю жизнь и под влиянием его если не оправдывала, то по крайней мере извиняла его слабость.
Бабушка находила в Рогожине очень много прекрасного и, разумеется, приобщила его
к своей коллекции, но в обстоятельства его семейной жизни не входила. Она знала только одно, что он «женат глупо», и больше ничего знать не
хотела.
Бабушка после этого только скорее заспешила разделом, о котором нечего много рассказать: он был сделан с тем же благородством, как и выдел княжны Анастасии: моему отцу достались Ретяжи, в которых он уже и жил до раздела, дяде Якову Конубрь, а
бабушка оставалась в Протозанове, от которого она
хотя и отказывалась, предоставя детям по жребию делить деревни, в которых были господские дома, но и дядя и отец слышать об этом не
хотели и просили мать почтить их позволением оставить в ее владении Протозаново,
к которому она привыкла.
Наконец, обратились
к самому известному лекарству, которое было в большом употреблении у нас в доме еще при дедушке и
бабушке, но на которое мать моя смотрела с предубеждением и до этих пор не
хотела о нем слышать,
хотя тетка давно предлагала его.
Хотя отец мой не был приучен
к чтению смолоду в своем семействе (у дедушки и
бабушки водились только календари да какие-то печатные брошюрки «о Гарлемских каплях» и «Эликсире долгой жизни»), но у него была природная склонность
к чтению, чему доказательством служит огромное собрание песен и разных тогдашних стишков, переписанных с печатного его собственною рукою, сохраняющееся у меня и теперь.
Только после обеда и приходит он
к нам; сел, долго говорил с
бабушкой, расспрашивал, что она выезжает ли куда-нибудь, есть ли знакомые — да вдруг и говорит: «А сегодня я было ложу взял в оперу; „Севильского цирюльника“ дают; знакомые ехать
хотели, да потом отказались, у меня и остался билет на руках».
Я простая девушка, я мало училась,
хотя мне
бабушка и нанимала учителя; но, право, я вас понимаю, потому что все, что вы мне пересказали теперь, я уж сама прожила, когда
бабушка меня пришпилила
к платью.
— Зачем
бабушка? — с досадой проговорила Полина, — я не могу идти
к ней… Да и ни у кого не
хочу прощения просить, — прибавила она раздражительно.
— Ну, что ж ты, батюшка, стал предо мною, глаза выпучил! — продолжала кричать на меня
бабушка, — поклониться — поздороваться не умеешь, что ли? Аль загордился, не
хочешь? Аль, может, не узнал? Слышишь, Потапыч, — обратилась она
к седому старичку, во фраке, в белом галстуке и с розовой лысиной, своему дворецкому, сопровождавшему ее в вояже, — слышишь, не узнает! Схоронили! Телеграмму за телеграммою посылали: умерла аль не умерла? Ведь я все знаю! А я, вот видишь, и живехонька.
Узнав об этом, она приняла выговаривать мужу за то, что он солгал, так что он принужден был ответить ей: «Совестно было сказать, что ты не
хочешь быть их барыней и не
хочешь их видеть; в чем же они перед тобой виноваты?» Потом на вопрос сына, отчего она не вышла
к крестьянам, мать отвечала, что от этого
бабушке и тетушке было бы грустно.
И тогда Люда отправилась
к бабушке и стала убеждать ее в необходимости моего отъезда в Петербург, чтобы я
хотя бы один год пробыла в институте, среди новых людей, в кругу благовоспитанных девиц, влияние которых будто бы благотворно отразилось бы на моем, по выражению
бабушки, «невозможном характере».
Однако,
хотя я тут я пострадал, но в общем ходе дел поездка в Лифляндию была удачна:
бабушка была очень добра и ко мне, и
к maman, и даже
к отцову денщику Окулову, который пленил ее своею способностию
к мытью и глаженью.
— Это твой двоюродный брат, князь Юлико Джаваха-оглы-Джамата, последний отпрыск славного рода, — не без некоторой гордости проговорила
бабушка. — Познакомьтесь, дети, и будьте друзьями. Вы оба сироты,
хотя ты, Нина, счастливее княжича… У него нет ни отца, ни матери… между тем как твой отец так добр
к тебе и так тебя балует.
— Не знаю, какой нужно иметь свинский вкус, чтобы есть эту бурду! Пересолен, тряпкой воняет… клопы какие-то вместо лука… Просто возмутительно, Анфиса Ивановна! — обращается он
к гостье-бабушке. — Каждый день даешь прорву денег на провизию… во всем себе отказываешь, и вот тебя чем кормят! Они, вероятно,
хотят, чтобы я оставил службу и сам пошел в кухню стряпать.